Крупнов. Средневековая Ингушетия

Е.И. Крупнов

СРЕДНЕВЕКОВАЯ
ИНГУШЕТИЯ

2008

ББК 63.3 (2 Рос.Инг) 4
К84

Редакционная коллегия выражает глубокую благодарность Президенту Республики Ингушетия Зязикову Мурату Магометовичу за личную помощь и поддержку в публикации славных страниц истории и культуры ингушского народа.

Крупнов Е.И.
К84 Средневековая Ингушетия – 2-е изд. – Магас: Издательство «Сердало», 2008. – 256 с.: ил.
ISBN 978-5-94452-084-5

Сдано в набор 16.04.2008 г.
Подписано к печати 28.04.2008 г.
Формат 60 х 90 1/16. Бумага офсетная.
Гарнитура Ньютон. Усл. печ. л. 16.
Тираж 5000 экз. Заказ № 782.

ООО «Издательство «Сердало». 386302,
Республика Ингушетия, г. Малгобек,
ул. Нурадилова, 108.

Издание изготовлено
при участии ООО «Поматур»

ISBN 978-5-94452-084-5 © Издательство «Сердало», 2008

ПАМЯТИ АВТОРА
К глубочайшему сожалению, приходится предпослать настоящей монографии некролог, посвященный ее автору – Евгению Игнатьевичу Крупнову, выдающемуся советскому археологу и кавказоведу. Жизнь Е.И. Крупнова оборвалась в самом расцвете творческих сил. Он скончался скоропостижно 29 сентября 1970 г., как раз в тот самый момент, когда в издательстве «Наука» завершалось редактирование его большого и оригинального труда «Средневековая Ингушетия».
Своей активной и многогранной деятельностью Е.И. Крупнов вписал яркие страницы в историю развития советской археологической науки и кавказоведения. Его выдающийся научный труд «Древняя история Советского Кавказа», удостоенный Ленинской премии, вошел в золотой фонд нашей исторической науки.
Е.И. Крупнов родился 16 марта 1904 г. на Северном Кавказе – в г. Моздоке – в семье служащего. Здесь, на берегу Терека, прошло его детство и началась трудовая жизнь. В 1924 г. Е.И. Крупнов поступил на этнологическое отделение Северо-кавказского педагогического института в г. Владикавказе (ныне – г. Орджоникидзе). Через три года, в 1927 г., он перевелся оттуда на исторический факультет Московского государственного университета, где под руководством крупнейшего археолога В.А. Городцова, ставшего его учителем, занялся изучением истории и археологии Кавказа. После окончания университета в 1930 г. Евгений Игнатьевич направляется на научную работу в Государственный Исторический музей. Он, как и многие другие видные советские археологи, прошел школу этого крупнейшего музея нашей страны, проработав здесь более 20 лет. Е.И. Крупнов был организатором и руководителем археологических экспедиций ГИМ на Кавказ, и в частности в Ингушетию. В ГИМ им были созданы и напечатаны первые научные труды, посвященные, кстати, древней и средневековой Ингушетии.
Но большая часть творческой жизни Е.И. Крупнова связана с Институтом археологии АН СССР, где он начал работать в 1937 г. С тех пор, не считая 1941-1945 гг., когда Е.И. Крупнов служил солдатом в рядах Советской Армии, до конца своей жизни он оставался сотрудником Института археологии АН СССР. Он работал здесь младшим, а затем старшим научным сотрудником, в течение десяти лет – с 1951 по 1960 г. – являлся заместителем директора института, а последние восемь лет он возглавлял ведущий отдел института – сектор неолита и бронзы. В стенах этого института Е.И. Крупнов вырос в крупнейшего советского кавказоведа и стал блестящим организатором археологической науки. Здесь развернулась его активная общественная деятельность, и он создал свою школу, подготовив большой отряд квалифицированных специалистов по археологии, древней и средневековой истории Кавказа.
Научные интересы Е.И. Крупнова определились в конце 20-х годов, когда он начал участвовать в историко-этнографических экспедициях Ингушского научно-исследовательского института под руководством известного кавказоведа проф. Л.П. Семенова, светлой памяти которого, кстати, он и посвятил данный труд. С 1935 г. экспедиции в Ингушетию и другие области Северного Кавказа возглавлял сам Е.И. Крупнов. Он исследовал в Ингушетии значительную группу памятников материальной культуры, начиная с предскифского времени до позднего Средневековья. Эти памятники получили детальное освещение в большой серии работ Е.И. Крупнова и легли в основу его монографии «История Ингушетии с древнейших времен до XVIII в.». Это исследование, защищенное им в 1941 г. в качестве кандидатской диссертации, представляет собой первую в науке сводную работу по истории ингушей. Как раз составной частью ее, разумеется, значительно расширенной и обогащенной новейшими данными, является настоящая книга о средневековой Ингушетии. В предисловии к ней Е.И. Крупнов подробно и взволнованно рассказал о своих полевых исследованиях в Ингушетии и об истории создания своего труда.
Следует отметить, что в 30-х и 40-х годах Е.И. Крупнов опубликовал серию интересных и оригинальных работ, в которых проследил этапы древней истории ингушского народа. Настоящая же работа является как бы их закономерным продолжением и завершением.
Научная деятельность Е.И. Крупнова не ограничивалась изучением археологии и истории Ингушетии. В сфере его постоянных научных интересов находились также Закавказье, Дагестан и другие области Северного Кавказа.
Уже в середине 30-х годов он начинает широкие археологические исследования в Северной Осетии, увенчавшиеся замечательными открытиями. Достаточно сказать, что им был добыт здесь огромный новый материал, позволивший не только углубить на целых два тысячелетия историю этого края, но и убедительно доказать местные истоки кобанской культуры. Эта прославленная культура древних народов Северного Кавказа уже тогда привлекла пристальное внимание Евгения Игнатьевича, и в дальнейшем он посвятил около 30 лет своей жизни ее глубокому и всестороннему изучению. С его именем связаны исследования ряда широко известных ныне памятников этой культуры в Северной Осетии, Чечено-Ингушетии и Кабардино-Балкарии. Итогом многолетних и систематических работ по изучению кобанской культуры явился фундаментальный труд Е.И. Крупнова «Древняя история Северного Кавказа», опубликованный в 1960 г. и успешно защищенный им на соискание ученой степени доктора исторических наук. В этом труде дана картина культурно-исторического и социально-экономического развития народов Северного Кавказа в конце II–I тысячелетии до н. э. как часть общей истории Кавказа и всей Юго-Восточной Европы. Е.И. Крупнов в данной монографии разработал и ряд существенных вопросов, касающихся этногенеза северокавказских народов, древней истории и археологии Кавказа в целом, киммерийско-скифской проблемы и др. Работа Е.И. Крупнова стала настольной книгой для всех, кто интересуется древней историей нашей Родины. Она была удостоена в 1963 г. Ленинской премии.
Перу Е.И. Крупнова принадлежит около 200 научных работ. Они посвящены общим и частным вопросам археологии, древней и средневековой истории и культуры как отдельных областей Предкавказья, так и Кавказа в целом. Перечислить здесь даже часть из них не представляется возможным. Да в этом и нет большой необходимости, так как они все хорошо известны археологам и кавказоведам. Некоторые же из этих трудов мы тем не менее отметим, для того чтобы показать широту научных интересов Е.И. Крупнова и хотя бы в общих чертах тот огромный вклад в изучение истории и археологии Кавказа, который он внес.
В 1940 г. была опубликована работа Е.И. Крупнова «Каякентский могильник – памятник древней Албании». В ней Е.И. Крупнов убедительно доказал, что этот могильник, раскопанный в Дагестане еще в конце XIX в. и до него совершенно неизученный, характеризует культуру населения Северо-Восточного Кавказа эпохи поздней бронзы. Именно с тех пор эта культура стала называться в науке каякентско-хорочоевской. Кстати, здесь же можно указать на то, что трудами Е.И. Крупнова были открыты и другие новые страницы древней истории Дагестана. В частности, в 1948 г. им были начаты там раскопки Таркинского могильника, доказавшие впервые факт проникновения столь далеко на юг – в Прикаспийский Дагестан – сарматских племен. Это открытие явилось новой страницей в историко-археологическом изучении Кавказа.
Результатом широких полевых исследований, проведенных им в Кабардино-Балкарии в 1946-1949 гг., явилась значительная серия научных работ, опубликованных как в Москве, так и в Нальчике, в том числе крупная монография «Древняя история и культура Кабарды» и соответствующие разделы «Истории Кабардино-Балкарской АССР».
Он проводил полевые работы не только в горных и предгорных районах Северного Кавказа. Ему принадлежит исключительная заслуга в археологическом изучении (1946-1948, 1952, 1956 гг.) обширной и ныне полупустынной территории Северо-Западного Прикаспия. Именно благодаря его трудам удалось воссоздать общую картину развития Северо-Западного Прикаспия с древнейших времен до Средневековья. Установив причины, приведшие к запустению этого интересного края, Е.И. Крупнов поставил большой важности вопрос об экономическом возрождении районов Северо-Западного Прикаспия и превращении их в цветущий очаг современного сельского хозяйства.
Кроме того, именно на материалах, полученных в этих районах, Е.И. Крупнов впервые в науке широко осветил вопросы взаимосвязей Предкавказья с культурами Северного Причерноморья и Поволжья в эпоху бронзы и последующие периоды исторического развития. А на материалах раскопанных им средневековых памятников Северной Осетии (на Змейском катакомбном могильнике и Верхнеджулатском городище) в 1957-1962 гг. им в широком аспекте была разработана проблема связей Северного Кавказа с Древней Русью. Опубликована, в частности, специальная работа, в которой ему удалось убедительно доказать, что упоминаемый в древнерусских летописях «славный ясский город Дедяков» следует отождествлять с городищем Верхний Джулат.
Начиная с 1957 г. Е.И. Крупнов сосредоточил основные свои полевые работы в Чечено-Ингушетии, в особенности на территории собственно Чечни, которая являлась белым пятном на археологической карте Кавказа. Созданная им объединенная Северокавказская экспедиция провела значительные по масштабам исследования в плоскостных, предгорных и высокогорных районах Чечни и выявила здесь памятники всех исторических эпох, от палеолита до средневековья. В результате этот край стал одним из наиболее исследованных в археологических областях Кавказа, и тем самым в настоящее время уже появилась возможность создать историю Чечено-Ингушетии с древнейших времен. Кстати, Е.И. Крупнов является одним из авторов первых «Очерков по истории Чечено-Ингушетии», опубликованных в г. Грозном в 1966 г. Он же является автором и большого числа специальных работ по археологии Чечни, ряд из которых посвящен раскопанным под его непосредственным руководством Сержень-Юртовским поселениям (I и II), относящимся к эпохе ранней бронзы и кобанской культуре.
Е.И. Крупнов обращался всегда к исследованию нерешенных и кардинальных проблем истории и археологии Кавказа, таких как, например, вопросы этногенеза кавказских народов. Всем кавказоведам хорошо известны труды Е.И. Крупнова, посвященные проблеме происхождения осетинского народа.
Особо следует отметить, что на основании новейших данных, полученных в результате раскопок памятников III тысячелетия до н. э. в Закавказье и на Северном Кавказе, Е.И. Крупнов впервые в науке поставил вопрос о древнейшей кавказской этнической общности. Выполненная им работа по данной проблеме опубликована в трудах XXVI Международного конгресса востоковедов, состоявшегося в 1964 г. в Дели, и в журнале «Советская археология» (№ 1, 1964 г.) и пользуется сейчас широкой известностью.
Е.И. Крупнова постоянно интересовали вопросы, касающиеся связей Кавказа с Древним Востоком. В частности, за свою работу «О древних связях юга СССР и Кавказа со странами Ближнего Востока», опубликованную в «Вестнике истории мировой культуры» (№ 1, 1958 г.), он был награжден в 1964 г. премией крупнейшего арабского (ливанского) поэта и общественного деятеля Сайда Акля.
Е.И. Крупнова интересовали не только основные разделы археологии, древней и средневековой истории и культуры Кавказа, он занимался также изучением фольклора и декоративного искусства северокавказских народов и выступал со статьями, посвященными общим вопросам развития советской археологии. Последние два года Евгений Игнатьевич много внимания уделял работе над многотомным капитальным изданием «Археология СССР». Будучи редактором тома «Бронзовый век на территории СССР», он не только написал для него большую главу о культурах Кавказа начала I тысячелетия до н.э., но успел отредактировать весь сборник, и буквально за несколько дней до смерти закончил обширное предисловие к нему.
Наряду с огромной научной и научно-организационной деятельностью Е.И. Крупнов проводил исключительно большую работу по подготовке научных кадров. Достаточно сказать, что ни один из ученых-кавказоведов не имел и не имеет стольких учеников, сколько Е.И. Крупнов. Большой отряд его учеников сейчас успешно трудится как в Москве, так и во многих научных центрах союзных и автономных республик Кавказа. Несомненно, что, создав свою школу в археологии, он тем самым внес неоценимый вклад в развитие советского кавказоведения.
Е.И. Крупнов выезжал в научные командировки в ряд зарубежных стран – Ливан, Сирию, Турцию, Ирак, Индию и Югославию, где достойно представлял советскую науку.
Вся жизнь Е.И. Крупнова – этого кристально честного, принципиального и обаятельного человека – служит ярким примером беззаветного служения науке и выполнения высокого гражданского долга.
Почти 20 лет Е.И. Крупнов состоял членом КПСС. Как истинный коммунист, всегда строгий и требовательный к себе, он постоянно выполнял большую общественную работу. Он много лет работал членом месткома ГИМ, неоднократно избирался в состав партбюро Института археологии АН СССР, был депутатом райсовета г. Москвы, в течение нескольких лет являлся заместителем Председателя экспертной комиссии ВАК по историческим наукам и научным консультантом «Большой советской энциклопедии». Особенно следует отметить огромную работу, которую проводил Е.И. Крупнов по спасению историко-археологических памятников нашей страны, активно сотрудничая во Всесоюзном обществе по охране памятников истории и культуры.
Многогранная научная и общественная деятельность Е.И. Крупнова была отмечена орденом Трудового Красного Знамени и медалями Советского Союза, а также почетными грамотами Верховных Советов автономных республик Северного Кавказа. Ему было присвоено почетное звание заслуженного деятеля науки Чечено-Ингушской АССР и Кабардино-Балкарской АССР.
Ученый и гражданин, педагог и общественный деятель Е.И. Крупнов был большим патриотом своей Родины и вместе с тем подлинным интернационалистом. Всю свою яркую жизнь он отдал изучению истории и культуры народов Кавказа, к которым всегда проявлял глубокое уважение и искреннюю любовь. Е.И. Крупнов увековечил свое доброе имя, создав свою школу и многочисленные труды по истории кавказских народов, среди которых, в частности, особое место занимает его монографическое исследование «Средневековая Ингушетия». К сожалению, автор не сумел принять участия в работе над текстом в процессе редактирования его в издательстве. При оформлении рукописи к печати сохранен авторский текст, в него внесены лишь незначительные редакционные исправления.
Р.М. Мунчаев
Дорогой для меня памяти
профессора Л.П. Семенова
посвящается эта книга
От автора
Предлагаемая вниманию читателей монография по существу представляет собой первый обобщающий опыт освещения средневековой истории, хозяйства, общественного строя и духовной культуры небольшой ингушской народности, составляющей весьма значимую часть самого крупного на Северном Кавказе этнического массива, известного под названием чечено-ингушского, или вайнахского, народа. Чеченцев и ингушей, по данным переписи 1970 г., на территории СССР насчитывалось 771 тысяча, в том числе ингушей 158 тысяч.
Публикацией этой работы я выполняю, правда, с большим опозданием, свой долг перед кавказоведением и в первую очередь перед ингушским народом. Историей и культурой этого народа я заинтересовался еще будучи студентом МГУ и участвуя в 1928-1930 гг. в археолого-этнографических экспедициях, возглавляемых проф. Л.П. Семеновым.
В 30-х годах нашего столетия территория Чечено-Ингушетии, особенно Чечни, была еще белым пятном на археологической карте Кавказа. Имеющаяся к тому времени преимущественно краеведческая литература далеко не полно, а иногда и противоречиво освещала историю и культуру коренного населения края – чеченцев и ингушей. Да и в методологическом отношении большинство исследований было несовершенным.
Выбор темы по истории Ингушетии определялся желанием подвергнуть разработке и дать посильное освещение всех основных вопросов средневековой ингушской истории с максимальным привлечением памятников материальной культуры в качестве исторических источников.
Известна неравномерность исторического развития многонационального Кавказа, объясняемая чисто историческими причинами, в силу чего одни народы этого края давно уже образовали классовые общества и государственность, а другие оказались только на пороге этого. Но своеобразием истории и культуры отличаются все народы, как большие, так и малые. Поэтому все они в равной степени должны вызывать интерес исследователя. Это понимали передовые прогрессивные люди и дореволюционного периода.
Вот, например, что с упреком русскому обществу и с сожалением говорилось в редакционной статье первого номера газеты «Кавказ», основанной в Тифлисе в 1846 г.: «…у нас в России больше интересуются и знают зарубежные страны, чем свое отечество». Эта статья призывала «изучать окраины России». Известно, писала газета, что Кавказ населяют «грузины, татары, армяне, гурийцы, осетины, лезгины, персиане, имеретины, тушины и многочисленные племена гор, и каждое из этих поколений имеет свой особый тип, свою физиономию, и физическую и нравственную.
Каждый говорит, думает, чувствует и понимает по-своему… Вникните в жизнь каждого из этих племен, разоблачите условия существования отдельных лиц – и Вас вознаградит за все высокий интерес!
В частной жизни грузина, татарина и кабардинца Вы найдете столько же содержания, сколько в жизни мастерового французской провинции или в жизни германского бурша, найдете, может быть, интерес еще больший; будете свидетелями драм жизни высоких, занимательных и патетических!»
Не увлекаясь патетической стороной дела, должен сказать, что я лично получил огромное удовлетворение, занимаясь научной разработкой вопросов, связанных с восстановлением средневекового хозяйства, истории и оригинальной культуры небольшого самобытного ингушского народа. Этому и посвящена данная работа.
В основе монографии кроме разнообразных данных, почерпнутых из обширной кавказоведческой литературы, лежат как ценные археолого-этнографические материалы, уже опубликованные Л.П. Семеновым, так и мои собственные наблюдения и разыскания по истории и культуре всего вайнахского народа (ингушей и чеченцев). Эти наблюдения получены мною за время многолетних работ объединенной Северокавказской археологической экспедиции (СКАЭ) Института археологии Академии наук СССР, Государственного Исторического музея, Чечено-Ингушского научно-исследовательского института истории, языка и литературы и республиканского Музея краеведения в Грозном, проведенных в различных районах Чечено-Ингушской АССР с 1935 по 1940 г. и с 1946 по 1967 г. включительно.
