Тарикат

ТАРИКАТ
Крымин А.В.
Государствообразующую роль в Дагестане XIX века выпало сыграть суфийскому исламу. Созданное Шамилем на территории Аварии государство имело ярко выраженный теократический характер. Как было показано в предыдущей статье, гражданские общины Аварии не могли в рамках имевшейся политической системы эффективно решить проблему объединения для защиты от внешней угрозы, так как они тщательно пресекали все попытки отдельных тухумов (кланов) не только выходить за пределы, но и значительно усилиться в рамках своей общины. Поэтому при невозможности объединения общин на основах клановости оно было осуществлено на основе единственной имевшейся альтернативной социальной организации – религиозной. Для того чтобы понять, как это произошло, нам нужно обратиться к основам социальной практики аварской религии – суфийского ислама.
Характерной чертой суфийской философии является практическое подкрепление отвлеченных понятий психотехнической тренировкой. В основу суфийской практики положен принцип подчинения руководству тех, кто прошел основные стадии суфийского «пути» и, освободившись от своего «Я», соединился с абсолютом. По описанию самих суфиев, цель их практики – «не поддается изучению, а постигается непосредственным опытом, через экстаз и внутреннею трансформацию» .
Сложная внутренняя трансформация возможна только под руководством наставника (шейха, мюршида), авторитет которого основан не только на том, что он прошел весь путь до конца, но и на том, что путь он проходил правильно, гарантией являются не только его откровения и чудеса, но и линия преемственности, возводимая непосредственно к Пророку Мухаммеду. Только подчинение наставнику делает суфия настоящим суфием – «кто не имеет шейха, для того дьявол шейх». В суфизме имеются все условия для массового вовлечения новых адептов: во-первых, нет никаких отвлеченных рассуждений (все подтверждается практикой, в том числе чудесами), во-вторых, появляется возможность снять с себя ответственность в принятии решений, переложив ее на наставника, а через него непосредственно на Абсолют. Таким образом, практика суфизма дает возможность ощущать себя в любой ситуации абсолютным носителем истины.
К настоящему времени суфизм распространился практически по всему исламскому миру, а в странах «периферийного ислама», в Алжире и на Кавказе, воспринимается как единственное существующее правильное понимание ислама. В суннитском варианте, в рамках которого развивался суфизм, это выражается в следовании Закону – Шариату, полученному последним пророком Мухаммедом. Суфии признают шариат обязательным для исполнения, но видят в нем только внешнюю ступень познания. Для них закон – не только правила, обязательные к исполнению, но и тайна, которую следует постичь, иными словами, суфизм – это тайное знание ислама.
Согласно суфийской традиции, в XII-XIV вв. сложилось двенадцать основных школ мистицизма, от которых ведут происхождение все разновидности и стили суфизма. Духовные школы, называемые тарикаты («пути», братства), основываются на передаче мистической традиции и образуют «цепи» (силсила) от учителя к ученику. На Кавказе получили распространение братства, возводящие свои цепи передачи традиции к кадирия и накшбандия (накшубандия). В Дагестане, в том числе и среди аваро-андо-цезских народов, распространился тарикат накшбандия, причем распространенность его была такова, что всякий выходец из Дагестана воспринимался как приверженец накшбандия. Учение накшбандия восходит к группе среднеазиатских шейхов XII века «Ходжагон», что означает «учителя», «наставники». От них цепь духовной преемственности (силсила) тянется через два века к деятелю, давшему название этому тарикату, Мухаммеду бен Мухаммеду Бахаадину ан-Накшбанди.
Особенностью социальной практики накшбандия является тяготение к светской власти. Другая характерная черта, прослеживаемая на протяжении всей историй братства, это способность переходить от «тишайшего» созерцательного состояния к вспышкам активной социальной деятельности, связанной, как правило, с религиозной войной – джихадом. В.А. Гордлевский объяснял это тем, что накшбандия являются хранителями духа пуристского суннизма, раннего ислама.
Важным моментом социальной практики суфизма вообще и накшбандия в частности является представление о «бараке» – духовной силе суфийских наставников. Барака дается последователю тариката свыше, по мере его личных заслуг. В практическом плане наличие бараки подразумевало возможность творить чудеса самого разного свойства: излечивать болезни, сверхъестественным образом перемещаться в пространстве, читать мысли и т.п. Со смертью обладателя «барака» не умирала, а оставалась на его могиле, личных вещах и указанных им преемниках. Обращение к носителям «бараки», к людям или предметам, равнялось обращению к живому чудотворцу.