Узкой полосой в 111 км простирается Ингушетия с севера на юг в центральной части Северного Кавказа. На севере она граничит с Кабардино-Балкарской АССР, на юге Кавказский хребет отделяет ее от Грузинской ССР, на западе Ингушетия соприкасается по р. Тереку с Северо-Осетинской АССР, наконец, с востока по р. Фортанге к ней примыкают районы, населенные чеченцами. Вся земельная площадь, занимаемая ингушами, ненамного превышает 3000 кв. км.
Вполне допустимо предположить, что у отдельных читателей может возникнуть сомнение в целесообразности скрупулезного изучения только части единого и большого этноса, а не всего народа в целом. Не узкая ли это тема для самостоятельного исследования? Предвидя эти вопросы, сразу отвечу категорическим нет! И вот почему.
Во-первых, сама логика научной работы давно подтвердила правильность методического приема – вести любое исследование начиная от частного и переходя к общему. Во-вторых, известный опыт исторических обобщений по истории больших регионов или этнических групп и народов давно доказал целесообразность именно такого подхода. В-третьих, Чечня до последнего времени была совершенно не изучена в историко-археологическом отношении. И наконец, для истории любого народа (даже при относительно малом числе исторических источников) весьма важна задача изучения отдельной территории и ее населения.
Вспомним опыт исследования истории восточного славянства. Только после монографического изучения отдельных средневековых племенных групп: вятичей, кривичей, дреговичей, радимичей, полян, северян и других восточнославянских племен – были установлены конкретные истоки и прослежен процесс сложения и формирования белорусского, русского и украинского народов. Такой же опыт известен из области изучения финно-угорских народов Поволжья, скажем, мордвы. Так же протекало изучение народов Кавказа, например процесс сложения грузинского народа из отдельных племенных групп и народностей. В этом отношении очень показательны отдельные монографии С.И. Макалатня, посвященные хевсурам, пшавам, мтеульцам и другим народностям горной Грузии.
Вполне понятно, что ни один народ, большой или малый, в том числе и ингуши, не должен составлять исключения. Тем более что средневековые предки исторически слабо изученных ингушей, насколько известно, хотя и представляли собою отдельные племена кистов, галгаев и других со своими этнографическими чертами, тем не менее издавна были связаны между собою единством происхождения, языка, материальной и духовной культуры и общностью исторической судьбы.
Разумеется, от внимания исследователя не должна ускользать и предшествующая история самой территории, независимо от того, связана ли органически эта территория с историей изучаемого народа или нет. В обоих случаях историк должен дать позитивные ответы на эти вопросы. Именно в таком плане и была мною задумана 30 лет тому назад работа, содержащая попытку последовательно, с глубокой древности проследить развитие исторического процесса на территории, именуемой Ингушетией. Называлась она «Очерки истории Ингушии с древнейших времен до ХVIII века» . Эта монография объемом 12 авторских листов была завершена мною в 1940 г. После двойного обсуждения в бывшем Ингушском научно-исследовательском институте в г. Орджоникидзе, в степах Института археологии АН СССР и Государственного Исторического музея в Москве она была утверждена к опубликованию отдельным томом в серии «Труды ГИМ».
Летом 1941 г. в типографии изготавливались уже соответствующие клише. Но намеченное издание книги под редакцией проф. А.Я. Брюсова не состоялось из-за начавшейся Великой Отечественной войны.
После окончания войны по ряду причин я не смог издать подготовленную к печати работу целиком. В «Археологическом сборнике» ГИМ в 1948 г. была опубликована лишь небольшая часть монографии, освещающая только древнюю и раннесредневековую историю населения Ингушетии . Основная же часть, посвященная средневековой истории, непосредственно связанной с предками ингушей, осталась неизданной. В последующие годы мне пришлось заниматься разработкой других вопросов, и я не имел реальной возможности целиком посвятить свое время только ингушской тематике.
Занятый другими научными вопросами, я был лишен возможности полностью отдаться разработке позднесредневековых тем по ингушской истории, да и нового материала за истекшее время прибавилось не так много. При этих обстоятельствах я вынужден был ограничиться лишь тщательным просмотром и редактурой давно написанного текста, внесением в него ряда исправлений и дополнений, обусловленных необходимостью современного освещения изучаемых вопросов исторической наукой. Но я старался по возможности свести к минимуму все эти добавления и комментарии, чтобы особенно не увеличивать объема книги. Разумеется, был пополнен современной литературой и научный аппарат. Новой, отсутствующей в первом варианте монографии, является последняя глава, посвященная духовной культуре ингушей.
Таким образом, предлагаемая читателю работа содержит: исторический обзор, характеристику средневековой материальной культуры прямых предков ингушей, исторические сведения об ингушских племенах; в книге освещаются также проблема происхождения ингушей, состояние их хозяйства, общественного строя и первобытная идеология ингушских племен до XVIII в.
Пусть не посетует читатель, если по некоторым вопросам он не найдет в книге исчерпывающих ответов. Современное состояние источников и степень их изученности пока не всегда позволяют приходить к категорическим заключениям. Окончательное решение многих вопросов из ингушской истории – дело будущего, когда отдельные периоды и связанные с ними проблемы подвергнутся специальному монографическому исследованию.
Считаю себя обязанным с глубокой благодарностью отметить помощь и содействие в выполнении этой работы со стороны руководства и коллективов Института археологии АН СССР и Государственного Исторического музея, в стенах которых она выполнялась, а также основной состав Северокавказской археологической экспедиции, разделявший со мною все трудности экспедиционной работы. С особой признательностью я должен упомянуть и о помощи знатока ингушского языка и быта Н.Г. Ахриева, просмотревшего мою рукопись и сделавшего в ней ряд ценных замечаний.
С приятным чувством посильно выполненного долга я и отдаю свой труд на суд читателей.
Глава первая
ИСТОРИЯ АРХЕОЛОГИЧЕСКОГО ИЗУЧЕНИЯ ЧЕЧЕНО-ИНГУШЕТИИ
Ингушетия составляет сравнительно небольшую часть территории современной Чечено-Ингушской АССР. Ее изучение в любом плане неразрывно связано с изучением Чечни.
Первыми учеными, посетившими отдельные районы Северного Кавказа, в том числе и западную часть Чечено-Ингушетии, были академики Российской академии паук И.А. Гюльденштедт (1770-1773 гг.) , П.С. Паллас (1793 и 1794 гг.) , Г.Ю. Клапрот (1807-1808 гг.) и др. Все они не ставили перед собою специальных археологических целей, не производили раскопок, а занимались общим историко-этнографическим описанием быта горцев Кавказа, в том числе осетин и ингушей. Тем не менее, ими были отмечены некоторые наземные склеповые сооружения и боевые башни в предгорной зоне Северного Кавказа, в частности в долине р. Фортанги.
Первые археологические предметы, найденные в Чечено-Ингушетии в 1850 г. при земляных работах у бывшей крепости Воздвиженской на р. Аргуне и привлекшие внимание ученых Н.В. Ханыкова и И.А. Бартоломея, представляли собой изделия из бронзы и железа . Изданная статья явилась первой публикацией древностей Чечено-Ингушетии.
К сожалению, эти интересные, оригинальные украшения кобанского типа и позднее, когда уже были открыты замечательные кобанские могильники в Северной Осетии, не были восприняты археологами как точные сигналы о бытовании кобанской культуры и в Чечне, а не только в Северной Осетии и Кабардино-Балкарии. Поэтому почти до самого последнего времени даже в кругах кавказоведов Чечня никогда не включалась в ареал теперь широко известной так называемой кобанской культуры позднебронзового века Центрального Кавказа.
Некоторое оживление в археологической работе в царской России наступило лишь с 1859 г. Оно было связано с созданием при императорском дворе специальной археологической комиссии, которая возглавила всю собирательскую и исследовательскую работу по археологии на всей российской территории. Тогда же была выработана и основная установка в археологических исследованиях – сбор и изучение в первую очередь так называемых классических (т. е. художественных образцов античной культуры) и христианских древностей. Естественно, что при таком подходе к отысканию и изучению памятников материальной культуры основное внимание археологов привлекли классические древности из районов Северного Причерноморья и Скифии, т. е. степной и лесостепной Украины. И совершенно обойденными вниманием оказались районы Северного Кавказа, в частности Чечено-Ингушетия. Лишь в 1868 г. случайные находки бронзовых вещей и чеченские средневековые памятники были бегло описаны А.П. Ипполитовым .
Переломным моментом в развитии общего кавказоведения, особенно в историко-археологическом обследовании ряда районов Кавказского перешейка, явился V археологический съезд, состоявшийся в Тифлисе в 1881 г. Ему предшествовала хорошо организованная и успешно проведенная предварительная полевая работа почти на всем Кавказе; она была обусловлена открытием в ряде мест первоклассных древностей первобытной культуры. Раньше всего заслуживают упоминания случайные открытия в 1869 г. могильников у с. Кобан в Северной Осетии , ставших знаменитыми своей великолепной бронзой; открытие в 1870 г. огромного древнего Самтаврского кладбища близ г. Мцхета , Ворнакского могильника в Армении в 1871 г. ; обнаружение оригинального клада бронзовых и железных предметов на месте древнего культового места в с. Казбеги (Казбегский клад) в 1877 г. и другие знаменательные археологические факты.
Интересные коллекции из этих археологических объектов были экспонированы на антропологической выставке в Москве, состоявшейся в 1878 г. в Политехническом музее. Они привлекли внимание научной общественности своей новизной и оригинальностью и послужили стимулом для активизации археологического обследования Кавказа.
В порядке подготовки к V археологическому съезду на Северном Кавказе была проведена серия полевых экспедиционных работ. Одной из этих экспедиций были обследованы и некоторые районы Чечено-Ингушетии и даже произведены первые научные раскопки памятников материальной культуры.
По поручению подготовительного комитета съезда В.Б. Антонович и В.Л. Беренштам в 1879 г. произвели раскопки нескольких курганов в плоскостных районах Чечено-Ингушетии, близ с. Базоркино, Назрань и в других пунктах. Судя по дневниковым данным, курган № 1 у с. Базоркино и курган № 2 у с. Назрань, исследованные В.Б. Антоновичем, должны относиться к эпохе бронзы . Все же другие раскопанные в этих районах невысокие курганы (до 0,70 м) содержали погребения в дубовых колодах или гробах с явными признаками распавшихся железных предметов (кресала, наконечники стрел, сабли), что и позволяет уверенно связывать их с проникновением адыгских (точнее, кабардинских) этнических элементов на Восток и датировать XIV-XV вв. В Государственном музее Грузии хранится несколько маловыразительных для точного определения предметов (каменные бусы, бронзовая спираль и камень) с паспортом «из курганов у сел. Базоркино» .
К сожалению, иногда довольно обстоятельно составленные полевые отчеты о проведенных в этот период на Кавказе археологических исследованиях при их публикации в «Трудах V археологического съезда» не сопровождались необходимым иллюстративным материалом (рисунки найденных предметов и графика), что нередко затрудняет верное восприятие упоминаемых памятников.
Говоря о V Всероссийском археологическом съезде 1881 г., нельзя не признать его огромной организационной роли в изучении всего Кавказа, и в частности в изучении Северного Кавказа. Включенными в программу заседаний и обсужденными докладами съезд возбудил в широких научных кругах общий интерес к этому замечательному краю как в нашей стране, так и за границей. Безусловно, съезд оказал самое благотворное воздействие на дальнейшее направление историко-археологических исследований и судьбы кавказоведения в целом.
По существу, именно съездом были намечены задачи дальнейшего изучения края, основанные на первой научной оценке появившихся тогда перед лицом науки первоклассных древностей позднебронзовых культур Грузии и Кавказа. Именно съезд вызвал появление у нас и за рубежом первых и значительных трудов по описанию первобытных древностей Кавказа и первые попытки их сравнительного изучения. Я имею в виду появление в печати крупных монографий: выдающегося немецкого ученого Рудольфа Вирхова , французского археолога Эрнеста Шантра и, наконец, первое солидное издание материалов из могильников Северной Осетии, выполненное П.С. Уваровой . Этими трудами была окончательно закреплена мировая известность оригинальных памятников кобанской культуры из центральных районов Северного Кавказа.
Вместе с тем нельзя не признать, что хотя последующие, 80-е годы XIX столетия и характеризуются некоторым оживлением археологического изучения Северного Кавказа, вызванным влиянием V археологического съезда, почти все районы Северо-Восточного Кавказа, и в частности Чечено-Ингушетия, по-прежнему мало привлекали исследователей. Только в 1886 г. в высокогорные районы теперешней Чечено-Ингушетии направляется первая серьезная археологическая экспедиция Московского археологического общества под руководством известного кавказоведа проф. В.Ф. Миллера. Экспедиция проводила работы в верховьях бассейнов рек Ассы, Сунжи и Терека и собрала обильные и разновременные материалы, которые позволили В.Ф. Миллеру научно оценить важное значение поздних и средневековых сооружений (башни, склепы и христианские храмы). Научные итоги экспедиции 1886 г. были освещены главой экспедиции в первом выпуске «Материалов по археологии Кавказа» .
К сожалению, в заключительной главе этого ценного труда проф. В.Ф. Миллер высказал ошибочное заключение о якобы извечной культурной отсталости народов Кавказа . Позднее это мнение было развенчано выдающимся русским археологом В.А. Городцовым , а затем полностью опровергнуто всем дальнейшим опытом изучения археологии Кавказа .
Здесь уместно будет вспомнить, что с того же 1886 г. начинается плодотворная деятельность на Северном Кавказе одного из пионеров местного краеведения, преподавателя Владикавказского реального училища В.И. Долбежева. По поручению археологической комиссии В.И. Долбежев в течение 20 лет (с 1884 по 1904 г.) проводил большие разведочные и стационарные работы по изучению разнообразных памятников материальной культуры Северного Кавказа, начиная с эпохи бронзы и кончая средневековым периодом. Территориально его работами были охвачены районы Северного Кавказа от Пятигорья, Кабарды и Балкарии до Дагестана включительно и от предгорий Терского хребта до высокогорных пунктов Грузии (с. Тли и др.).
О плодотворной археологической деятельности В.И. Долбежева написан обстоятельный очерк проф. Л.П. Семеновым . Это обстоятельство избавляет меня от необходимости подробно останавливаться на полевых работах этого энтузиаста археолога.
В. И. Долбежев провел очень ценные разыскания и в ряде районов теперешней Чечено-Ингушетии. Так, в 1890 г. он впервые обнаружил и исследовал на правобережье р. Терека, в ущелье р. Армхи у с. Гоуст (Гоуздок) катакомбные захоронения аланского типа раннесредневекового периода . В следующем году им были исследованы памятники разных стадий эпохи бронзы: подкурганные погребения у с. Москеты и особенно интересный комплекс из кургана, вскрытого близ станицы Нестеровской . Еще раньше, в 1882 г., вместе с Д.Н. Анучиным он посетил Аргунское ущелье . Им исследованы также интереснейшие грунтовые могильники скифского времени в предгорном районе Ингушетии, близ селений Кескем и Пседахи , правильно разделенные им на две хронологические группы. В последующие годы В.И. Долбежевым были обследованы курганные группы «Науруз-Барц» и др.
Ему принадлежит также попытка первого исторического освещения быта и культуры носителей кобанской культуры. В специальной статье о кобанской бронзе, которая, как показал опыт дальнейшего изучения Северного Кавказа, была распространена и на территории Ингушетии и даже Чечни. В.И. Долбежев высказал ряд верных заключений, не потерявших своего значения и до наших дней .
Довольно крупные для того времени раскопочные работы в разных пунктах Северного Кавказа были произведены в 1888 г. председателем археологической комиссии А.А. Бобринским .
Наибольший интерес вызывают исследования А.А. Бобринского, проведенные им в Алхан-Чуртской засушливой долине. Здесь, в районе г. Грозного и селений Алхан-Юрт, Алды, Куляры и далее на юго-запад до с. Урус-Мартан им было зафиксировано огромное количество курганных насыпей. Значительным итогом этих работ было обнаружение на левом берегу р. Сунжи большого городища недалеко от с. Алхан-Кала, привлекшего внимание исследователей лишь в советские годы . Ряд раскопанных курганов содержал интересные комплексы скифской и сарматской культур.
Тогда же несколько курганов было раскопано П.С. Уваровой в районе г. Грозного . В одном из курганов у с. Куляры местными жителями была найдена золотая гривна, состоящая из прута с заходящими друг за друга концами в виде тройных голов животных с разинутой пастью. Это украшение, выполненное в позднескифском или раннесарматском стиле VI–V вв. до н. э., было приобретено П.С. Уваровой и передано на хранение в Государственный Исторический музей .
Приблизительно с 1888 г. в различных районах б. Терской области начинают вести собирательскую, а иногда и раскопочную работу любители археологии и этнографии, по преимуществу представители местной военной администрации. Таким любителем местных древностей оказался и помощник начальника Грозненского военного округа Н.С. Семенов. Его деятельность сосредоточивалась в пределах Грозненского района, а сообщения о результатах его археологических разысканий печатались в газете «Терские ведомости».
В первые годы XX в. некоторую активность стали проявлять представители терского областного статистического комитета и областного музея, основанного во Владикавказе в 1897 г. и ставшего средоточием добываемых местных древностей. Так, секретарь терского статистического комитета Г.В. Вертепов в течение 1900 и 1901 гг. раскопал близ с. Урус-Мартан более двух десятков курганов в урочищах «Ани-Ирзо» и «Бойси-Ирзо» . Раскопки дали интересные коллекции находок скифского времени. Материал поступил в Государственный Эрмитаж и уже в советское время подвергся специальному изучению О.А. Артамоновой-Полтавцевой . Г.В. Вертеповым раскопаны также древние курганы и у с. Закан-Юрт .
В последующие десятилетия на Северном Кавказе, в том числе и на территории нынешней Чечено-Ингушетии, никаких значительных археологических работ не производилось. Исключением являются полевые разыскания, проведенные накануне Первой мировой войны в разных районах края представителем местной военной администрации подъесаулом Ф.С. Панкратовым. Итоги своих полевых работ он систематически публиковал под псевдонимом «Ф.С. Гребенец» в 1912-1914 гг. в газете «Терские ведомости». Особый интерес представляют открытые им захоронения богатых аланских воинов VIII-IX вв. у бывшей станицы Фельдмаршальской у входа в Ассинское ущелье . Материал этих раскопок хранится в Грозненском музее краеведения. Великолепные наборы оружия и конского снаряжения не раз привлекали внимание исследователей и подвергались специальному изучению проф. А.А. Захаровым уже в советские годы .
Коренной перелом в изучении края наступил только после Великой Октябрьской социалистической революции, после возникновения в национальных городских центрах первых вузов, музеев и научно-исследовательских учреждений.
Еще в период Гражданской войны на Кавказе в 1919 г. археологом М.А. Радищевым были обследованы окрестности г. Владикавказа и даже вскрыты два кургана эпохи бронзы . В 20-х годах горные районы Чечни посетил австрийский любитель древностей Бруно Плечке, который обстоятельно описал средневековые памятники материальной культуры в специальной работе «Чеченцы» .
Особо нужно отметить плодотворную работу проф. Л.П. Семенова. Начиная с 1920-1921 гг. и вплоть до Второй мировой войны на территории Ингушетии и современной Северо-Осетинской АССР под его руководством развернулась планомерная и систематически проводившаяся экспедиционная работа.
В полевых изысканиях активное участие принимали художник-архитектор И.П. Щеблыкин, художник X.Б. Ахриев и др. В отличие от практики своих предшественников, Л.П. Семенов особое внимание уделял изучению бытовых памятников средневекового периода. В результате многолетних работ этой экспедиции в горных районах Ингушетии и Северной Осетии средневековые памятники этих районов оказались лучше изученными, чем в других пунктах Северного Кавказа. Об итогах работ участниками экспедиции написан ряд статей , получивших довольно высокую оценку в печати .
В 30-х годах в изучение Чечено-Ингушетии активно включаются археологические экспедиции Государственной академии истории материальной культуры и Государственного Исторического музея. Начиная с 1936 г. успешную полевую работу в Чечне проводят от ГАИМК проф. М.И. Артамонов, А.П. Круглов, Ю.В. Подгаецкий, А.В. Мачинский, С.Н. Аносов и др. Важнейшим итогом экспедиции ГАИМК явилось открытие и исследование раннесредневекового катакомбного могильника у с. Дуба-Юрт и более древнего могильника у с. Харачой . Его богатейшие материалы вместе с материалами из ранее открытого еще В.И. Долбежевым Каякентского могильника в Дагестане позволили выявить в Северо-Восточном Дагестане новую, ранее неизвестную, так называемую каякентско-харачоевскую культуру позднебронзового века . Этим был внесен крупный вклад в древнюю историю Чечни и Дагестана и в кавказоведение в целом. Экспедицией были также заложены разведочные раскопы на Алхан-Калинском городище и раскопана группа позднесарматских курганов .
Гибель А.П. Круглова, С.Н. Аносова, Ю.В. Подгаецкого и А.В. Мачинского во время Великой Отечественной войны прервала так успешно начатые археологические исследования ГАИМК в Чечне.
Продолжателями работ по исследованию присунженских городищ и Алхан-Кала в известной степени стали Т.М. Минаева, Н.И. Штанько и М.П. Севостьянов, которые в послевоенные годы провели очень результативные разведочные работы в Грозненском и других районах края .
Начиная с 1935 г. и до последних лет (с перерывом, вызванным Великой Отечественной войной) на территории Чечено-Ингушской и других республик Северного Кавказа работала Северокавказская археологическая экспедиция Государственного Исторического музея, а позднее – Института археологии Академии наук СССР под руководством автора этих строк. Экспедиция всегда действовала в контакте с местными научно-исследовательскими институтами и музеями и по существу являлась объединенной экспедицией Института археологии и местных учреждений.
Свои полевые изыскания экспедиция проводила по разработанной программе, охватывающей широкую проблематику, начиная от задачи выяснения времени и условий первого заселения края человеком и кончая вопросами этногенеза и формирования культуры современного коренного населения от времени палеолита до позднего Средневековья.
Северокавказская археологическая экспедиция работала в составе 3-5 отрядов, руководимых Р.М. Мунчаевым, В.И. Марковиным, Н.Я. Мерпертом, В.Б. Виноградовым, В.А. Кузнецовым, В.И. Козенковой, О.В. Милорадович и др. В процессе работы экспедиции готовились научные кадры археологов – представителей местных национальностей (С.Т. Умаров, М.X. Багаев, М.X. Ошаев, Т.Б. Тургиев, М.Б. Мужухоев). Научные итоги деятельности экспедиции изложены в различных статьях, брошюрах и монографиях. Экспедиция имеет уже свою собственную библиографию, насчитывающую более сотни названий. Поэтому здесь целесообразнее отослать читателей к монографиям участников СКАЭ . Коллективом экспедиции в 1963 г. издан специальный сборник о древностях Чечено-Ингушской АССР .
Учитывая слабую изученность Чечни, экспедиция особое внимание уделила изысканиям на территории восточной части республики. Главным итогом работы явилось открытие здесь следов каменного века, памятников всех этапов бронзового века – куро-аракской, майкопской, кобанской и других культур, ранее неизвестных на территории Чечено-Ингушетии.
Нельзя не сказать и о полевой работе, выполненной экспедицией в высокогорных районах Чечни. Впервые научно был описан уникальный «городок мертвых» в урочище «Цой-педе» и другие архитектурные комплексы (башни, склепы, святилища) в Аргунском ущелье, в районе озер Кезеной-Ам и Галанчож . Во время полевой работы были отмечены некоторые локальные черты и особенности в архитектурном зодчестве чеченцев и ингушей. Наряду с этим было подтверждено и единство материальной и духовной культуры этих двух слагаемых вайнахского народа. С древнейших времен культура чеченцев и ингушей развивалась на единой основе. Конечно, следует признать, что разработка средневековой тематики далека еще от завершения даже в полевом отношении, начатые СКАЭ работы в высокогорной зоне должны быть продолжены археологами-медиевистами.
В результате длительного археологического изучения Чечено-Ингушетии собран значительный материал и накоплен первый опыт по созданию сводной научной истории этой республики. Этот опыт, основанный главным образом на данных экспедиции последних двух десятилетий, нашел отражение в первых главах I тома «Очерков истории Чечено-Ингушской АССР», изданного в Грозном в 1968 г. Содержанием тома в какой-то степени проясняется ряд важных вопросов местной истории, в том числе и самая животрепещущая проблема – происхождение коренного населения республики. По ряду признаков прослежена преемственность в материальной культуре современного населения от более древних времен, начиная с эпохи первого появления металла.
Эти данные вместе с показаниями антропологии, языкознания и этнографии позволяют считать, что культура вайнахских племен имеет глубокие местные корни, а сам вайнахский народ является одним из древнейших коренных этнических массивов Кавказа. Однако средневековая история и культура этого массива далеко еще не изучены. Данная монография является лишь перкой попыткой автора дать посильное освещение этнической, социально-экономической истории и культуры части этого этнического массива. В монографии использованы и первые труды дореволюционных авторов, превосходных знатоков местного быта: ингуша Чаха Ахриева, чеченца Умалата Лаудаева, П.А. Головинского, И.Ф. Грабовского, А.П. Берже, Б. Далгата и других, а также труды целого ряда советских исследователей . Несомненно заслуживают внимания и раздел «Ингуши» в I томе «Народов Кавказа» , и «Очерки этнографии горной Ингушетии», опубликованные в Тбилиси под редакцией А.И. Робакидзе во II «Кавказском этнографическом сборнике» в 1968 г., а также три тома археолого-этнографического сборника, опубликованные Чечено-Ингушским научно-исследовательским институтом языка и истории в последние годы .
Все содержащиеся в этих работах данные исторического характера мною учтены и использованы в соответствующих главах монографии.
Глава вторая
ИСТОРИЧЕСКИЕ ИЗВЕСТИЯ ОБ ИНГУШАХ
Основным населением западных районов современной Чечено-Ингушской АССР являются ингуши. Вместе с чеченцами они образуют единую вайнахскую социалистическую нацию.
Современное название «ингуши» сравнительно недавнего происхождения. Впервые оно появилось в русских источниках не ранее второй половины ХVIII в. Оно происходит от названия селения «Оигушт» или «Аигушт» – одного из первых ингушских селений, основанного на «плоскости» (так в местных кругах называют равнины, заключенные между Терским или Сунженским кряжами и последующими лесистыми хребтами Кавказа). В более ранних документах этот этноним отсутствует. В них упоминаются другие племенные названия – «калки», «ероханские люди» или «акозы» – население «горских землиц» .
Как известно, почти все народы входят в историю не под самоназванием, а под названиями, данными их соседями. По-видимому, название «ингуши» также было дано местным племенам русскими, подобно тому как в более раннее время предкам осетин, населяющих центральную часть Северного Кавказа, были присвоены названия «аланы», «овсы» и «ясы» византийскими греками, грузинами и русскими.
Постепенно название «ингуши» было перенесено на все родоплеменные образования, некогда известные как «галгаи», «кисты», «цоринцы» и другие, объединенные с ними общей территорией и общностью языка и культуры.
Еще сравнительно недавно ингуши-горцы называли себя «ламур» или «ламро», что значит – горный житель (от «лам» – гора) . Отдельные же их группы, очевидно отдельные племена, имели в недалеком прошлом различные самоназвания: «галгаи», «кисты», «фяппинцы», «цоринцы», «арштхойцы» и др. С течением времени, очевидно в силу социально-экономической значимости галгаевской племенной группы, обитавшей в Ассинском ущелье – древнейшем центре ингушской культуры, имя этого племени – «галгаи» – было перенесено и на другие ингушские племена. Во всяком случае и поныне все ингуши называют себя «галгаями» .
Упоминания о племенах, являющихся далекими предками ингушей, встречаются в очень ранних исторических источниках. Еще не так давно считалось, что древнейшие известия о прямых предках вайнахских племен – чеченцев и ингушей – под именами «нахчаматьяны» и «кусты» («кисты») содержатся в известной «Армянской географии VII века», ранее приписывавшейся Моисею Хоренскому . Сейчас имеются серьезные основания признавать достоверность еще более ранних свидетельств о предках ингушей. Такие известия о предках вайнахских племен, как теперь выяснено, приводятся в «Географии» Страбона (I в. н. э.). Он первый из древних авторов упоминает ряд местных племен, размещая их на северном склоне центральной части Северного Кавказа; называя гаргареев, Страбон уверенно именует их ближайшими соседями мифических амазонок, обычно помещаемых на р. Термодонте (вероятно, Терек). Древний географ писал: «…амазонки живут рядом с гаргареями, на северных предгорьях Кавказских гор, называемых Керавнскими» . Упоминание рядом сарматов подтверждает, что речь идет о населении Северного Кавказа. Это же удостоверяют Стефан Византийский, когда, говоря об амазонках у Термодонта, называет их савроматидами , и другие древние авторы, в частности Плутарх и Гай Плиний Секунд (Старший). Последний в своей «Естественной истории» также помещал гаргареев на Северном Кавказе, но называл их «гегарами» .
Из истории Азербайджана известно, что одно из древних албанских племен, проживавших вдоль р. Гаргар, называлось «гаргарами» («гаргарейцами») . Армянский историк V в. Моисей Хоренский (Сесроп Хоренаци) характеризовал гаргарский язык как «обильный горловыми звуками» . Современные лингвисты установили сходство албанского, в частности «гаргарского», языка с некоторыми языками северокавказской группы общекавказской языковой семьи . По всем данным, «гаргары» Кавказской Албании отношения к страбоновским «гаргареям» не имели.
В послевоенные годы рядом исследователей было высказано предположение об отождествлении древнего этнонима «гаргареи» с современным самоназванием ингушей – «галгаи» . Специально занявшись этим вопросом, я пришел к выводу, что правомерность отождествления страбоновских «гаргареев» с ингушским племенным самоназванием «галгаи» может быть признана вполне обоснованной. Аргументация этой гипотезы изложена мною в монографии «Древняя история Северного Кавказа» .
В 1963 г. известный специалист по нахским языкам проф. Ю.Д. Дешериев подверг сомнению закономерность сделанного сравнения древнего этнонима с современным, но признавал, что «к сожалению, мы не в состоянии сейчас дать положительный ответ на поставленный вопрос» . Одновременно он подчеркнул, что «попытка Е.И. Крупнова объяснить страбоновский этноним «гаргареи» посредством ингушского «гаргар» и чеченского «герга» – близкий, родственник – заслуживает внимания» . Основанием для сомнения Ю.Д. Дешериеву послужило предположение, что сам этноним «галгай» позднего происхождения и связан с термином «гала» – башня, крепость, т. е. житель башни, крепости. Вряд ли с этим можно согласиться. Очевидно, термин «галгай» более древнего происхождения и из древнейшего кавказского языкового субстрата он вошел в дагестанские языки. Например, слово «башня» звучит у кубачинцев как «гІал», у даргинцев – «къали», у лезгин – «квал» . По-чеченски и ингушски «гала» – это жилая башня, а «галаи» – оборонительный комплекс. Как известно, в Осетии оборонительные укрепления тоже называются «галунами». Думается также, что не случайно термин «галагаи» связан органически с древнейшим культурным очагом Ингушетии в верховьях р. Ассы, называемым «Галай-чуэ» . По разъяснению знатока ингушского языка и быта Н.Г. Ахриева, в буквальном переводе это – «внутренность» или «брюхо Ингушетии».
Отправляясь от доводов Ю.Д. Дешериева, два других автора – В.Б. Виноградов и К.3. Чокаев – в 1966 г. попытались развить их в специальной статье, но, изложив свои рассуждения противоречиво и непоследовательно, вынуждены были признать, что «гаргареи – несомненно, производное от нахского термина «гаргара» – близкий, соседний, родственный» . Отмеченная полемика еще более укрепила меня в правильности локализации страбоновских гаргареев именно в ингушской долине «Галга-чув», что подтверждается археологическими, антропологическими и этнографическими данными. Недавно мои доводы признали «заманчивыми аргументами в пользу установления генетической связи между гаргареями античных источников и современными галгаями» видные грузинские этнографы Р.Л. Харадзе и А.И. Робакидзе .
Что касается другого древневайнахского этнонима, впервые упомянутого Страбоном, – «хамекиты», то В.Б. Виноградов и К.3. Чокаев, полемизируя со мной, оказались более правыми. Транскрибируя слово «хамекиты», «хамхети», как «страна хамхов», они локализуют хамекитов не в горной Чечне (как предполагал я), а в тех же верховьях Ассинского ущелья вблизи современного ингушского с. Хамхи .
Более точные и важные сведения о предках вайнахских народов содержатся в закавказских письменных источниках периода раннего Средневековья. Из них ведущее место занимает уже упомянутая «Армянская география VII века», автором которой был не Моисей Хоренский, а, как теперь принято считать, Ананий Ширакский (А. Ширакаци). Среди перечня народов, некогда обитавших в Азиатской Сарматии, в этой «Географии» значатся этнонимы, за которыми скрываются уже прямые предки чеченцев и ингушей – «нахчаматьяны» и «кусты» («кисты» – «кистинцы»):
«Сарматия (Азиатская) отделяется от своей половины (Европейской) восточными оконечностями Рипейских гор, рекою Танаис, Меотийским морем и простирается вдоль Кавказских гор у Грузии и Албании до Каспийского моря.
В Сарматии находятся горы Гиппийские, Кераунские и другие и многие реки, в числе которых Этиль с 70 рукавами (истоками), на берегах которого укрепился народ Басилы.
Следующие народы живут в Сарматии: 1) хазары, 2) буши (булхи), 3) баслики (барсилы), 4) апшеги, 5) абхазы, 6) царственные сарматы, 7) иппофаги, 8) нахчаматьяны [подчеркнуто мною. – Е.К.], 9) фтирофаги, 10) сюрикаци, 11) митрикаци, 12) амазоны, 13) аланы, 14) хебуры (хебары), 15) кудеты, 16) скюми, 17) аргаветы, 18) марголы, 19) такоци (такры), 20) аргоды, 21) дачаны, 22) пинчи, 23) двалы, 24) гунны, 25) воспуры (акулы), 26) цанары, у которых проходы Аланский и Цекан, 27) туши, 28) хуши, 29) кусты [подчеркнуто мною. – Е. К], 30) антропофаги, 31) цховаты, 32) гудамакары, 33) дунчики, 34) дидоци (дигои, вернее дидои), 35) леки, 36) катапастианы, 37) агутаканы, 38) хепуты (хенуки), 39) шилы (шибы), 40) тгичбы (тгиги), 41) хелы, 42) каспы, 43) пухи, 44) ширваны, 45) хераны (хараны), 46) баваспары, 47) хечматаки, 48) ижамахи, 49) пасхи, 50) пусхи, 51) пиканаки, 52) баканы, 53) маскуты, – у самого Каспийского моря, куда доходят отроги Кавказа и где воздвигнута Дербентская стена, громадная твердыня в море» .
Отметив в названии «нахчаматьяны» этническое окончание «ян» или «янц», характерное для армян, и интерпретируя слог «мат» в значении «страна», «территория», К.П. Патканов с полным основанием сам корень разбираемого слова «нахча» связал с современными чеченцами, которые действительно и поныне называют себя «нахчо», «нахчуо», в литературном языке – «нохчо» . Позднее Н.Я. Марр установил, что вторая основа разбираемого термина «мат», «матт» известна всем нахским народам; «мат» – по-ингушски, «мот», «мотт» – по-чеченски и бацбийски в значении «язык», «место» .
Действительно, слово «матт» в различных вариациях распространено на обширной территории Северного Кавказа и включается в разные этнонимы. По наблюдениям И.А. Джавахишвили, оно встречается даже в грузинском языке .
Известно также, что слово «мат» составляет вторую основу таких этнонимов, как «сармат», «яксамат» и других, известных среди древних ираноязычных племен Предкавказья. В связи с этим уместно привести авторитетное заключение армянского ученого акад. С.Т. Еремяна по поводу дилетантских попыток связывать термин «яксамат» с этнонимом одного из вайнахских народов – чеченцев – «нахчаматьяне». В своем докладе «О расселении горских народов Кавказа по Птолемею и Армянской географии VII века» на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук, состоявшемся в Москве в августе 1964 г., проф. С.Т. Еремян говорил: «Армянская передача греко-римской формы «яксамат» приближается к этнониму «нахчо», как называют в настоящее время себя чеченцы. Армянский автор VII в., лучше зная Кавказ, правильно передал местный этнический термин. Однако вряд ли в VII в. нашей эры предки современных чеченцев жили у устья реки Танаис – Дона. В этот период они должны были населять территорию нынешней Чечено-Ингушской АССР, а локализация их местообитания у устья р. Танаис – Дона сделана под влиянием Птолемея, так как указанный отрывок текста, где названы «нахчаматьяны», является почти дословным переводом текста греческого географа-картографа» .
Еще больший интерес в плане разрабатываемой темы представляет средневековый этноним «кусты», прямо связанный с предками ингушей. Здесь важно отметить, что в новом списке «Армянской географии», открытом в библиотеке Мхитаристов в Венеции и изданном в 1881 г., в том же перечне народов, населяющих Азиатскую Сарматию, термин «кусты» фигурирует уже в форме «кисты» . Этот термин в качестве названия одного из вайнахских племен часто встречается в средневековых грузинских источниках и архивных документах в форме «кишты». И хотя предполагается, что этноним «кишты» уходит вглубь веков вплоть до XIII в. , в действительности в форме «кисты» этот термин известен был еще в раннем Средневековье.