Одним из важнейших центров распространения тариката накшбандия была Мекка. Множество людей проходили там курс обучения тарикату, а те из них, кто возвращался со званием халифы (имеющего право посвящения), получали огромные возможности пропаганды на родине, так как хаджи, как правило, имели абсолютное влияние в религиозных вопросах. Турция была другим духовным центром накшбанди. Показательно, что российские последователи уже в XX веке переводили накшбандийские руководства не с персидского, а с турецкого.
Источники по суфизму в Дагестане, особенно по его социальной роли, крайне скудны, правильно было бы сказать, что мы располагаем только отрывочными сведениями. Для прояснения ситуации создадим типологическую модель, используя которую наряду с имеющимися источниками попытаемся воссоздать ситуацию, сложившую в Аварии XIX века. Учитывая известную стандартизацию практики суфиев по всему миру (иначе нельзя было бы говорить о духовных школах и о «непрерывных цепях» традиции), можно предполагать достаточную надежность нашей экстраполяции. В качестве источника для создания модели структуры региональной организации тариката накшбандия используется монография Дж.С. Тримингема «Суфийские ордены в исламе». Подчеркнем, что рассматриваемая нами модель организационной структуры включает только базовые понятия, то есть максимально общие для тариката накшбандия. Естественно, что модель представляет некоторую абстракцию, и притом весьма упрощенную. Но она позволяет хоть как-то понять механизм явлений, отраженных в скудных и отрывочных источниках.
Духовной главой накшбанди в регионе является обладатель бараки, к которому тянется цепь преемственности от «ходжагон» и Накшбанда. Он может называться просто мюршид (собственно наставник тариката) или шейх, пир («старец»), баба или деде, ишан. Мы будем пользоваться термином «шейх», как предельно общим и означающим любого суфийского руководителя. Шейха с последователями связывают отношения «наставник-ученик» («мюршид-мюрид»), означающие веру в его обладание истиной в последней инстанции и беспрекословное подчинение.
У шейха могут быть заместители: по административно-хозяйственной части – векили, по духовной – наибы (сам шейх не может руководить молитвами и медитациями во многих местах). Заместители, достигшие высоких стадий «пути» и получившие право посвящать в него других, называются халифами, вокруг них создаются группы, целиком копирующие систему отношений, существующую вокруг шейха, так как для своих учеников они являются мюршидами. В случае территориальной отдаленности или смерти шейха халифа могут называть всеми титулами шейха. Необходимо учесть, что наименования заместителей могу варьироваться. Были регионы, где должность, называемая у нас векилем, именовалась наибом и наоборот, возможны любые другие варианты при сохранении самих терминов.
Кроме заместителей у шейха есть и простые ученики. Ученики находятся постоянно при шейхе, постепенно продвигаясь в изучении тариката. Они исполняют всевозможные «уроки» личного и коллективного характера, шейх постоянно контролирует их состояние и определяет степень приближения к истине. Достигшие высоких степеней могут получить задание, связанное с нищенством и странничеством, известное как «дервишество». В случае, если дервиш является халифой, он может заниматься миссионерством. Так создаются ячейки тариката в ранее неохваченных регионах. Странствующие дервиши, ведущие аскетическую жизнь, которая считается самым эффективным способом достижения святости, пользуются особым уважением не только населения, но и учеников, живущих оседло.
Суфийский центр, где живет шейх и где могут находиться могилы или реликвии, связанные с его предшественниками (реальными и предполагаемыми), может представлять собой огромный комплекс с мавзолеем (мавзолеями), мечетью, учебными и хозяйственными помещениями, жильем шейха, его семьи и учеников, а может быть маленьким помещением для медитации. Для обозначения такого центра используется один из следующих терминов: рибат, ханака, завия («угол»), в Турции – даргах («двор»). Применение одного из этих терминов зависит от местной традиции, а не от каких-либо характеристик этих центров. Структура группировок отдельных шейхов может и вообще не иметь территориальной привязки, а путешествовать вместе с самим шейхом. Курс обучения у шейха может ограничиваться только мистикой тариката, а может включать и фикх (шариатское право), изучение Корана, светские науки.