Древнее местообитание кистов или кистинцев определяется довольно точно. Это ущелье р. Армхи – правого притока Терека в 22 км к югу от г. Орджоникидзе, ибо эта река и называлась по-грузински «Кистетис Цхали» и «Кистинка» в русских источниках; соседние же осетины называют ее «Макалдон» («река коршунов»).
Также давно было установлено, что в период Средневековья закавказским народам население Чечни было известно под именами «дзурдзуков», «дурдзуков» («дурдзук» – в грузинских хрониках , «дуцук» или «дурцук» – в армянских ), а население Ингушетии – под именами «гилигвов», «глигви» . Современные грузинские исследователи также свидетельствуют, что в грузинских источниках для обозначения ингушей упоминается термин «глигви», который соответствует ингушскому «гІалгІа» .
Впервые имена «дзурдзуки» и «глигви» упоминаются в грузинских хрониках XI в. (Леонтий Мровели) и сохраняются, особенно этноним «дзурдзук», вплоть до XVIII в. В известном своде грузинских летописей «Картлис Цховреба» указывается, что Кавкасос был предком дзурдзуков . Существует мнение, что этноним «дурдзук» в осмыслении позднейшего историка – Вахушти Багратиони – охватывает «всю группу нахских племен, выражая вместе с тем их общность» .
Ранние свидетельства об интересующих нас народах встречаются в описании состава грузинских «эриставств» (княжеств), учрежденных кахетинским царем Квирике II (1014 г.); они содержатся в вахуштовской «Сакарт-велос цховреба» («Жизнь Грузии»). Описывая состав второго «эристави» (Кветерского княжества), якобы простиравшегося и на северные склоны Кавказского хребта, летописец писал: «Это есть эрцотионетцы, пховцы, дзурдзуки и глигвы» . Но из этого отрывка не ясно, существовала ли в начале XI в. зависимость северокавказских горцев от феодальной Грузии.
Сведения о дзурдзуках имеются и в летописи похода знаменитого полководца царицы Тамары – Иванэ Мхаргрдзели (Долгорукий или Долгоплечий), предпринятого для подавления крупного восстания пховцев (пшавов и хевсур) и дидойцев, вспыхнувшего в 1212 г. По словам грузинского историка, Иванэ Мхаргрдзели «поднялся на гору Кады, перешел гребень и переступил далее на гору пхойцев и дидоев, чего никто не совершал ни раньше, ни впоследствии: с одной стороны у него оказались дзурдзуки, а с другой – дидои и пховцы» .
Глубокие потрясения, перенесенные населением значительной территории нашей Родины в связи с татаро-монгольским нашествием в XIII в., не миновали и Закавказье. Они пагубно сказались на культурно-политических и экономических связях Грузии и горцев Северного Кавказа.
За исключением редких свидетельств, например описания поездки католикоса Евфимия к кавказским горцам при Георгии V Блистательном (1318-1346 гг.) и вплоть до XVI-XVII вв., в грузинских хрониках почти никаких сведений о северокавказских горцах не встречается. Вместе с тем известно, что в период упадка феодальной Грузии, раздираемой и внутренней феодальной междоусобицей, и ослабленной внешними врагами (персами и турками), соседние горцы – тушины, пшавы и хевсуры – отказались повиноваться кахетинскому царю Георгию I, сыну Давида (1471-1492 гг.) .
Есть некоторые основания считать, что районы Чечни и Ингушетии тоже рано отпали от Грузии. Так, например, историк Вахушти утверждает, что «кахетинцы считают своими дзурдзуков, глигвов и кистин, а они не ведают об этом с того времени, как отпали» . Косвенным образом об этом же свидетельствует и грузинский историк царевич Теймураз: «Кистины, галгаи и дурдзуки прежде говорили на грузинском языке и были христиане» . Любопытно, что в переводе этой же фразы М.Г. Джанашвили «галгаи» были заменены «глигвами» .
Только в начале XVII в. кахетинскому царю Теймуразу I в целях обеспечения нормальных дипломатических отношений Грузии с Московским государством пришлось лично побывать во главе своего войска у соседних горцев Северного Кавказа и в особом письме к московскому царю Михаилу Федоровичу указать их точное местонахождение. «А здесь близ Каракалканов [Дарьял. – Е.К.] и меж черкасских мурз пребывают народы кисти и оси и иные многие народы. А преж сего они были христиане под областью государя иверского, а ныне они ни христьяне, ни турки. И покамест они не отпали, яко леки, и мы об них порадеем, чтоб их крестити в православную христьянскую веру, только о том будет твое царское произволение. А их есть больши 80 тысяч дворов» .
В связи с закрытием более удобной дороги через Дагестан, в результате происков иранского шаха Аббаса и собственных неудач в Дагестане, Теймураз вынужден был предпринять экстренные меры к обеспечению новой дороги на север, по которой могли бы осуществляться сношения с Московским государством. Этот вопрос очень беспокоил грузинского царя. В одном из писем к московскому царю он писал: «…имеем мы другую дорогу через кистов, но та очень опасна; через Туские горы [Тушинские. – Е.К.] имеем хорошую дорогу, но она теперь завалена снегом и открывается только в июле месяце» . Наконец с трудом он находит новый путь.
После завершения похода Теймураз I пишет московскому царю Михаилу Федоровичу несколько хвастливое письмо: «Сам я с боярами и войском отправился ради великой любви к царскому Вашему Величеству; пошел и открыл дорогу через Туские горы, по Псавским, Клегудским, Хевсурским и Кистинским, по которой дороге ни посол, ни древние иверские цари не проходили в эти горы. А с божьею силою и милостью в. ц. в. [жители] всех этих гор мне подчинились и принесли мне свои старые записи, и я их скрепил, и многие крестились, и теперь еще стоят церкви, иконы и колокола. Там, в Кисте мы встретились с послами в. ц. величества, но я еще более трудился, целых два месяца, пока [открыл], очистил дорогу […], и божьею силою и милостью в. ц. величества подчинил горцев, так что они сделались моими рабами, так-то и сперва было во время Льва» .
Приведенное заявление Теймураза о якобы достигнутых им успехах в покорении горцев и открытии им новой дороги военной силой находятся в явном несоответствии со свидетельством, содержащимся в другом документе, согласно которому «тое дорогу, он, Теймураз, упросил у горских людей на время, только чтоб вам пройти к нему в Грузи» . Кто же были эти «горские люди»? По всем данным ими были те «кисты», через земли которых с XVII в. и были налажены связи Грузии с далеким Московским государством.
Выше уже было отмечено, что в разнообразных грузинских средневековых источниках чеченцы и ингуши были известны под самыми различными названиями: «дурдзуки», «дзурдзуки», «зурзуки», «дзурдзуки-глигвы», «глигви», «кисты», «нахчи». Эти этнонимы часто упоминаются в таких основных исторических источниках, как «Картлис Цховреба» и «Описание Грузинского царства» Вахушти Багратиони .
По сообщениям письменных источников можно заключить, что в содержание указанных этнонимов нередко включались как ингуши, так и чеченцы. Иногда это понятие суживалось до единой конкретной этнографической группы, например «галгаи» – самоназвание одной части вайнахов – ингушей, а «дурдзуки» были эквивалентом общего наименования всех нахов: чеченцев, ингушей и бацби (тушин) . Весьма показательно, что в источниках XVIII в. этнические имена чеченцев и ингушей «дзурдзуки» и «глигвы» часто звучат уже как синонимы, а иногда и как часть целого. Так, например, на карте Грузии, составленной в вахуштовской «Географии Грузии» и изданной М. Броссе, «Dzourdzouci» помещены в бассейне р. Армхи, т.е. там, где надлежит быть «кистам», а «ghlighwi» – восточнее, там, где должны были бы обитать, по более поздним источникам, «дзурдзуки» или «кисты дальние». В то же время расположение других соседних племен и народов («гудамакары», «хевскры», «пшавы») вполне соответствует по всем другим данным их действительному расселению в высокогорных районах Центрального Кавказа.
Поэтому вполне естественно предположение, что наименования «глигвы» и «дзурдзуки» в равной степени могли относиться и к чеченцам, и к ингушам, т.е. к «кистам» как ближним, так и дальним. Еще в конце XVIII в. И.А. Гюльденштедт отождествлял ингушей с «кистами» .
Географическое описание интересующих нас районов заключается в следующих строках произведения царевича Вахушти: «К вопросу о кисти. Теперь же начнем (описание) кавказцев к востоку от Хеви, так что закончили (описание) западной части. В конце Хеви, где выходит на равнину река Арагва, или Ломеки [Терек. – Е.К.], к этому Арагви выше поселения Хетадзе присоединяются Кистетская и Дзурдзукская реки. Эта последняя присоединяется с востока, вытекает из Дзурдзуки и Пшав-Хевсуретии (которая есть Пховели), между Кавказом, течет с юга на север и слегка на северо-запад. Длиной (она) от Кавказа до Ломеки. Где же соединяются эти две реки, там между (ними лежит) Джариехи, скала большая, окружающая большую долину, утесистая, и этим она весьма крепка, и построена (там) башня большая со стеной, подобно крепости.
И выше этой реки, в ущелье, выше этого Джариехи расположена страна кистов (имеющая) поселения (и) строения.
К (вопросу о) Дзурдзукии. Опять же южнее этого, выше Кистети, расположена Дзурдзукия, (имеющая) строение (и) поселения; те и другие с башнями. Эти ущелья ограничиваются: с востока Кавказом (расположенным) между Кист-Дзурдзуки и Глигви; с юга Кавказом (расположенным) между Пшав-Хевсуретией и Дзурдзуки; с запада Кавказом (расположенным) между Кист-Дзурдзуки и Хеви; с севера Кавказом (расположенным) между Черкессией и Кистети. И проходят дороги из Кист-Дзурдзуки через эти Кавказы (в) Хеви Пшав-Хевсуретию, Глигвети и Черкессию.
К (вопросу о) Глигви. А с востока этой Кист-Дзурдзуки расположен Глигвети, (так) наименованный от Глигоса, внука Дзурдзукоса, или названные (так) за неодетость, река, которая вытекает (из) Кавказа (идущего) между Пшавией и Глигви, и течет с юга на север и присоединяется (к)… реке, (а) потом присоединяется к Богарнской реке. На этой реке расположен Ангушт, поселение большое. И (застроено) это ущелье строениями и поселениями… А жители Ангушта похожи на черкесов, религией магометане, сунниты… Но эти ущелья, которые мы описали, первоначально назывались все они Дзурдзукией, ныне же разделяются так» . Крайне интересно, что в другом месте грузинский географ писал, что «Дзурдзукетия опять разделилась на Дзурдзук, Кист и Глигв».
В трудах европейских ученых и путешественников и русских авторов конца XVIII и XIX вв. мы уже почти не встречаем ранее так часто употреблявшихся названий «дзурдзуки» и «глигви» . Грузинское же название «кисты» прочно вошло в кавказоведческую литературу, посвященную ингушским племенам. За отдельными племенами чеченцев и ингушей теперь уже закрепляется или самоназвание, или название, данное им окружающими соседями и русскими, с которыми ингуши установили довольно прочные отношения с 1769 г., когда они были приняты «в российское подданство и дали аманатов» . Известно, что в 1770 г. в присутствии акад. И.А. Гюльденштедта русский офицер принимал от ингушей присягу в верности и взял аманатов (заложников).
Опуская довольно подробное, но далеко не точное описание отдельных ингушских и чеченских племен, данное акад. И.А. Гюльденштедтом и легшее в основу дальнейших исследований по истории ингушей, отметим, что в целом ряде работ отмечается смешение названий отдельных ингушских племен. Так, например, по Штедеру и Палласу, одно и то же племя именуется ингушами или «кистами», по Клапроту – ингуши то же, что «галга», а С. Вроневский главным образом на основании данных И.А. Гюльденштедта прямо говорит, что «кисты сами себя называют попеременно кисты, галга, ингуши и одно название вместо другого употребляют» .
Обычно подобная картина наблюдается в тех случаях, когда то или иное племя или даже народность в силу своего социально-экономического превосходства и значимости постепенно переносит свое название на ряд соседних этнически родственных, а иногда и неродственных групп населения.
Ниже мы помещаем довольно точные сведения о названиях и местоположении отдельных ингушских племен, какими располагала историческая наука в середине прошлого столетия. Сведения эти взяты у А.П. Берже, который причислял ингушей вместе с чеченцами к единому этническому, так называемому вайнахскому массиву .
1. Назрановцы. Занимают низменные места, орошаемые реками Камбилейкой, верхней Сунжей и Назрановкой до впадения р. Яндырки в Сунжу, и по Тарской долине. Они являются одними из первых переселенцев с гор на плоскость и здесь получили название ингушей.
2. Карабулаки (от тюркского «кара» – черный и «булак» – источник). Занимают равнину, орошаемую реками Ассой, Сунжей и Фортангой, по течению которых и расположены их аулы. Сами себя карабулаки называли «арштхойцами» – «аршти». Между прочим, в районе с. Бамут на левом берегу среднего течения р. Фортанги до сих пор сохранились два небольших селения Аршти и Новый Аршти – следы некогда живших здесь карабулаков («арштхойцев»). В 1860 г. почти все карабулакское племя переселилось в Турцию .
3. Галашевцы. Расселены по рекам Ассе и Сунже. В 1851 г. их общество состояло из 30 аулов, 39 дворов (1139 мужчин и 992 женщины, всего 2131 чел.).
4. Джерахи. Проживают по обоим берегам Макалдона (осетинское название р. Армхи, правого притока р. Терека).
5. Кисты. Разделяются на ближних и дальних. Ближние расселены по ущельям Макалдона, а дальние – по ущельям р. Аргуна. Общество дальних кистин состояло в 1851 г. из 21 аула, 402 дворов, 3267 чел. (1620 мужчин и 1647 женщин).
Общество ближних кистин сосредоточено в глубокой котловине, окруженной со всех сторон высокими хребтами, идущими от Главного Кавказского хребта и замыкающимися в долине Терека, у Джераховского укрепления, близ которого р. Кистинка (Армхи) впадает в р. Терек. В этом обществе в 1967 г. считалось 32 аула; они большею частью расположены по берегам р. Кистинки. Самый большой аул Джерах состоит из 20 дворов.
6. Галгаевцы. Обитают у верховьев р. Ассы и по берегам р. Тоба-чочь, между кистинами, цоринцами и акинцами.
7. Цоринцы. Обитают в верховьях восточного истока р. Ассы. В 1851 г. это общество состояло из двух больших и трех малых аулов (87 дворов, 774 чел., из которых 390 мужчин и 384 женщины).
8. Акинцы. А.П. Берже считает их ингушскими племенами. Но в настоящее время большинство историков, языковедов и этнографов причисляют их к чеченцам , хотя, по мнению Н.Г. Ахриева, акинцы-горцы очень близки к ингушским племенам.
Такова картина расселения родственных между собою ингушских племен по данным более чем столетней давности. Ею фиксируется относительная этнографическая пестрота древневайнахского массива и отсутствие еще общего этнонима . Современный очень обстоятельный анализ письменных исторических, в том числе и нарративных, русских источников, произведенный Е.Н. Кушевой в монографии «Народы Северного Кавказа и их связи с Россией в XVI-XVII вв.», в основном подтвердил правильность приурочения отдельных ингушских обществ к определенным географическим микрорайонам изучаемой территории . Наряду с подтверждением старой локализации ингушских племен, по русским источникам были сделаны и некоторые уточнения таких синонимов, как «калки» – «галгай» – «глигви», «ероханские люди» – «Джерах» – «жарехи» – «Джариехи» и др. По справедливому заключению Е.Н. Кушевой, «центральное место по значению и местоположению в горной Ингушетии занимало общество галгай, название которого имело и более широкое значение» .
Таким образом, в свете рассмотрения разнообразных исторических свидетельств, чечено-ингушские племена, значившиеся в древних исторических документах под именами «нахче», «кусты», «дзурдзуки», «глигвы», «галгай», являются одними из древнейших народов Кавказа. Они принадлежат к восточной (дагестано-вайнахской) группе иберийско-кавказской языковой семьи . В последнее время выявилась возможность установления более глубокой культурной подосновы происхождения общекавказского этнического массива, своими корнями уходящего еще в неолитическую эпоху . Это придает новый аспект изучению и ингушской истории.
Глава третья
О ПРОИСХОЖДЕНИИ ИНГУШЕЙ
Несмотря на трудности решения этногенетических проблем, попытки их постановки и разработки в современных общеисторических исследованиях вполне естественны и закономерны. Проблема происхождения того или иного народа настолько актуальна, что при любых условиях она встанет перед исследователем и потребует от него посильного освещения.
В настоящее время общепризнанно считать, что проблема этногенеза – это прежде всего комплексная проблема. На течение этногенетического процесса действуют самые различные факторы, характеризуемые определенными признаками, специфичными для материальной и духовной культуры народа. Только при должном учете показателей всех этих признаков, изучаемых целым рядом научных дисциплин (археология, этнография, антропология, история, языкознание), с большим правом можно надеяться на более или менее верное решение этногенетической проблемы.
Этот принцип комплексного использования всех возможных источников мы и положим в основу нашей попытки освещения вопроса о происхождении ингушей. Оговоримся сразу, что, поскольку предки чеченцев и ингушей исторически были тесно связаны между собой, в освещении этногенеза ингушей в ряде случаев одновременно будет затрагиваться и вопрос о происхождении чеченского народа как более многочисленной и, может быть, ведущей ветви единого вайнахского этнического массива.
Рассмотрим последовательно те теории и заключения о происхождении чеченцев и ингушей, которые существуют в исторической литературе и основаны главным образом на языковых данных.
Акад. П.С. Паллас, например, высказал предположение, что ингушские племена «кисты» являлись прямыми потомками алан . Основанием для такого суждения было наличие в кистинском наречии ингушского языка понятия семибожия («Ардауда»), выражаемого аланскими словами «вар» (семь) и «дада» (отец) или «дела» (бог). Как известно из «Перипла Черного моря» анонимного автора V в. и Скимноса Хиосского , греческий город Феодосию таврические аланы называли «Ардабда» (т.е. «семибожный») . На это обратил внимание еще С. Броневский, одновременно заметивший, что эти словосочетания («Ардабда», «Ардауда», «Вардада») при сравнении со словарем кавказских наречий И.А. Гюльденштедта обнаруживают и некоторые расхождения . Существующее же не только в алано-осетинских, но и в абхазских древних культовых представлениях понятие семибожия с культовыми терминами «арды», «грды», «ерды» в осетинском и ингушском языках («Аларды» – в осетинском, «Гальерды» – в ингушском) , позволяет судить лишь о значительных следах аланского влияния в местных (так называемых яфетических) языках народов Кавказа, но не больше. Для установления же прямой генетической преемственности, скажем, ингушей или абхазов от алан нет никаких оснований.
В 1928 г. Б.А. Алборов посвятил этому вопросу специальную статью. В противоположность высказанному взгляду об иранском происхождении осетинских терминов «Alardi», «Alaurdi», он вместе с ингушским «Hal’erdy» возводил их к шумеро-аккадской, т.е. семитической, основе, что представляется еще менее правдоподобным . При толковании происхождения «Аларды-Гальерды» Б.А. Алборов весьма поверхностно исходил из особенностей религиозных представлений шумеро-аккадов, ассирийцев, вавилонян, отчасти хеттов и даже египтян и заключал, что «одна из составных частей осетинского и ингушского народов прибыла из тех мест, где сильно было религиозное влияние указанных выше древних народов» . В свете современных данных это заявление звучит совершенно неубедительно, ибо все эти народы относятся к различным языковым системам, вернее, семьям, каждый имел свои особые исторические судьбы и к кавказским народам не имел прямого отношения.
Только в качестве курьеза можно привести мнение антрополога И. Пантюхова о происхождении чеченцев и ингушей от сирийских халдеев и ираноязычных татов. В обоснование своего заключения он положил наблюдение над волосатостью тела и некоторые антропологические показатели у ингушей. Правда, И. Пантюхов сам отказывается говорить о том, «как природа и обстоятельства переделали ингушей из халдеев и татов чуть не в чистых чеченцев» , оставляя свою теорию образчиком антинаучных построений и примером крайнего дилетантизма и вульгаризаторства.
Первые же серьезные лингвистические работы П.К. Услара и Л.П. Загурского послужили основанием для выделения чеченского и ингушского языков из окружающей среды и отнесения их к самостоятельной «восточно-горской группе языков срединной части Кавказского края» . Ряд последующих авторов, оперируя главным образом этими тезисами, основанными на языковых данных, также относили ингушей к восточно-кавказской семье народов и считали их одной из ветвей чеченского народа . Западноевропейские языковеды (Р. Эркерт, А. Дирр, Н. Трубецкой, А. Тромбети и др.) тоже объединяли чеченский, ингушский и тушинский языки в единую чеченскую, или кистинскую, группу .
В 1915 г. акад. Н.Я. Марр выделил ингушский язык вместе с чеченским и цова-тушинским (бацбийским) диалектами в особую чеченскую группу , позднее назвав ее срединной ветвью яфетических языков Северного Кавказа .
Данные последующего изучения народов – носителей чеченского, ингушского и бацбийского языков – полностью подтверждают это положение. Исследование же языковых особенностей этих народов позволило не только поместить их в одну группу, но и объединить единым термином – «нахские народы» или «нахский язык». Так, известный кавказовед Ю.Д. Дешериев прямо говорит о «нахских народах» и «общенахском языке». На основании тщательного анализа особенностей языка чеченцев, ингушей и бацбийцев он считает, что эти языки образовались в процессе распада более древнего общенахского языка-основы, некогда характеризовавшегося едиными признаками – вокализмом, консонантизмом, системой склонения, спряжения и др. В итоге он приходит к признанию самостоятельности этой языковой группы в единой кавказской семье языков, занимающей промежуточное положение между дагестанской и абхазо-адыгской группами .
Между прочим немаловажным является и то обстоятельство, что принадлежность всех этих народов к единой лингвистической группе блестяще подтверждается и общностью их материальной и духовной культуры, в особенности чеченцев и ингушей. Эта общность все более подкрепляется наблюдениями над формами жилищ, предметами быта и другими категориями древней и средневековой материальной культуры вайнахов . Опыт новейших археологических исследований доказывает глубину и давность происхождения ряда форм материальной культуры, уходящей своими корнями в I тысячелетие до н. э. и даже глубже .
Не менее важными являются заключения антропологов, рассматривающих чеченцев и ингушей как представителей единого так называемого кавкасионского антропологического типа, характерного для всего современного населения Центрального Кавказа .
Весьма интересно, что антропологическое обследование ингушского народа, проведенное в 30-х годах нашего столетия экспедициями Московского антропологического института под руководством крупного советского антрополога проф. В.В. Бунака, еще тогда позволило ему высказать следующее: «В отдаленнейшую эпоху… Северный Кавказ был заселен двумя потоками народа: одним – двигавшимся по западной окраине Кавказа, другим – по восточной. Оба эти потока родственны с народностями Малой Азии. В центре Кавказа они встретились и образовали собственный своеобразный тип, в разных видоизменениях встречающийся к югу от Главного Кавказского хребта, но в известной мере проникший и на северные его склоны. Среди ингушей этот собственный кавказский тип сохранился более чем у кого-либо из других северокавказских народов» . Позднее другой видный советский антрополог проф. Г.Ф. Дебец признал, что кавкасионский антропологический тип «самый кавказский из всех кавказских» .
Приведенное выше заключение В.В. Бунака об участии в формировании антропологического типа кавказцев каких-то южных малоазийских элементов с указанием направлений движения этих элементов почти полностью совпадает с положениями Н.Я. Марра, высказанными им еще в 1916 г. Выясняя происхождение горских языков северной полосы, так называемого яфетического мира, Н.Я. Марр установил отдаленнейшую связь их с древними «яфетидами», некогда жившими в соседстве с просвещенными народами Малой Азии . Любопытно, что эти тезисы крупнейших антрополога и историка-лингвиста полностью подтверждаются последними выводами археологов: по памятникам материальной культуры также устанавливаются очень давнее кавказское культурное единство , возможная этническая общность и связи этой культурной общности с культурой Закавказья и Малой Азии еще в III тысячелетии до н. э. В разной степени это признается и представителями исторической науки, в частности акад. Г.А. Меликишвили , проф. И.М. Дьяконовым и др.
Таким образом, можно считать, что ингуши, как и чеченцы, являются потомками одних из древнейших и коренных обитателей Кавказского перешейка. С давних пор они развивались в контактах с окружающим миром, проявлявшихся в разных формах – и в бранных делах, и в мирных деловых сношениях.
Исследователи, занимающиеся изучением истории ингушей, отмечают следы их различных культурных взаимоотношений с другими народами. Доказательствами этих связей являются и памятники материальной культуры, общность или сходство поведения, существующих обычаев (адатов) и (в большей степени) словарный материал. Последовательно рассматривая состав этих источников, мы вынуждены признать, что больше всего обнаруживается фактов, свидетельствующих о грузино-ингушских взаимоотношениях.
Весьма показателен факт наличия в ингушской лексике элементов грузинского языка. Заимствованную из грузинского языка лексику можно разделить на две категории.
К первой категории относятся слова, которые следует приурочить к более ранней поре общения ингушей с грузинскими племенами. Таковы: «известь», «верхние этажи», «башни», «потолочная жердь», «палка», «пила», «щипцы», «коса», «серп», «мотыга», «люлька», «тренога», «путы», «лук», «дуб», «пламя», «огонь», «миска для молока», «мешок», полный комплект пахотных орудий и т.п. Среди названий животных также встречается ряд грузинских заимствований. Так, осел, бывший некогда главным транспортным средством, только с улучшением дорог вытесненный верховой и вьючной лошадью, именуется ингушами по-грузински – «вир». Слова «курица», «кошка», «маленькая лошадь» и другие также связываются с грузинскими названиями этих животных .
Несомненно, при более тщательном анализе ингушского словаря можно проследить последовательные этапы языковых и культурных связей с грузинами. Конечно, такие термины, как «известь», «пила», «щипцы», «машикули» и др., попали в обиход ингушей позже, чем слова из основного словарного запаса («огонь», «дуб», «палка» и др.).
Ко второй категории относятся слова, появившиеся в Ингушетии вместе с проповедью христианства, что подтверждается наличием на ингушской территории грузинских храмов «Тхаба-Ерды», «Альбы-Ерды». Грузинское происхождение имеют такие названия, как «пятница», «суббота», «воскресенье», «неделя», «понедельник», «крест», «пост», «ад», «свеча», «дворец», «часовня», «свадьба» и т.п.
Интересно было бы также проследить, не являются ли грузинскими этнические и топонимические имена и названия с окончаниями на -хи , аналогичные ингушским Арм-хи (белая река или вода), Сурхо-хи (красная река, вода), Пседа-хи (красивая река или хорошая вода) и т.д. По свидетельству грузинского историка, царевича Теймураза, «кистины, галгаи и дзурдзуки прежде говорили на грузинском языке и были христиане» . Конечно, это нужно понимать не в буквальном смысле, исключающем существование своего языка.
Возможно, некогда подобных «грузинизмов» в ингушском языке было гораздо больше, но постепенно они вытеснялись при последующем общении ингушей с тюркскими народами и с алано-осетинами, обогатившими их кумыкскими и осетинскими словами .
«Грузинские племена, – писал Н.Я. Марр, – рано появляются на Кавказском хребте и успевают оказать свое языковое влияние на чеченский и тушинский (галгайский) языки. Бесспорно необычайно глубокое влияние грузинского народа на язык, психику чеченского племени» .
Не следует забывать, что так называемые нахские народы (включая ингушей) и грузины, принадлежа к одной языковой семье кавказских народов (иберийско-кавказская языковая семья), в далеком прошлом имели между собою больше общих элементов и более тесные связи, чем позднее с западными соседями – ираноязычными осетинами.
Еще И.А. Гюльденштедт выяснил, что в древние времена «сей народ был подвластен Грузии».
По С.И. Макалатия, «в XI в. Хевсурети (Пхови) вместе с Кистети и Чечней (глигвы и дзурдзуки) в административном отношении являлась частью Кахетии и подчинялась кветерскому эристави» . Царевич Вахушти писал, что «кахетинцы считают своими дзурдзуков, глигвов и кистин, а они не ведают об этом с того времени, как отпали» . Некоторые группы хевсуров, тушин и пшавов и до сих пор имеют культуру, близкую к ингушской. Согласно Вахушти, тушины Пароманского (Пирикительского) ущелья «верой и языком смешаны с кистами». По другим данным, «цовские и пирикительские тушины суть кистинского происхождения». А.Н. Генко был даже склонен считать, что «древнейшим очагом чечено-ингушского национального бытия была современная Тушетия, впоследствии огрузинившаяся» .
Памятники материальной культуры этих народов также обнаруживают черты, общие с ингушскими памятниками. Постройки в Пшавии, Хевсуретии и Тушетии сходны с ингушскими. Таковы жилые и даже боевые башни, многочисленные склеповые сооружения, сложенные из местного камня с перекрытием из тонких плит шиферного сланца . Хевсурские и тушинские башни с пирамидальными крышами по технике кладки и конструкции весьма близки к ингушским боевым башням . С подобными крышами известны древние молельни (святилища) в Пшавии. Хевсуры и тушины считают, что строительное мастерство (постройка башен) к ним было занесено ингушами.
Здесь уместно вспомнить о значительном наборе медных и бронзовых массивных орнаментированных поясных блях, пряжке и наконечниках поясного ремня (всего 16 шт.) из окрестностей г. Манглиси (Грузия) . Подобные бляхи были обнаружены Л.П. Семеновым в тайнике одного из ингушских святилищ. Время бытования этих предметов пока не поддается точному определению. Манглисский поясной набор найден в каменном ящике с вещами, допускающими предположение о более ранней дате, чем известные ингушские памятники. Близкие манглисскому комплексу части поясного набора недавно поступили в Грозненский музей из раскопок разрушившейся грунтовой могилы в с. Ольгите в Джерахском ущелье.
Эти находки, относящиеся к раннему Средневековью, в тайник святилища могли быть положены намного позже.
Некоторые ингушские культы имеют особенности, присущие культам, некогда бытовавшим у отдельных грузинских племен. Существовавший до сравнительно позднего времени в Ингушии культ женского божества Тушоли (богиня плодородия, деторождения, размножения и т.д.) носил ярко выраженный фаллический характер. Весьма редким на Кавказе является фаллический памятник, до 1930 г. стоявший перед святилищем ингушского с. Кок . Подобные массивные памятники, если не считать многочисленных бронзовых статуэток, найденных на Северном Кавказе и в Закавказье и восходящих еще к эпохе кобанской культуры, известны только в Закавказье. В окрестностях г. Ахалкалаки близ ст. Мурдтахсти находятся еще два каменных фаллических памятника . О других фаллических памятниках из этого же Ахалкалакского района, в частности о памятнике из Катахевского монастыря, упоминает П.А. Флоренский . Церемонии, совершаемые вокруг этих памятников местными женщинами, также напоминают собой действия ингушек, желавших иметь детей.
Несколько массивных фаллических памятников из разных пунктов Советской Армении экспонированы в Армянском государственном музее в Ереване. В различных местах Грузии (включая и Сванетию) до позднего времени бытовали верования и обряды с ярко выраженным фаллическим оттенком, аналогичные ингушскому культу Тушоли.
В заключительной части своей интересной работы, посвященной культу Тушоли у ингушей, Е.М. Шиллинг писал: «Так же как Тушоли, сванский «Сакмиссай» не может быть целиком выведен из глухой нагорной территории, где держащееся вопреки всем физико-географическим условиям земледельческое хозяйство являет собой факт сохранения в горах традиций, занесенных из более южных районов. Точно так же и корни ингушского культа Тушоли, характерного для земледельческого обихода, следует искать не на Северном Кавказе, а в кругу старой земледельческой культуры, связанной с весенним праздником возрождающейся природы, божествами плодородия и фаллическими образами, направленными на обеспечение урожая» .
А.А. Захаровым приводится ряд параллелей ингушскому культу Тушоли в древних культах Передней Азии . Действительно, аналогичных примеров из культов северокавказских народов, кажется, нет. Есть лишь не совсем достоверные сведения о нахождении отдельных памятников (якобы фаллических) в районах Северного Кавказа.
Лингвистический разбор имени Тушоли, произведенный в специальной статье 3.К. Мальсаговым с выделением корня «Туш» («ли» является суффиксом принадлежности), предположительно позволяет сближать этот корень с корнем имени халдского бога Туш-ба . Позднее правомочность этого сближения с хурритским Тешубом и уратским Тейшебом была подтверждена Д.Д. Мальсаговым и Ю.Д. Дешериевым .
Таким образом, из рассмотрения одного из основных древних ингушских культов – культа Тушоли вытекает, что исторические корни культа следует искать где-то на юге, возможно в Грузии. Некоторые ингушские мифы (например, миф о дэвах) также сближаются с мифами народов Закавказья и даже Передней Азии. В ингушском и чеченском фольклоре сохранились многочисленные упоминания о южном происхождении отдельных чечено-ингушских родов. Эти предания оказывают существенную помощь в выяснении происхождения и этнического состава изучаемого народа. Некоторые фамилии выводят своих мифических предков из Ирана, Турции, Аравии, Сирии, Дагестана , сопровождая свои рассказы такими подробностями, что происхождение этих легенд уже нельзя не поставить в прямую связь с мусульманизацией чечено-ингушского народа, начавшейся не ранее XVI–XVII вв. и окончательно закончившейся у ингушей только в середине XIX в. В одном предании об арабах прямо говорится, что арабские воины, приблизившиеся из Чечни к пограничным ингушским районам и предложившие ингушам принять мусульманство и подчиниться их власти, положили основание некоторым ингушским фамилиям . В ряде случаев в этих преданиях проявляется тенденция феодализирующейся верхушки отдельных родов связать свое происхождение с классовыми обществами и как бы обосновать свое превосходство над соплеменниками .
Другие фамилии ведут свое происхождение от кабардинцев, фиренгов (европейцев) и даже от греков («джелтов», «джилинов»). Но, кажется, больше всего и ингушские, и чеченские предания упоминают о грузинском происхождении многих чечено-ингушских родов и фамилий. Почти в каждом горном ингушском ауле можно услышать предание о связях ингушей с отдельными грузинскими племенами, ближайшими их соседями. В специальной литературе опубликовано немало сведений о переселении в далеком прошлом ингушей из Грузии, об уходе ингушей в Грузию и об обратном возвращении их на родину.
Образование кистинского общества народное предание связывает с некоторыми событиями из грузинской истории. Мнимые родоначальники ингушских фамилий Евлоевых (населяющих несколько горных аулов в Ассинском ущелье: Евлой, Нюй, Пялинг), Зауровых из с. Салги и других считаются выходцами из Грузии. Фамилия Бекбузаровых из с. Хамхи, как предполагают, происходит из Хевсуретии. «Несколько ингушских фамилий из Джерахского ущелья когда-то давно выселились в Грузию и живут там где-то близ Тифлиса. Переселились они из-за какой-то ссоры с другими фамилиями, жившими в Джерахском ущелье. По рассказам, потомки выселившихся в Грузию ингушей приходили временами в Джерахское ущелье, чтобы брататься с местными жителями, поддерживать прежние родственные связи» .
Имена некоторых грузинских царей были очень популярны в ингушской среде. Возникновение таких древнейших ингушских аулов, расположенных в верховьях Ассинского ущелья и считающихся колыбелью ингушской культуры, как Таргим, Эгикал, Хамхи, Мецхал, Фалхан и других, предания относят к периоду царствования грузинской царицы Тамары (XII в.). Среди нехристианских имен далеких предков отдельных ингушских обществ встречаются явно не местные, а христианские имена, такие как Леван, Мануил и другие, скорее всего попавшие сюда из Грузии. По мнению Ю.Д. Дешериева, еще сильнее чувствуется влияние грузинского языка, грузинской культуры в бацбийской ономастике .
Сходная картина родства с грузинскими племенами рисуется и по чеченскому материалу. Существуют некоторые данные о родстве «бадби» (цова-тушин) с населением Мелхестинского района Чечни. По А.П. Ипполитову и Н. Дубровину, некоторые чеченские фамилии имеют грузинское происхождение: «Так, например, фамилия Зумсой считает себя происхождения грузинского, Калой – тушинского, родоначальники фамилии Варандинской – выходцы из Хевсуретии» .
По сведениям, полученным от Арсанукаева, в с. Центорой историко-бытовой экспедицией Государственного Исторического музея (руководитель А.Б. Закс, 1936 г.) некоторые чеченские фамилии Чеберлоевского района имеют родоначальников, проживающих в горных селениях Телавского района Грузии. Известно, что христианизация средневековых чеченцев также шла из Грузии. Народные предания, наряду со свидетельством о военных столкновениях грузин и чеченцев, содержат и примеры большой дружбы, некогда существовавшей между представителями этих народов. Такова легенда о храбром Бекбулатове, слышанная нами в с. Харачой и от жителя с. Ведено Омара Али Зелимханова (сына известного «абрека» Зелимхана). С его же слов нами была записана другая легенда, повествующая о неудачном приглашении чеченцами князя из Грузии .