Важную роль играют внешние символы. Собственно, это изначальная черта суфизма – «суф», шерсть, в смысле власяница. Ношение суфийской одежды означает посвященность. Основным элементом является хирка – верхняя одежда, ритуал посвящения представляет собой облачение в хирку. Кроме того, внешними атрибутами посвященного могут быть головной убор, часто это специфически повязанная чалма и четки. Тримингем подчеркивает, что головному убору придавали большое значение в неарабских регионах, так как он служил отличительным признаком. Тарикатиские группы имеют собственные знамена. Цвет внешней атрибутики хотя и имеет символическое значение, может варьироваться по регионам. В зависимости от региона социальная роль суфиев различается довольно сильно. Шейх может быть и скромным смотрителем кладбища или главой племени, эпонимом которого является его далекий прямой предок дервиш. Роль суфизма в политике источники, главным образом, освещают в связи с имаматом – теократическим государством Шамиля. Хотя отмечается, что суфизм играл важную роль и в дальнейшем, конкретного описания этой роли источники не дают. На основе нашей модели Накшбандия попытаемся проникнуть в ту систему неформальных связей, на которой держалась государственная структура имамата. Система неформальных связей продолжала существовать в Дагестане в течение всего XIX века и, по-видимому, в XX веке. Иначе было бы трудно объяснить сохранение надобщинных органов имамата в составе русской администрации, попытки полного его восстановления всякий раз при устранении русских управленческих органов во время восстаний.
Роль имамата, а, следовательно, и структур, на которые он опирался, очевидна. Рассмотрим их сущность. Выше мы показали, что аварское общество нуждалось во внеобщинном регуляторе клановых отношений. Ханская власть представляла собой разновидность клановой структуры, была чисто номинальной, представляла собой лишь влияние «хана» на своих дальних родственников – беков и чанков, и сама нуждалась во внешней поддержке. Активные участники установления имамата говорили, что они сделались искренними приверженцами его идеологии только после того, как увидели первые плоды – эффективное противодействие русским. Так что выбор в пользу суфизма как основы государства был вынужденным в условиях угрожающего внешнего воздействия. В отечественной историографии существует мнение, что имамат не был суфийским государством, а только использовал суфийскую терминологию. Существовали якобы два вида мюридов: мюриды наибские и мюриды тарикатские. Первые были просто государственными служащими, а вторые – собственно суфиями. Высмеивая эту точку зрения, западные исследователи писали, что так проявлялось желание ряда советских авторов избавить имамат от обвинений в религиозной реакционности, с целью представить его «чистым» национально-освободительным движением. Возможно, это отчасти и верно, но такая точка зрения появляется еще в дореволюционной историографии у пристава при пленном имаме А. Руновского, причем со слов самого Шамиля. Больше нигде это утверждение не встречается (до 1917 года) и, по всей видимости, никем не принималось всерьез. Представляется возможным предположить, что имам, сознавая важность тариката для горской государственности, старался вывести его из-под удара русских властей.
В соответствии с нашей моделью в Дагестане должен быть шейх, от которого тянутся духовные «цепи» (силсила) ко всем последователям тариката в регионе. Такой шейх есть. Это Джемаледдин Казикумухский (ал-Кази-Кумуки), которого «племена дагестанския, чеченския и жители плоскости сделали … устазом». Термин «устаз» персидского происхождения и означает «мастер». В нашу модель он мог не попасть по причине того, что Дж.С. Тримингем почти не касается в своей монографии восточного (турецкого и среднеазиатского) суфизма. Однако там имеется термин персидского происхождения «даргах», употребляющийся у турецких суфиев. Это не исключает возможность бытования других персидских слов, тем более что Дагестан имел самостоятельные связи со Средней Азией. Иногда Джемаледдина титулуют устазом, иногда просто шейхом, но все источники признают, что он «первое духовное лицо у горцев». Как и полагается, он является духовным преемником самих «ходжагон» и Бахаадина.