Безусловно, необходимо считаться с некоторой условностью приводимых данных о связях и родстве чечено-ингушских племен с другими племенами. Нельзя категорически утверждать, что все приведенные свидетельства из легенд и преданий имеют точную историческую достоверность. Но вместе с тем нельзя не признать, что они содержат и какие-то зерна истины. Нередко они с достаточным основанием позволяют судить о некоторой пестроте чечено-ингушского этноса (конечно, относительной, как и каждого народа), окончательно сформировавшегося в процессе длительного развития и взаимосвязей с соседями, а также в условиях частичных передвижении, переселений и некоторой ассимиляции отдельных групп и фамилий . Любопытно, что о переселении говорят предания буквально каждого ингушского и чеченского рода, каждой фамилии. Известна, например, чеченская тайна (род) Кобартий (Гебертий) якобы кабардинского происхождения, а такое переселение могло быть никак не ранее XIV–XVI вв. Поэтому правильнее будет ингушские общества рассматривать как образовавшиеся из глубоко местного древнего этнического ядра с частичным включением разноплеменных родовых групп, сохранивших еще память о своем различном происхождении. Оценивая ингушский этногенетический процесс в таком аспекте, мы должны констатировать некоторое преобладание в нем южных элементов.
Весь рассмотренный материал указывает на определенный удельный вес грузинизованных элементов, некогда участвовавших в создании всего вайнахского этноса и особенно в оформлении ингушской культуры.
Можно думать, что большинство этих данных когда-то имели под собой вполне реальные основания и до наших дней сохранились только как отголоски древнего культурного единства и языкового родства далеких предков ингушей с предками грузинских племен. Последние составляли, пожалуй, ведущую часть когда-то большого общекавказского этнокультурного единства или «яфетического» комплекса кавказских народов; отсюда и вероятность предположения, что в древности указанных «грузинизмов» в ингушской культуре могло быть гораздо больше.
Разбирая давнее и длительное влияние грузинских племен на горцев Центрального Кавказа, Н.Я. Марр писал: «Не скрою, что и грузинские горцы, в числе их хевсуры и пшавы, мне сейчас представляются такими же грузинизированными племенами чеченского народа, но не предрешая пока ничего, оценивая только фактически бесспорное, необычайно глубокое влияние грузинского народа на языковую психику чеченских племен даже тех, которые теперь разобщены с грузинами и находятся по сю сторону хребта в плоскостной Чечне, мы не можем не наметить двух положений, во-первых, того, что появление грузин, даже картцев в обсуждаемом районе прохода [имеется в виду Дарьяльское ущелье. – Е.К.] и надо датировать по меньшей мере древностью не менее десятка столетий, во-вторых, в чеченах нельзя не видеть одного из коренных местных народов, вытеснявшихся из прохода грузинами в направлении с юга на север» . К заключению, что ингуши пришли на ныне занимаемую ими территорию «с юга, из-за гор», пришел и проф. В.П. Христианович, обследовавший горную Ингушетию в 20-х годах нашего столетия .
В этой связи заслуживают внимания и выводы, сделанные акад. И.А. Джавахишвили на основании анализа топонимических названий Грузии. И.А. Джавахишвили установил, что «восточные провинции Восточной Грузии некогда были заселены чеченскими и дагестанскими племенами» и что «магистраль направления передвижения этих племен была с юга на север» .
Конечно, признавая глубокую, притом местную, подоснову в формировании ингушской народности (вернее, нахского этноса) на Центральном Кавказе, нельзя исключать возможности более позднего (а иногда, может быть, и вторичного) появления ингушских элементов в отдельных районах края. Иногда на это указывают местные предания и легенды. Так, по преданию горцев Джерахского ущелья (устье р. Армхи при слиянии ее с Тереком), «настоящее чеченское племя, населяющее ущелье Джейрах, пришлое», оно якобы вытеснило за Терек «жившее здесь осетинское племя» .
Передавая историю своих родовых селений, горцы обязательно перечисляют всех своих прямых предков. Переселение, например, горцев, положивших основание аулу Шуан, было совершено якобы 11-12 поколений назад. Помощник последнего ингушского жреца аула Фалхан 80-летний Алихан Мурзабеков, сообщая нам в 1929 г. сведения о заселении аула Фалхан, назвал 12 имен своих предков: 1) Тейбик, 2) Мойсур-Безик, 3) Мохош, 4) Токк, 5) Дзор, 6) Джамураза, 7) Бахмет, 8) Паччи, 9) Эсмурза, 10) Тоэй, 11) сам Алихан и 12) его племянник Орц. Считая в среднем по пятьдесят лет на одно поколение , мы можем если не самый момент появления ингушских родоплеменных групп, то во всяком случае некоторые факты из прошлой истории ингушских обществ относить ко времени 600-800 лет назад . В этой связи заслуживает внимания одно старое хевсурское предание, недавно приведенное Р.Л. Харадзе и А.И. Робакидзе. В нем указывается, что в годы царствования Тамары глигвы, т. е. ингуши, уже обитали в современных ингушских селениях Гаппи, Цоли, Неакист, Кайрак и др. Предание сообщает также о переселении нынешних жителей Архоти (т.е. хевсур) из Ингушетии и о принятии ими христианства в Грузии .
Данные генеалогии ингушских родов и преданий о происхождении отдельных аулов на первый взгляд как будто нисколько не противоречат выводам, получаемым при изучении памятников материальной культуры. Все эти башни, надземные и полуподземные склепы, равно как и культовые архитектурные сооружения, развиваются в основном во II тысячелетии н. э.
Можно назвать еще один источник, который прямо указывает на начальные века II тысячелетия н. э. Это грузинский рукописный псалтырь, некогда хранившийся в храме «Тхаба-Ерды». По характеру грузинского письма псалтырь датирован XI-XII вв. Очевидно, псалтырь был доставлен в храм «Тхаба-Ерды» вскоре же после его сооружения .
Таким образом, по фольклорным и письменным данным о ранней истории ингушей, наши знания как будто бы не уходят глубже XI-XII вв. Но это не совсем так. Ибо другие, притом более ранние, исторические свидетельства регистрируют предков чеченцев и ингушей в основном на той же территории и в более раннее время. Некоторые же предметы материальной культуры, как, например, женские металлические головные украшения в виде овальных блях из могильника у с. Мужичи (бывш. Луговое) середины I тысячелетия до н. э. и других мест Ингушетии , являются очень древними прототипами металлических блях, украшавших женский рогообразный головной убор «кур-харс» XVI в., хорошо известный по находкам из ингушских надземных склепов.
Правда, мы знаем, что содержание некоторых могильников Ингушетии (особенно катакомбных) с достаточным основанием связывается с аланскими племенами, некогда населявшими значительную территорию Северного Кавказа, ираноязычную часть которых составляла племенная группа, вошедшая в историю под именем «осов», «ясов» – прямых предков современных осетин. Последние же по языку считаются иранцами, индоевропейцами . Получается как будто логичная последовательность. Конечная дата «аланов-осов», некогда бытовавших на части территории Ингушетии, по могильному инвентарю определяется X-XI вв., начальная же дата появления ингушей на этой территории приходится на XI-XII вв. Эти «факты» придают кажущуюся убедительность мнению Н.Я. Марра о появлении на Северном Кавказе чечено-ингушских племен на рубеже I и II тысячелетий н. э.
Признаюсь, и мне лично этот вывод когда-то казался единственно возможным и правильным . Между прочим, и М.М. Ковалевский, конечно, в первую очередь на основании работ В.Ф. Миллера, также считал, что «ингуши и другие племена Северного Кавказа – не более как позднейшие насельники тех самых местностей, которые некогда заняты были осетинами» .
В действительности же дело обстояло далеко не так. Более глубокие корни вайнахского этноса и его культуры прослеживаются на этой же горной и предгорной территории вплоть до I тысячелетия до н.э. Это, конечно, не исключает возможных эпизодических перемещений вайнахских элементов из района в район и наличия небольших очагов, заселенных племенами иного этнического массива.
Кроме того, нельзя думать, что отдельные переселенческие волны ингушских родоплеменных групп окончательно сметали негустое (судя по катакомбным могильникам) так называемое аланское население в ущелье Армхи (с. Гоуст) и по среднему течению р. Ассы (с. Верхний Алкун и б. станица Фельдмаршальская). Самый факт использования уже ингушскими обществами древних «аланских» кладбищ для своих захоронений в более позднюю пору говорит о какой-то преемственной связи между ними. Такую картину, например, дает огромный могильник близ с. Шуан, известный под названием «Райского кургана», где сочетаются аланские катакомбы с подземными склепами, возникшими на Северном Кавказе еще в эпоху бронзы .
Надо думать, такая же преемственность наблюдалась и при более позднем заселении аланами ущелья Армхи, ранее занимаемого проингушскими племенами, например аула Эрзи («Орел»). По народному поверью, Эрзи основан в IX в. на месте гнезда орла выходцами из Аравии, якобы положившими начало определенным ингушским фамилиям. В с. Эрзи найден великолепный бронзовый водолей, изготовленный в Ираке в VIII в.
Конечно, окончательное оформление этнической физиономии ингушских родоплеменных групп протекало не без этнического и языкового влияния и алано-осетинских, ныне ираноязычных, племен . Л.П. Семенов, отмечая некоторую общность внешних сторон быта осетин и ингушей, свидетельствует, что «при всей отрывочности и противоречивости собранный материал ярко свидетельствует о давности и глубине культурного и экономического общения Ингушии и Осетии» .
Долго сохранявшееся алано-осетинское название Макалдоном ингушской реки Армхи, а также значительные остатки осетинского словарного материала в ингушской лексике , наличие некоторых общих элементов в нартском (богатырском) эпосе у осетин и ингушей убедительно свидетельствуют о давности и глубине этнокультурного и экономического общения этих народов. Обращает на себя внимание характер словарного материала, тесно связанного с бытом и занятиями ингушей.
Такие слова, как «долина», «возвышенность», «холм», «гребень», «плуг», «корзина-сапетка», «охота», «олень», «оружие», «котел для варки пива», «арба», «пастух», «лошадь», «седло», «удалец», «каменный мешок для пленных», «убийца», «кровник», «рабы» и другие , чрезвычайно показательны для характеристики установившихся взаимоотношений ингушей и осетин не только в эпоху позднего Средневековья (XV-XVIII вв.). Конечно, они отражают общение более ранней поры. А.Н. Генко влиянию осетинского языка на ингушский склонен отвести важное место, вслед за грузинским .
Из дальнейшей истории этих народов нам известны не только распри, но и примеры сотрудничества и даже брачных отношений. Но данным Л.П. Семенова, осетинская фамилия Дударовых имеет ингушское происхождение . Такое же происхождение имеет и фамилия Андиевых (от Яндиевых) . Жители «пограничных» аулов – ингушского с. Фуртоуг и осетинского с. Чми были связаны даже брачными узами . Все это, конечно, говорит о значительности алано-осетинских черт в культуре ингушей, вытесняющих прежние черты, роднящие ингушей с грузинскими племенами. Действительно, XII-XV века характеризуются некоторой вспышкой грузинского влияния на ингушей, но ограниченного уже узкоцерковной сферой, связанной с распространением христианства. Доказательством этого служат упомянутые выше памятники грузинской церковной архитектуры (в Ассинском ущелье – колыбели ингушской культуры), специфический словарный материал и фрагменты эпиграфики.
Позднейшие образцы ингушской материальной культуры – особый тип изящных боевых башен со ступенчатой пирамидальной крышей, женский парадный головной убор («кур-харс»), особые женские серебряные и медные височные кольца и другие являются выражением сугубо индивидуальных особенностей ингушской культуры. Эти черты не встречаются, например, в Северной Осетии.
По археологическому материалу начиная с I тысячелетия до н.э. можно допустить предположение о естественном развитии одних и тех же местных элементов в материальной культуре, правда, не всегда хорошо прослеживаемых.
Намечающаяся некоторая разница в элементах материальной культуры Осетии и Ингушетии находится в полном соответствии и с языковым различием населения этих областей. Но при этом следует всегда иметь в виду два важных обстоятельства. Во-первых, последними комплексными исследованиями проблемы этногенеза осетинского народа устанавливается значительная роль аборигенной кавказской среды (кавказского субстрата) в формировании осетинского народа . Во-вторых, признается, что сами аланские элементы, носители ираноязычной речи, проникли и обосновались в высокогорной зоне Северного Кавказа не ранее VI-VII вв. н.э. И, в-третьих, сама аланская среда этнически была далеко не однородна на всем Северном Кавказе . Это, конечно, не исключает бытования в отдельных районах более однородной этнической массы ираноязычных алан, действительно явившихся прямыми предками современных осетин, например, на территории Северной Осетии. Это блестяще было подтверждено и раскопками СКАЭ богатейшего катакомбного могильника у станицы Змейской .
Все приведенные факты и доводы позволяют считать наиболее вероятным обитание предков ингушских племен на Северном Кавказе с весьма отдаленных времен; во всяком случае, истоки некоторых элементов материальной культуры прослеживаются здесь еще с начала I тысячелетия до н.э., если сулить по данным Сержень-Юртовского и Алхастинского поселений и могильников кобанской культуры (приемы домостроительства, генезис украшений и т. п.) .
Это подтверждают и факты из грузинской истории. Достаточно вспомнить, что рубеж I и II тысячелетий н.э. и особенно последующие века характеризуются упрочением мощи грузинской феодальной державы, расширением государственных границ Грузии за счет подчинения своему влиянию ряда соседних провинций, в том числе и районов, населенных северокавказскими горцами, издавна связанных с населением Грузии. Давид II Агмашенабели (Возобновитель) (1089-1125 гг.) особое внимание обращал на укрепление северных границ своего царства, сделав данниками даже многих кавказских горцев . Этим временем и датируются в осетинских, чечено-ингушских и даже дагестанских горах христианские памятники, свидетельствующие о грузинском влиянии на горцев Северного Кавказа.
Пользуясь благоприятной обстановкой, именно в этот период какая-то часть этнически однородных горцев (как избыток населения) вновь могла спуститься ниже по северным склонам Кавказского хребта и осесть в районах, населенных тогда еще довольно редким смешанным вайнахским и аланским населением.
Кстати, это положение подкрепляется и известной «Армянской географией VII века» , где перечисляются племена, населявшие в эпоху раннего Средневековья Азиатскую Сарматию; среди них упоминаются и «кусты», или «кисты». И хотя ни одно из перечисленных в «Географии» племен, за исключением, может быть, маскутов, не определяется абсолютно точно географически, местопребывание как «кустов», так и «нахча-матьянов» в районах центральной части Северного Кавказа не вызывает сомнений. Их связь с родственными им цова-тушинскими (бацбийскими) племенами Закавказья общеизвестна.
В литературе имеются сведения даже об обратном движении ингушей в Закавказье, якобы происходившем в эпоху XIV–XVI вв. и позднее. Но эти примеры не могут изменить основной картины, ибо свидетельствуют обычно о переселении представителей одного-двух родов. Крайне любопытно, что данные о поздних связях ингушей с южными соседями, особенно с «бацби», бытуют только в пограничных с Хевсуретией районах Ингушетии, в Джерахо-Мецхальском и частично Хамхинском районах . Эти факты лишь подтверждают древнейшие связи отдельных ингушских родов и фамилий с родами и фамилиями «бацби» и другими грузинизированными народностями из более южных районов. По-видимому, в основе этих связей лежало и сознание древней этнокультурной близости и даже родства, позволявшее ингушам в случае нужды рассчитывать на гостеприимство закавказских племен и в последующее время.
Насколько можно судить по ряду историко-этнографических данных, традиционная связь вайнахских племен с ближайшим грузинизированным населением северных районов Закавказья, основанная в прошлом на единстве происхождения и общности культуры и быта, сохранилась до позднего времени.
Если же интересующий нас вопрос о происхождении ингушей, а в целом и происхождения всего вайнахского народа не отрывать от общей проблемы происхождения иберийско-кавказского этнического массива, то с еще большей долей уверенности можно говорить о местном, автохтонном развитии всего этого массива на Кавказе уже с III тысячелетия до н. э.
Совокупностью антропологических, археологических, исторических, лингвистических и этнографических данных подтверждается давнее и сугубо местное происхождение и развитие этнического ядра, которое в наши дни именуется ингушским народом, составляющим одно из слагаемых так называемого нахского этнического массива Кавказа.
Глава четвертая
СРЕДНЕВЕКОВАЯ МАТЕРИАЛЬНАЯ КУЛЬТУРА ИНГУШЕЙ
Каждому, кто впервые побывал в горных районах Центрального Кавказа, прежде всего бросается в глаза множество своеобразных надземных монументальных сооружений. Они совершенно разнотипны и различны по своему назначению. Вызванные к жизни определенными историческими условиями распада первобытно-родовых отношений (не без влияния и географического фактора), все эти сооружения составляют наиболее интересный комплекс материальных исторических источников, непосредственно связанных со средневековой историей многих современных народов Кавказа. В силу тех же исторических событий прошлого эти монументальные башенные и склеповые объекты на территории Северного Кавказа сохранились лучше, чем в Закавказье, а в районах центральной части края лучше, чем, скажем, в Черкесии или Адыгее.
В этом отношении горная зона Ингушетии не составляет исключения. Больше того, из всех горных районов Северного Кавказа современная Ингушетия отличается, пожалуй, наибольшим количеством этих памятников и лучшей их сохранностью. Это объясняется прежде всею тем, что Ингушетия не была ареной боевых действий во время русско-кавказской войны в XIX в., и потому здесь лучше сохранились и башни, и надземные склепы, придающие горному аулу и даже ущелью своеобразие и красоту великолепными архитектурными ансамблями.
Исторические свидетельства о наличии этих объектов в горных ущельях Северного Кавказа, в частности на территории Ингушетии, вплоть до ХVIII в. очень редки . Грузинские послы и участники русских посольств в Грузию XVI-XVII вв., иногда пересекавшие и районы Ингушетии, редко упоминают об этих памятниках. Приведем один из редких примеров такого далеко не ясного свидетельства XVII в. – выдержку из рапорта посла князя Федора Волконского московскому царю Михаилу Федоровичу: «И того же дни послы перешли кабаки горских владельцев. А те кабаки стоят по обе стороны того ручья. Дворы у них в горах каменные. А ходят мужики по-черкаски, а жонки носят на головах.., что роги вверх в поларшина» .
В работах ученых и путешественников, начиная со второй половины XVIII в., содержится немало сведений об основных видах архитектурных памятников, увиденных ими в горах Северного Кавказа, в том числе в ингушских горах и предгорьях . В последующий период, вплоть до Великой Октябрьской революции, ряд местных работников (за небольшим исключением) бегло упоминают об этих памятниках, основное внимание концентрируя на насущных вопросах горского быта, экономики и права.
Только в послеоктябрьскую эпоху, когда началось комплексное историко-культурное изучение ингушского народа, было уделено должное внимание и архитектурным памятникам края.
Огромная заслуга в этом начинании принадлежит проф. Л.П. Семенову. Вместе с художником-архитектором И.П. Щеблыкиным им осуществлено и предварительное научное описание материалов, добытых возглавляемыми им экспедициями за период с 1925 по 1932 г. По богатству, своеобразию и значимости как новых исторических источников первое место, конечно, принадлежит монументальным средневековым памятникам материальной культуры. Тогда же Л.П. Семенову удалось разработать типологию этих объектов и наметить их относительную периодизацию, сохранившую свое значение до наших дней.
Следуя за Л.П. Семеновым, в основу типологии этих памятников мы также положим принцип их функционального назначения. В соответствии с этим все надземные и подземные памятники Ингушетии можно разделить на три основные группы:
1. Монументальные жилые и оборонительные сооружения. Это – жилые башни, высокие боевые башни , укрепленные замки, городища и остатки заградительных стен. Все эти сооружения, кроме городищ, сложены из грубо отесанных камней на известковом растворе.
2. Погребальные сооружения – подземные, полуподземные и надземные каменные склепы («каши»), пещерные и грунтовые захоронения, каменные ящики и курганы.
3. Это – древние христианские храмы, разного рода языческие святилища и придорожные стелы («чурты»).
Перечисленные категории археолого-архитектурных памятников разновременны и далеко не все связаны с историей ингушей. Распределяются они на территории Ингушетии неравномерно. В равнинной части они более однородны и представляют собой остатки древних селищ и городищ, курганы, грунтовые могильники и довольно редкие катакомбные захоронения. В западных районах Ингушетии близ селения Назран, Базоркино, Алхасте, Бамут и других исследованы так называемые кабардинские курганы XIV-XVI вв. Здесь же известны развалины одной башни в с. Гамурзиеве, по преданию выстроенной 230-240 лет назад , и хорошо сохранившийся мавзолей «Боргакаш» золотоордынского времени (1405-1406 гг.) близ с. Плиева . В горной зоне памятники более разнообразны и многочисленны, особенно надземные каменные сооружения.
Оставляя за рамками нашего обзора памятники более раннего времени, рассмотрим объекты начиная с периода, прямо предшествовавшего татаро-монгольскому нашествию на Кавказ (примерно с XI-XII вв.).
Наиболее древними из первой группы архитектурных памятников горной Ингушетии нужно считать жилые башни – «гала». «Гала» являются непременной принадлежностью каждого горного аула. По форме основания они делятся на две группы: квадратные и прямоугольные – продолговатые. Они обычно невысоки, в два-три этажа. Стены их постепенно суживаются кверху. Крыша плоская, прикрытая слоем земли и хорошо обмазанная глиной. Кладка стен из необработанных и грубо обработанных плит и камней более примитивна по сравнению с кладкой боевых башен. Первый этаж башни использовался для содержания скота, второй и третий – для жилья. Иногда во втором этаже содержался мелкий рогатый скот, а в первом – крупный . Первоначально «гала» имели и оборонное значение . Полезная площадь «гала» приближалась к 60-80 кв. м.
Как архитектурные памятники такие постройки являются наиболее простым типом полужилых, полубашенных сооружений, широко распространенных как на северных, так и на южных склонах Кавказского хребта. Весьма вероятно, что их происхождение нужно вести с очень древних времен, со времени бытования на Центральном Кавказе кобанской культуры (I тысячелетие до н. э.). Возможность обитания древнего населения горного Кавказа именно в таких «каменных домах» допускается почти всеми исследователями. И это логично. Меняющееся население, разумеется, использовало строительный материал от старых разрушающихся зданий для новых сооружений. Очевидно, в этом и кроется основная причина того, что за долгий период весьма продуктивной работы по исследованию многочисленных могильников в высокогорной зоне Кавказа ни одному исследователю пока не удалось отыскать и изучить ни поселения древних кобанцев, ни горный аланский поселок. Все исследованные кобанские поселки открыты в предгорной зоне . А если учесть некоторые результаты наших разведочных работ, которые доказывают последовательное использование меняющимся населением в качестве поселка одного и того же пункта, начиная с эпохи Кобана и вплоть до современности (например, с. Камунта в Дигории, Северо-Осетинская АССР), то мы должны будем признать, что эта задача вообще трудноразрешимая. Но ведь жили же кобанцы и в высокогорной зоне края! И жили, очевидно, в каменных постройках типа «гала», удобных для жилья и для обороны.
По наблюдениям почти всех исследователей, жилые башни по площади, конструктивным особенностям, кладке следует считать более древними по сравнению с боевыми. И хотя их площадь обширнее боевых, по существу жилые башни являются цоколями и первыми этажами боевых башен. То, что жилые башни на Кавказе предшествовали появлению боевых, подтверждается всеми горными жителями, в том числе и ингушами. Все они согласно свидетельствуют, что «вначале строились жилые башни, а позднее – боевые». Об этом нам приходилось не раз слышать и в Чечне, и в Ингушетии, и в Осетии, и в других районах Кавказа.
Местные предания об основании аулов тоже содержат указания на то, что первыми возведенными зданиями были жилые башни . По тем же ингушским преданиям, основание ряда древнейших горных аулов приурочивается к эпохе грузинской царицы Тамары. Генеалогия любой ингушской фамилии насчитывает 10-15 имен, которые хорошо помнит каждый ингуш. С именем одного из первых лиц, положивших начало какой-либо ингушской фамилии, связываются обычно основание определенного горного селения и постройка жилых башен.
Так, по словам жителя с. Ольгите старика Магомета Екурова, в сооружении башни участвовали «все члены данной фамилии, они помогали и живой силой, и средствами… Построение башни должно было свидетельствовать о родовой сплоченности и мощи» . Это свидетельство ценно тем, что оно содержит указания на сооружение башни в довольно ранний период развития родовой организации. Имеющиеся данные позволяют считать жилые башни «гала» древнейшими ингушскими монументальными памятниками, а время сооружения наиболее архаичных «гала» из сохранившихся до сих пор определять XII-XIV вв. н.э.
Ингушские боевые башни «воув» являются в подлинном смысле вершиной архитектурного и строительного мастерства древнего населения края. Они поражают простотой формы, монументальностью и строгим изяществом. Боевые башни Чечено-Ингушетии – высокие образцы техники и строительного искусства того времени. Несколько перефразируя Константина Симонова, высоко оценившего сванские башни, можно сказать, что ингушские башни для своего времени были подлинным чудом человеческого гения, как для нашего столетия новые шаги человека в небо . Особенно величественны башни с пирамидально-ступенчатой крышей. Соотношением высоты и основания (10:1) ингушские башни резко отличаются от других кавказских башен .
Как правило, боевые башни пятиэтажные, но встречаются и в четыре, и даже шесть этажей. Первый этаж нередко служил тюрьмой для пленников, обычно же он являлся закромом для хранения зерна в особом угловом каменном мешке. На втором этаже находились защитники и стража во время осады, так как вход в «воув» был только здесь. На втором этаже находилось имущество осажденных. Третий этаж занимали защитники и их семьи, наконец, все верхние этажи – защитники и наблюдатели.
В основании все башни квадратные, площадью 20-25 кв. м. Кверху стены сильно суживаются и достигают общей высоты 20-26 м. Крыши башен бывают нескольких видов: 1) плоская, с барьером; 2) плоская, с зубцами на углах, увенчанными камнями конической формы; 3) пирамидальная, ступенчатая, с коническим замковым камнем .
Обработка камней и кладка боевых башен производились тщательнее, нежели кладка жилых. Почти на всех боевых башнях сохранилась еще известковая облицовка, что указывает на относительно близкую дату их постройки; особенно свежий вид имеют башни третьего типа, с пирамидальной ступенчатой крышей: например, башня в с. Джерах, которая, кстати, является одной из наиболее крупных в Ингушетии. Площадь первого этажа равна 7×7 м; второго – 6×6, третьего – 5,3×5,3, четвертого – 5×4, и пятого – 4×4 м .
Отличительными признаками многих чечено-ингушских боевых башен, особенно последнего типа, являются «машикули», т. е. маленькие защитные балкончики на верхнем этаже, которые вместе с бойницами на всех этажах служат целям эффективной обороны. Другую особенность этих башен составляют сквозные крупные кресты, сложенные почти на всех сторонах верхней части башен; на них давно уже было обращено внимание исследователей. В.Ф. Миллер отчасти в этих крестах видел влияние христианства, а строительство боевых башен связывал с прошлым грузинским культурным влиянием на ингушей . Ниже мы познакомимся с другими ингушскими памятниками XII-XIV вв., которые блестяще подтверждают это положение видного кавказоведа. Влияние Грузии на народы Северного Кавказа, в том числе и на вайнахов, не заглохло и в более позднее время. Грузинские хроники повествуют о том, что в царствование Георгия V Блистательного (1318-1346 гг.) грузинский католикос Евфимий совершил «инспекторскую» поездку по окраинам и посетил храмы в различных местностях, в том числе и у «народов нахче» (т.е. чеченцев. – Е.К.); по его распоряжению по всем церквам и монастырям были разосланы списки Евангелия . О еще более поздних связях ингушей с христианской Грузией свидетельствуют грузинские надписи на сосудах из храма «Гали-Ерды» в Ингушетии (XVII-XVIII вв., по определению проф. А.Г. Шанидзе) . В связи с этими данными сами по себе изображения крестов на боевых башнях приобретают уже некоторую значимость, являясь косвенными аргументами при суждении о дате их постройки. Ведь эти кресты конструктивно связаны с башнями. Но более важными признаками в этом отношении являются некоторые детали, указывающие на технику обороны боевых башен. В довольно толстых стенах всех этажей, особенно второго (толщиною более 0,5 м), устроен ряд узких сквозных отверстий – щелей, сделанных часто в специальных нишах. Если ширина проема этих бойниц внутри равнялась около 0,5 м, то выходное отверстие не превышало 0,10-0,15 м. В такие отверстия мог пройти только ствол ружья. Сами отверстия так расположены, что должны были защищать подступы к башне со всех сторон. Такие бойницы устроены на высоте выше половины человеческого роста. Стрелять из лука через эти отверстия невозможно. Они очень малы, в проем не втиснется человеческое плечо, но вполне пригодны для стрельбы из ружей. Следовательно, время сооружения боевых башен, где имеются эти ниши и отверстия, не может быть датировано раньше времени применения на Северном Кавказе огнестрельного оружия, как это делает X.Д. Ошаев, относя боевые башни к XIII–XIV вв.
Если у большинства европейских народов, в том числе и у русских, огнестрельное оружие появилось в XIV–XV вв. и стало повсеместно распространяться в XVI в. , то в XV–XVI вв., можно полагать, оно могло быть известно и в глухих ущельях Кавказа. Тем более что и в Грузии, по последним исследованиям П.П. Закарая, влияние появления огнестрельного оружия на башенное строительство заметно уже с XVI в. Во всяком случае в начале XVII в. русские послы, направлявшиеся в Грузию через Ингушетию, видели уже «у горских и турских людей пищала и луки, и сабли, и копье» .
Характерно, что сооружение боевых башен местное население определяет приблизительно тем же временем. В работах В.Ф. Миллера , П.С. Уваровой и других содержатся сведения, указывающие, что те или иные боевые башни были выстроены предками местного населения лет 150-200 тому назад. За время многолетних экспедиционных работ в горной Чечне, Ингушетии и Северной Осетии нам приходилось слышать от стариков и более глубокие даты. Иногда же время сооружения боевых, наиболее хорошо сохранившихся башен определяется эпохой царствования грузинского царя Ираклия (имя довольно популярное среди ингушей) .
Проф. Г.А. Кокиев в своей работе «Склеповые сооружения Северной Осетии» датирует осетинские боевые башни XIV в., временем обострившихся взаимоотношений между осетинами и кабардинцами. Эта датировка серьезно обоснована. Она подтверждается и датой (XIV–XV вв.) множественных кабардинских курганов в предгорной зоне Северного Кавказа. Кроме того, осетинский тип боевых башен без пирамидальных перекрытий, как у ингушей, более архаичен. Все башни этого типа, имеющиеся в Ингушетии, худшей сохранности, нежели башни с пирамидальной крышей. И если время возникновения этого наиболее законченного и совершенного типа ингушских башен определять XVI–XVII вв., то башни с плоским перекрытием должны быть отнесены к более раннему периоду. Время сооружения сванских боевых башен также определяется XV-XVI вв. Башни и оборонительные комплексы в соседних, северных районах Грузии датируются XVI и началом XVII в. Косвенным аргументом для датировки ингушских боевых башен служит наличие в Ананурском замке на Военно-Грузинской дороге одной боевой башни специфически ингушского типа; она могла быть сооружена только после постройки рядом стоящего большого купольного собора, воздвигнутого в 1689 г. Уже в наше время П.П. Закарая попытался уточнить датировку этой башни, объявив ее грузинской . Но с его датировкой – не позднее XVI в. – никак нельзя согласиться, тем более приписывать ей грузинское происхождение. Индивидуальность именно ингушских башен признают С.И. Макалатия, А.И. Робакидзе, В.И. Марковин. Последний в 1961 г. имел возможность описать такую же небольшую башню-минарет в с. Эткали (в Чечне) и доказать ее позднее и местное происхождение .
Весьма важным основанием для датировки боевых башен Ингушетии являются надземные склепы с пирамидальной крышей, с абсолютной точностью воспроизводящие верхние этажи боевых башен . Могильный инвентарь этих склепов с остатками шелковых иранских тканей датируется XV-XVI вв. и позднее, вплоть до XVIII в.
Все данные указывают на то, что строительство наиболее ранних типов ингушских боевых башен, как и у других горцев Северного Кавказа, могло возникнуть не ранее XIV–XV вв. и продолжаться вплоть до XVIII в., что не раз подтверждалось свидетельствами стариков, упоминавших конкретных лиц из своих предков, при ком была сооружена та или иная башня.
Приблизительно к этому же периоду относится и появление на ингушской территории замковых сооружений и разного рода заградительных стен. Эти оборонительные комплексы возникли в тех же исторических условиях, что и боевые башни.
«Замки» являются комбинированными сооружениями, состоящими из нескольких жилых, а нередко и двух-трех боевых башен. Уникальным объектом такого рода является башенный комплекс в с. Эрзи, еще в 20-х годах нашего столетия состоявший из 16 боевых башен . Естественно, они сохраняют в себе характерные особенности как жилых, так и боевых башен. Исключением является один «замок» в с. Эгикал, состоящий почти из одних жилых, но хорошо укрепленных башен. Своеобразная бесплановость, как будто наблюдающаяся во внутреннем расположении замковых построек, имеет свое преимущество. Многочисленные углы, тупики, выступающие за общую линию, отдельные выступы стен, обусловленные особенностями рельефа местности, – все это улучшало систему обороны осажденных.
Воздвигались «замки» по заранее обдуманному плану. Обыкновенно они сооружались на площадках, имеющих стратегическое значение. Это были или утесы, круто обрывающиеся с трех сторон, к которым можно пробраться только по узкой тропе по хребту утеса (как в с. Горак), или оконечности небольших горных кряжей (как в с. Фалхан), где подступы к воздвигнутому «замку» прикрывались двумя боевыми башнями.
Нередко «замки» занимали огромную по местным масштабам площадь. Так, например, «замок» Точиевых в с. Мецхал расположен на площади, равной 795 кв. м.
Такой «замок», состоящий из шести башен жилых и одной боевой, мог вместить в себя не одну семью, а целую фамилию с многочисленными родственниками. Великолепный многобашенный комплекс в с. Эрзи принадлежал 14 фамилиям – тейпам . Но замковое сооружение имело далеко не каждое горное селение.
Погребальные сооружения. Видное место среди архитектурных объектов горной Ингушетии занимают памятники погребального характера. Они делятся на три основные группы. Первую составляют подземные склепы, вторую – полуподземные. Третья группа объединяет подземные склепы, называемые чечено-ингушским населением «кашами». К погребальным памятникам относятся также разного рода каменные ящики и грунтовые могилы.
В отличие от третьей, наиболее многочисленной и разнообразной группы, памятники первой и второй групп известны пока в меньшем числе. Наиболее известными могильниками, состоявшими из подземных и полуподземных склепов, являются погребальные холмы у селений Шуан («Мохде» или «Райский курган»), Салги (урочище «Магате») и Бишт (холм севернее селения). Кроме того, подобные склепы известны у селений Кяхк, Евлой, Тумгой, Дошхакле, Верхний Алкун и в окрестностях селений Галашки и Мужичи .
Наиболее типичными и лучше изученными являются склепы у селений Шуан и Салги. За исключением Биштовского, обычно один и тот же могильник содержит как подземные, так и полуподземные склепы. Подземные склепы отличаются от полуподземных только тем, что они совершенно скрыты в земле, тогда как вторые своей фасадной стеной выступают из земли (обычно по склону). Сложены они из дикого местного камня. Нередко стенками склепов служили каменистые отроги и расщелины скал, искусно прикрытые плитами. Длина подобных склепов колеблется от 2,5 до 4 м, ширина от 1,5 до 2 м при высоте более 1 м. Средняя площадь 6-8 кв. м. Крыша склепов состояла из набегающих друг на друга плит и камней, образующих как бы незаконченный полусвод. Сверху клались толстые плиты, и склеп засыпался землей. Ориентировка склепов различная, как правило, выходами по склону холма или отрога.
Входом в такой склеп служило квадратное отверстие (лаз) в фасадной стене со сторонами размером около 0,5 м. Через такие лазы втаскивались покойники.
Почти все подобные склепы оказываются уже ограбленными, поэтому довольно трудно восстановить картину их первоначального состояния, тем более что природа, в свою очередь, довершила то, что не было окончательно разрушено и похищено человеком. От всех истлевших костяков остались лишь плохо сохранившиеся черепа. И все же по ряду данных можно судить и о типе этих усыпальниц, о характере погребального инвентаря и о времени бытования этих объектов.
Как подземные, так и полуподземные склепы являются коллективными усыпальницами, содержащими нередко от одного до трех десятков костяков, при которых в большинстве случаев сохранился кое-какой могильный инвентарь. Еще до детального анализа этого инвентаря будет уместным проследить генетическую связь между отдельными основными видами погребальных памятников, начиная от подземных могил и кончая боевыми башнями.
Исследователи давно уже обратили внимание на одну характерную черту горской архитектуры – ступенчатое строение крыш древних сооружений. Некоторые авторы без достаточных оснований видели в этом влияние восточной культуры Передней Азии и даже архитектуры пагод Центральной Азии .
Успешно проследил эволюцию горских архитектурных форм Л.П. Семенов, установивший, что «ступенчатое построение кровли надземных памятников, не восходящих, вероятно, далее XIV в., связано с аналогичным устройством более древних местных памятников – подземных склепов, из которых впоследствии развились полуподземные и еще позже – надземные склепы» .
Действительно, ступенчатая (чешуйчатая) крыша подземных камер склепов типична для очень ранних памятников весьма обширной территории Кавказа, относящихся еще к эпохе VI-Х вв.
Позднее, до XIV в., стали сооружаться подземные, а затем и полуподземные склепы. Около XIV в. появляются надземные двускатные ступенчатые склепы и, наконец, не ранее XV в. стали воздвигать надземные четырехгранные склепы и боевые башни со ступенчатой крышей. Эти памятники и завершают развитие местной архитектуры. Я полностью разделяю склеповую классификацию Л.П. Семенова и основанную на ней периодизацию. Правильность этой периодизации вполне подтверждается анализом могильного инвентаря, найденного в этих склепах.