Русские считали Джамаледдина безобидным религиозным деятелем, даже склонявшим тарикатистов к миру с Россией, и за это называли его «разумнейшим из магометан». На самом деле, он хотя и был «разумнейшим из магометан», но имел явно антирусские настроения и благословлял джихад. Интересно, что в письме турецкому шейху апанди Джемаледдин излагает причины вооруженного выступления тарикатистов примерно так же, как и мы: потребность усмирить распоясавшихся властителей, получающих помощь от русских. В этом же письме шейх упрекает турецких единоверцев в недостаточной помощи дагестанскому движению. Имам Шамиль также полагал, что фундаментом могущества имамата является уравнение шансов людей вне зависимости от их принадлежности к «фамилиям» (кланам), то есть все то же обуздание кланболизма.
Шамиль (как и первый имам Кази-Магомед) был учеником Джемаледдина. Зная, что он имел право посвящения в тарикат, можно в соответствии с моделью считать его халифой Джемаледдина. По-видимому, именно в этом смысле следует понимать титулование Шамиля и других имамов халифами. Это положение совершенно не понималось в русской историографии и трактовалось как проявление мании величия и превозношения имама до положения турецкого султана. Также можно объяснить именование Шамиля хункаром (так в Дагестане называли турецкого султана). В Турции это был не султанский титул, а одно из наименований тарикатских шейхов. Поселения, основанные специально для местопребывания имама, Шамиль любил называть «Дарго», что соответствует названию резиденций турецких шейхов «даргах».
Отмечаемая русскими современниками «османофилия» Шамиля, на наш взгляд, объясняется не особой любовью аварцев к турецкому султану, а тем, что в то время накшбандия являлся самым сильным тарикатом в Турции и пользовался особым расположением властей. Учитывая, что дагестанское ответвление накшбандия было «дочерней организацией» турецкого, в Дагестан оно было принесено турецким шейхом Халидом, который числится в силсила Джемаледдина, можно понять чувство дагестанских суфиев к стране, с которой их связывала не просто общность веры, а железная цепь «мюршид-мюрид». Имам Шамиль не только мог посвящать в тарикат, но и назначал наибов, которые сами были его халифами, так как они набирали своих собственных мюридов и иногда именовались мюршидами. Как видим, высший эшелон управления государства имамов вполне соответствует в нашей модели верхнему звену.
Однако в регионе, исходя из модели, должно было существовать еще некоторое число ответвлений «цепи» Джемаледдина. В источниках имеются указания на учеников Джемаледдина, носивших звание устаза и имевших своих собственных учеников, некоторых из которых они сами посвящали в шейхи. Если учесть, что у Джемаледдина могло быть до нескольких десятков учеников и часть из них обладала правом посвящения в шейхи, например Абдуррахман Хаджи Сугратлинский посвятил в шейхи восьмерых учеников, то можно сделать вывод, что вся страна была пронизана «цепями», восходящими к Джемаледдину. Имамат Шамиля с его наибами и мюридами был всего лишь одной из них, правда, облеченной формальными властными полномочиями. Косвенно это подтверждается тем, что во множестве тарикатских групп, существующих в XX веке, в силсила не значится ни один из имамов при наличии Джемаледдина и других его учеников. Линии, шедшие от имамов, были пресечены репрессиями, а от других мюршидов развивались успешно. Многие ученики Джемаледдина вполне могли равняться авторитетом с имамом, например, уже упоминавшийся Абдуррахман Хаджи, которого Шамиль в письмах называл «аш-шамс ал-мунира» («светящиеся солнце») или Заголов Харашинский, мнением которого имам оправдывал собственные решения. Были в Аварии и дервиши, активно распространявшие тарикат и имевшие достаточно влияния, чтобы с ними советовался сам имам.
Таким образом, структура тариката в Дагестане полностью укладывается в нашу модель. Духовным главой накшбанди в регионе являлся Джемаледдин Казикумухский, он считался святым (то есть обладателем бараки) и имел множество учеников-мюридов, часть из которых были халифами и вокруг них образовались такие же структуры, как и вокруг Джемаледдина. Региональной особенностью была социальная роль, которую играли накшбанди Дагестана – «цепь» от одного из халиф, имевшего специальный титул «имам», стала основой государственной власти. Имам не был абсолютным властителем. Его официально оформленная власть, закрепленная в «Низаме», распространялась только на его собственных учеников-мюридов и наибов, а также на простых жителей имамата. Равные же ему по посвящению последователи тариката были неподвластны имаму и, наоборот, имели на него влияние. Это состояние отразилось в источниках. В письмах имам Шамиль называл своих наибов «руководителями людей шариата и защитниками людей праведного пути и тариката», четко различая, кем они правят, а кого только защищают. До объединения Чечни и Дагестана в одно государство Шамиль называл в письмах имамом и чеченского суфийского вождя Ташев-Хаджи. Показательно, что, когда в плен к русским попадали равные имаму по посвящению, он вынужден был нарушать собственное постановление о запрете выкупа пленных.
Внешняя символика имамата также имеет параллели с моделью. Разные цвета одежды, знамен в качестве знаков различия, обычно принимавшиеся европейцами за попытку подражания регулярной армии, на самом деле, исходя из модели, имеют чисто накшбандийское объяснение. Как и прочие неарабские суфии, аварцы придавали большое значение внешним знакам различия. Особенно бросались наблюдателям в глаза специфически завязанные чалмы. Источники отмечают, что головным уборам придавалось особое значение, и они служили обозначением ранга в иерархии имамата. Полностью восстановить систему знаков различия в государстве Шамиля, видимо, невозможно, но значение некоторых символов можно раскрыть, ориентируясь на известные символы семи стадий суфийского совершенствования. Пристрастие мюридов XIX в. к желтому цвету черкесок и чалмы, считающемуся с тех пор на Кавказе цветом накшбандия, объясняется подчеркиванием их принадлежности уже ко второй стадии «пути» – к «тарикат», в отличие от первой стадии «шариата», цвет которой голубой и встречается он только на знаменах. Широко распространенные у горцев красные знамена, которые воспринимаются как аварские или как личные знамена имамов, обозначают третью стадию – мистическое знание. Ношение имамами и их приближенными белой чалмы, а также то, что большинство знамен имамата (девятнадцать из тридцати четырех) из коллекции Дагестанского краеведческого музея белого цвета, позволяет считать, что духовное развитие вождей мюридизма оценивалось выше – на четвертую стадию – истинной реальностью. Таким образом, символика имамата была не подражанием европейцам, а имела чисто суфийский, «азиатский», если угодно, характер.
Специфическим региональным отличием кавказских накшбанди можно считать обычай красить бороду хной, определяемый источником как признак принадлежности к тарикату. Учитывая, что этот признак встречается достаточно часто в описаниях последователей тариката в Дагестане, нет основания не верить этому утверждению. Интересно в этой связи наблюдения Н. Глиноецкого: «собравшиеся на совещание к назначенному русскими наибу кадии и старшины почти все имеют крашеные бороды».
Все лица, включенные в цепи «мюршид-мюрид», получали унифицированную подготовку, основанную на суфийской медитативной технике, следовательно, можно полагать, что стандартные представления, в том числе политические, закреплялись у них на уровне подсознания. Разумеется, тарикатисты не были биороботами и не воспроизводили механически абсолютно одинаковые взгляды. Они могли иметь разногласия по отдельным вопросам, иногда довольно серьезные, лично враждовать друг с другом, в условиях военного поражения имама перейти к русским. Однако в вопросе «веры», образа жизни они были абсолютно едины. Неудивительно, что, несмотря на репрессии, каждый раз при ослаблении власти русских восстанавливалась прежняя система. Удаление одной из «цепей» в периоды репрессий мало что меняло: весь регион был пронизан такими «цепями», и любая из них могла заменить удаленную карательными акциями. Так случилось во время восстания 1877 г., когда имамом был избран Магомед Хаджи Сугратлинский, младший сын шейха Абдуррахмана Хаджи, принадлежавший к силсила Абдуррахмана, а не Шамиля. Организованность и слаженность действий восставших объясняется тем, что они использовали уже готовые каналы «цепей», что и позволяло добиваться впечатляющих результатов, например во время восстания 1877 г. в один день и час восстали сразу 513 селений. Разумеется, кордонные линии русских войск не были преградой для «духовных связей», поэтому находящийся на краю аварского мира, в Джаро-Белоканском округе, далеко за Лезгинской линией «разбойник» Хасан-Лезгин-оглы называет себя «наибом» (источник умалчивает чьим) и использует тарикатскую атрибутику. Своей многочисленностью и разветвленностью силсила побеждала время и пространство.
Очевидно, что аварское общество было пронизано суфийскими «цепями», властные структуры были целиком суфийскими. Параллельно официальной властной иерархии существовало множество однотипных неофициальных, иногда даже более авторитетных, чем она. В любом случае допуск в элиту был возможен только при принадлежности к тарикату Накшбандия.
Ревностное распространение имамами шариата объясняется тем, что они стремились как можно больше расширить круг «непосвященных» суфиев, чтобы в дальнейшем иметь значительное число кандидатов в «посвященные2. Об этом простодушно написал дагестанский историк XIX века Алкадари Гасан-Эфенди. Шамиль-Эфенди, как только сделал в своем владении шариат исключительной нормой, приложил большое старание к распространению в народе тариката-накшбанди. Обвинения русскими Шамиля в несоблюдении обязательств, условий «нравственной испорченности» в связи с его шейхским положением выглядят несостоятельными, так как он, находясь на одной из высших стадий суфийского пути, считал себя обладателем истины в последней инстанции, рукою Всевышнего и был выше таких условностей.
Суфийские «цепи» являлись единственным институтом, который не перерезался общинными границами, так как связи в «цепи» не касались вопросов недвижимости. Однако иерархия и подчиненность в «цепи» «учитель-ученик» была значительно более жесткой, чем в родственных и общинных коллективах. Суфии как основные носители грамотности и религиозной культуры и вместе с тем чудотворцы пользовались огромным авторитетом. Закономерным поэтому явилось придание одной из «цепей» властных функций. Суфийское государство смогло решить проблему общинной ограниченности и кланболизма. Партикулярное общинное законодательство, гарантировавшее полноправие только на основе земельной собственности и принадлежности к местному клану, было формально ликвидировано. «Силы» кланов были максимально уравнены путем продуманного террора, конфискаций и налоговых санкций, в первую очередь против самого сильного «ханского» клана. Частично они были сублимированы путем привлечения лучших представителей в первую в Аварии внеобщинную вооруженную организацию – имамскую армию мюридов. Наличие в регионе множества параллельных суфийских «цепей», исходивших из одного источника, все члены которых получили стандартную подготовку и имели одинаковые деформации психики, гарантировало устройство суфийского государства лучше всякой конституции. Власти имама подчинялись только рядовые прихожане, равные ему по «посвящению» оказывали влияние на него. Их власть не была фиксирована в законодательстве имамата, но их религиозный авторитет мог превышать имамский. Влияя на имамскую властную вертикаль, параллельные вертикали «цепей» гарантировали ее преданность сложившемуся порядку и были готовы в любой момент ее заменить.
Русские власти, ликвидировав имамскую «цепь», не могли ликвидировать остальные. Поэтому, поэкспериментировав с возрождением «ханской» власти, они были вынуждены вернуться к несколько усеченной структуре, существовавшей в имамате, заменив имама окружным начальством. На неформальный авторитет шейхов они повлиять не могли и ограничивались депортацией особо заметных.
Русские власти были в силах удерживать за собой только высшие властные статусы (от округа и выше), с позиции которых можно было только направлять европеизаторскую политику. Все статусы более низкого ранга находились под контролем суфийских шейхов, которые в случае угрозы существовавшим порядкам могли затормозить любую опасную инициативу высших властей.
Русская администрация, которая имела о тарикате в лучшем случае смутное представление, находилась под наблюдением суфиев через наибов, назначаемых русскими по принципу авторитетности среди местного населения. Это позволяло суфиям при обнаружении малейшей слабости предпринимать попытки восстановления независимости, опираясь на собственные разветвленные структуры. В такой ситуации русские власти сосредотачивались на поддержании эффективного военного присутствия. Это предопределило сохранение системы военно-народного управления, первоначально мыслившейся как временная, до внедрения «европейских» (русских) порядков.
Сделавшись основой государственности, тарикат Накшбандия не только явился эффективным средством против кланболизма и общинной ограниченности, но и воспрепятствовал европеизаторски-руссификаторским вторжениям в жизнь аварских общин со стороны имперских властей.
В современном Дагестане наблюдаются процессы, аналогичные имевшим место в XIX веке. Место тариката, якобы за сто лет коррумпированного и поглощенного общинно-клановыми структурами, все более уверенно занимает ваххабизм. Теперь уже против суфийских лидеров звучат те же обвинения, которые суфии бросали сто лет назад ханам. Это обвинения в клановом эгоизме, связях с внешними силами и т.д. Такова устойчивость традиционных представлений об авторитете.