В последнее время стала известна иная точка зрения на генезис средневековых склеповых сооружений Северного Кавказа. Она принадлежит Л.Г. Нечаевой, которая исходную форму каменных полуподземных склепов видит в сармато-аланских катакомбах. По ее мнению, склеп – это не что иное, как катакомба, «воспроизведенная в камне» . Этот взгляд не кажется мне обоснованным наличным материалом. Он в корне противоречит стройной и хорошо аргументированной классификации Л.П. Семенова и последним данным о возникновении на Кавказе склеповых сооружений еще в эпоху бронзы . Вот где лежат местные истоки этой формы погребальных сооружений.
В связи с обсуждаемым вопросом о генезисе склеповых сооружений на Северном Кавказе необходимо хотя бы кратко остановиться на причинах, вызвавших их к жизни. Многими авторами, изучающими древние культуры Кавказа, неоднократно подчеркивалась специфика местных условий, прежде всего каменистость почвы, острый недостаток земли, что заставляло жителей каждый мало-мальски сносный земельный участок использовать под пашню, а не под кладбище. И это вполне естественно. С возрастающей же плотностью населения в средневековую эпоху (судя по остаткам населенных пунктов) эти местные особенности должны были сказываться все острее. Они и породили сооружение именно надземных склепов.
Только при учете этих обстоятельств становится понятным появление почти во всех горных районах Северного Кавказа в середине II тысячелетия н.э. многочисленных надземных склепов-усыпальниц в несколько ярусов, служивших местом последнего упокоения целым фамилиям горцев, состоящим из нескольких десятков человек, умещавшимся на 9-10 кв. м. Такой способ захоронения умерших значительно экономил земельную площадь, в которой средневековые горцы ощущали особо острую нужду. Аспирантом М.Б. Мужухоевым в 1969 г. в одном пятиярусном склепе у с. Оздне было зафиксировано до 190 погребенных. Какую огромную площадь нужно было бы использовать для захоронения их в земле!
И, конечно, не случайно все эти надземные и многоярусные «каши» (у чеченцев и ингушей), «дзападзы» (у осетин-тагаурцев), «обаи» (у дигорцев) и «кашенэ» (у балкарцев) возникли в высокогорной зоне Центрального Кавказа. Обычно они располагались на непригодных для пахоты участках. Они были вызваны к жизни в первую очередь невероятной земельной теснотой в горах. И глубоко прав был В.Ф. Миллер, объясняя этими чисто экономическими мотивами многоэтажность и разновременность средневековых могильников Кавказа. «При крайней тесноте для живых людей нельзя было отводить много места для мертвых», – писал он в I томе «Материалов по археологии Кавказа» . Этот довод признавался И.Ф. Грабовским, Г.А. Кокиевым и другими исследователями .
Какими-либо религиозными мотивами, скажем, влиянием зороастризма, о чем говорил в свое время М.М. Ковалевский, или иным воздействием появление многоярусных надземных склепов не объяснишь. Ибо следов этих влияний в горах не установлено . А склепы возникли только в высокогорных районах края. Культом мертвых этого тоже не объяснишь, так как последний существовал и раньше. Кроме того, его нельзя приурочивать только к горной зоне. Это – повсеместное явление в первобытной религии .
Что же представляет собою содержимое этих погребальных сооружений?
Как в подземных, так и в полуподземных склепах обряд погребения совершенно одинаков. Умерших женщин и мужчин укладывали на полу рядами на спине, ногами к входу, с руками вытянутыми вдоль туловища или сложенными у пояса. В головах ставились кувшины из хорошо отмученной и прекрасно обожженной глины, сделанные на гончарном круге. Поэтому все сосуды ярко-красного цвета, покрыты линейным и волнистым орнаментами. Иногда кувшины находились в нишах стен склепов.
Обычный инвентарь этих погребений составляли предметы быта, оружие, украшения. Они и могут служить серьезным основанием для датировки самих склепов. Найденные в погребениях стрелы – черешковые, с длинными стержнями для насадки, по преимуществу ромбовидные и листовидные. Такие типы наконечников стрел имели широкое распространение на территории Восточной Европы, в том числе и на Кавказе, в период, предшествовавший татаро-монгольскому нашествию, и позднее . Что же касается крупных плоских стрел с ромбовидной боевой частью, то они широко применялись еще в X-XII вв. В целом подобные наконечники стрел характерны для XII-XIV вв. В большом количестве находятся в склепах железные ножи разных размеров с короткой рукоятью, железные поясные пряжки в виде прямоугольников и овалов с язычком-перекладиной, различные железные ножницы с дужкой или кольцом на конце. Реже встречаются серебряные пряжки от поясного набора, украшенные ромбовидным чеканным орнаментом.
Довольно широк ассортимент женских украшений, прежде всего бус, серег и височных подвесок. Преобладают стеклянные бусы сине-зеленого цвета и коричневые, имеющие круглую, овальную, чечевицеобразную форму, немало бус сделано из цветной глинистой композиции, покрытой узорами. Эти бусы круглые и бочкообразные. Сердоликовых бус (мелких овальных) встречается мало. Очень редки янтарные бусы в виде плоских кружков.
Более разнообразный ассортимент составляют серьги и височные подвески.
Серьги. К простейшему типу серег относятся бронзовые и серебряные проволочные серьги с верхним незамкнутым кольцом и стержнем, заканчивающимся цветной бусиной или полым металлическим шариком.
К более редкому типу серег, встречающихся в аналогичных памятниках почти всего Северного Кавказа, относятся золотые и серебряные серьги из прочного стержня с незамкнутым кольцом. Нижняя часть такой серьги представляет собой стержень, перевитый тонкой проволокой, или столбик, состоящий из припаянных друг к другу мелких шариков; на конце такой серьги обычно припаяны 3-5 и более крупных шариков . Этот тип серег ведет свое происхождение со времени заката кобанской культуры и является лучшим подтверждением живучести архаических черт древней местной культуры, проявляющихся в столь поздних формах.
Дальнейшим усложнением этого типа серьги является проволочная серебряная или бронзовая серьга с незамкнутым верхним кольцом и обвитым проволокой стержнем, на котором укреплен покрытый зернью полый крупный шарик.
Височные подвески. Наиболее распространенным типом височных подвесок являются бронзовые и серебряные подвески, давно известные по богатому погребению из Махческа ; являясь наиболее поздним вариантом развития этого типа украшений, они все же сохраняют архаические черты серег и подвесок, типичных еще для культуры алано-хазарского времени, VI–X вв.
Зеркала. Из наиболее характерных предметов, встречающихся в подземных и особенно в полуподземных склепах, следует упомянуть еще круглые плоские со слабыми закраинами зеркала; сделаны они из бронзы или металлического сплава и известны почти повсеместно на Северном Кавказе . Внутренняя сторона их обычно покрыта геометрическим (крестообразным, радиальным) орнаментом.
Существующие в литературе датировки наиболее ранних ингушских могильников в основном подкрепляются анализом рассмотренного материала. Мнение Л.П. Семенова о времени постройки и использования этих склепов уже изложено. В.Ф. Миллер, произведший небольшие раскопки полуподземных склепов у «Мохде» и близ замечательного грузинского храма «Тхаба-Ерды» (в верховьях р. Ассы, близ с. Хайрах), высказал мнение об одновременности существования могильников и построения храма .
Ошибочную же дату сооружения храма «Тхаба-Ерды» (IX в.) В.Ф. Миллер привел, опираясь на консультацию у Д.3. Бакрадзе, утверждавшего, что храм был сооружен в 830 г. А.Н. Генко еще в 1930 г. усомнился в правильности столь ранней даты .
В настоящее время датировка храма «Тхаба-Ерды» подверглась пересмотру и уточнению. Проф. А.Г. Шанидзе на основании анализа эпиграфических памятников, в свое время найденных в храме, полагает, что храм «Тхаба-Ерды» должен датироваться не раньше XII в. Это мнение полностью разделял Л.П. Семенов и другие исследователи. Косвенным образом эта дата подтверждается и рукописью Псалтыря из храма, по характеру грузинского письма определяемого XI-XII вв.
Позднее и мне в специальной статье удалось доказать, что первоначальный вид храма «Тхаба-Ерды» имел облик явно грузинского архитектурного памятника и что сооружен он мог быть не ранее XII в., скорее всего при Давиде Строителе, когда впервые централизованное Грузинское государство стало активно включать в сферу своего влияния и горцев Северного Кавказа. Современный же вид храм получил после некоторой перестройки местными малоквалифицированными мастерами . Эта датировка, действительно, вполне применима к окружающим древним могильникам, которые и В.Ф. Миллер считал принадлежавшими к однородной и одновременной культуре, хотя и датировал IX в. Но любопытно, что П.С. Уварова те же ингушские подземные могильники относила к XII-XIII вв. К этому же периоду подобные осетинские склепы относил и Г.Л. Кокиев . Свои выводы он достаточно убедительно аргументировал анализом архитектурных форм склеповых сооружений и их связью с архитектурой башен и древних церковных зданий на территории горной Чечни, Ингушетии и Осетии. Правильность этого заключения была подтверждена и последующими работами проф. Л.П. Семенова .
Сравнительный анализ самого археологического материала из подземных и полуподземных склепов позволяет дополнительно уточнить приведенную датировку и обосновать ее археологически.
Так, например, красные глиняные сосуды, орнаментированные линейным и волнистым орнаментом (прием, широко распространенный и весьма типичный для XII-ХIV вв.) , иногда имеют грузинские надписи, датируемые проф. А.Г. Шанидзе временем «не древнее XII-XIV вв.». Таковы сосуды из склепов «Магате», «Мохде» и др.
В подобных же сооружениях, известных и в Северной Осетии, эти сосуды находились вместе со стеклянными синими и зелеными пластинчатыми браслетами, которые подтверждают эту дату . Как известно, пластинчатые цветные, реже витые, браслеты довольно обычны в женских погребениях ряда районов Восточной Европы XI-XIII вв., начиная от городских и сельских пунктов Древней Руси и кончая Тмутараканью и Херсонесом . Известны они и на Кавказе.
В Закавказье, например, керамика, орнаментированная линейным и волнистым узорами, обычно встречается вместе с богатой поливной керамикой, относящейся к периоду царствования грузинской царицы Тамары, т.е. к XII-XIII вв. Она известна из раскопок Дманиси, Ани, Старой Ганджи и других городов Закавказья времени домонгольского нашествия.
Так же часто встречаются в Закавказье и на Северном Кавказе в памятниках изучаемой эпохи предметы вооружения в виде копий и стрел.
Различные части поясных наборов, бронзовые зеркала и особенно женские головные украшения (серьги и височные подвески), встречаемые в ингушских подземных и полуподземных склепах, имеют себе многочисленные аналогии в склепах Чечни, Северной Осетии, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, в подкурганных погребениях типа Белореченских на Кубани . Например, в Даргавсе (Северная Осетия) простейшие типы серег были найдены в подземных коллективных склепах вместе со стеклянными браслетами, время бытования которых на Кавказе также определяется XI–XIII вв.
Чеченские полуподземные склепы, обследованные В.И. Марковиным в 1961 г. у с. Какадой и у хут. Дере (Пакоч), также содержали украшения с русской и татарской серебряными монетами XIV в. Обследованные там же каменные ящики оказались синхронными склепам .
Другие категории предметов из склепов – пряжки, бляшки, ножницы и женские украшения – найдены и в курганах Северо-Западного Кавказа. Они тождественны перечисленным ингушским и чеченским и также датируются золотоордынскими монетами. Таков же инвентарь подкурганных погребений, вскрытых Н.И. Веселовским в 1896 г. у станицы Белореченской , в 1900 г. у станицы Ульской и в других местах. Время Белореченских курганов точно определяется найденными в них золотоордынскими монетами XIV и начала XV столетия . Детальный анализ всего инвентаря из этих курганов и их историческая интерпретация приведены в работе В.П. Левашевой .
XIV веком датируются и известные Махческие могилы (Северная Осетия), инвентарь которых весьма близок к некоторым вещам из ингушских полуподземных склепов (серебряные височные подвески) . Такие же серьги и височные подвески известны из склепов Кобана и из могильников Лизгора (Северная Осетия), которые П.С. Уварова именует «могильниками новейшего времени» .
Весьма важные для датировки ингушских склепов результаты были получены Л.П. Семеновым в 1937 г. при исследовании хорошо сохранившегося подземного склепа у с. Шуан. В числе обычного могильного инвентаря была найдена восточная монета с отверстием для подвешивания. По определению нумизмата Государственного Эрмитажа А.А. Быкова, монета – татарская, битая в начале XIV в. Она была первой монетной находкой, сделанной в горной Ингушетии. Значение этой монеты, как и монет, обнаруженных в чеченских склепах В.А. Марковиным, состоит в том, что ими довольно часто подтверждается поздняя дата сооружения полуподземных склепов на Северном Кавказе, в частности на территории Чечено-Ингушетии.
Таким образом, даты ингушских подземных и полуподземных склепов, устанавливаемые по археологическому материалу, вполне совпадают с датировкой, основанной на архитектурном анализе самих склепов; по наличию же в полуподземных склепах бронзовых зеркал с растительным орнаментом и височных подвесок сложного типа (4), этот тип склепов следует считать более поздним, получившим наибольшее распространение не ранее XIV в., в то время как подземные коллективные склепы возможно датировать XI–XIII вв. н. э.
Переходя к рассмотрению второй группы памятников погребального характера горной Ингушетии – надземным склепам, следует заметить, что они также являются достоянием не только ингушской территории. Многими авторами отмечалось, что «около каждого аула взору исследователя представляется как бы другой аул из разнообразных по форме и по величине домиков. Это – местный некрополь» .
Разнообразные надземные склепы, сложенные из плит и камней, составляют любопытную особенность многих национальных районов Северного Кавказа и нагорного Закавказья. Время сооружения их – период позднего Средневековья. Существует мнение, что эту категорию памятников следует связывать с архитектурой мусульманского Востока, с такими, например, памятниками, как «усыпальница дервиша» во дворце ширван-шахов в Баку (XV в.), мавзолей близ с. Ходжалы, и др. Тезис, на мой взгляд, трудно доказуемый, поскольку распространение ислама именно в горных районах не только Ингушетии, но даже и Чечни археологически прослеживается не ранее XVII в. Других же, более ранних данных об этом пока нет. Высказанный А.И. Шамилевым тезис о распространении ислама среди горных чеченцев и ингушей с XIV-XV вв. с севера ни на чем не основан и противоречит наличным материалам из горных районов .
Все ингушские надземные склепы по внешним признакам можно подразделить на пять групп. Первую составляют склепы с квадратным основанием и пирамидальной ступенчатой крышей в несколько ярусов (до четырех). Внешне они очень напоминают верх боевой башни ингушского типа. Во вторую группу входят всего два склепа с квадратным основанием и пирамидальной, но гладкой крышей (склепы у селений Фуртоуг и Джерах). К третьей относятся склепы с прямоугольным неравносторонним основанием и двускатной ступенчатой крышей, внешне очень напоминающие русские крестьянские избы.
Четвертую группу образуют подобные же двускатные склепы, но сопровождающиеся поминальными камерами, открытыми с фасада. Такие склепы довольно редки в Ингушетии. По одному склепу имеется в селениях Эрзи, Эгикал, Хамхи, Таргим и Вовнушки.
И наконец, в пятую группу объединяются надземные склепы с круглым основанием и конусообразным верхом, иногда покрытым «гуртами» (выступающими хребтами). Эти склепы также довольно редки. Они известны в селениях Фуртоуг, Джерах, Эрзи, Мецхал, Лейми, Эгикал, Таргим, Вовнушки .
Обыкновенно надземные склепы живописно разбросаны вблизи горного селения. Все они сложены из грубо отесанных камней на извести и покрыты известковой желтоватой облицовкой; ориентированы по сторонам света углами или стенами. В фасадной стене каждый склеп обязательно имеет небольшое окно – лаз (со сторонами около 0,5 м) на высоте около 1 м от земли. Высота склепов колеблется от 3–4 до 5–6 м. По последним данным, у с. Оздне обнаружен склеп, имеющий 5 ярусов и всего 2 лаза . В основании длина сторон склепа варьирует от 2 до 4 м. В зависимости от числа ярусов лазы располагаются по всем сторонам склепа, служа входом в каждый ярус. Крыши всех склепов, даже двускатные, завершаются вертикально поставленными массивными замковыми камнями.
В стенах склепов (особенно квадратных в основании) нередко встречаются маленькие квадратные отверстия, выбитые в шахматном порядке (у с. Эгикал), или прорезное схематическое изображение человека (у с. Лежг) и другие сквозные отверстия, обеспечивающие вентиляцию. Довольно часто на облицовке склепов встречаются отпечатки кисти рук, как резонно предполагают, строителя склепа . Стены некоторых облицованных склепов покрыты схематическими рисунками, иногда групповыми изображениями, исполненными красной краской, очевидно охрой. Такова сцена охоты на оленей на склепе в с. Эгикал, концентрические круги на облицовке склепа в с. Лейлаг и др.
Все надземные склепы многоярусны, имеют от 2 до 4 ярусов. Перекрытия между ярусами сделаны из нетолстых деревянных брусьев или плах, на которые укладывают покойников. Все ярусы, особенно в нетронутых склепах, заполнены покойниками, лежащими рядами, буквально «штабелями». Высокогорный сухой воздух на высоте около 1000–1800 м над уровнем моря, не зараженный миазмами, вызывающими разложение трупов, чрезвычайно способствует естественной мумификации трупов. Здесь же в склепах встречаются покойники (чаще всего – дети), положенные в деревянные колоды (гробы) и небольшие ящики (люльки). По могильному инвентарю они не отличаются от других, лежащих на деревянных настилах. На основании имеющихся данных нельзя уверенно сказать, в какой последовательности шло заполнение ярусов умершими. Как будто в нижних ярусах встречаются более ранние погребения, чем в верхних, но нередко и тут можно встретить покойника в костюме современного горца (черкеска, кинжал, папаха и т.д.). Поэтому всей этой категории погребальных памятников пока приходится давать суммарную характеристику. Все погребенные лежат вытянуто, плотно друг к другу. Женщины одеты в длинные платья-рубахи с неглубоким разрезом на груди. Нижнее платье – с короткими рукавами из грубого белого холста. Верхнее (на некоторых женщинах) – из шелковой цветной материи с длинными рукавами, с маленькими металлическими пряжками и пуговицами на груди. Нередко встречается и третье платье, сшитое из плотной грубоватой шерстяной ткани собственного производства. Это платье также имеет длинные рукава и разрез на груди, застегивающийся пуговицами. Все верхние платья, особенно шелковые, обычно имеют яркие цвета: красный, синий, зеленый, оранжевый. Кроме рубах и платьев, женщины имели шаровары из холста или из тонкой шерстяной материи. Ноги были обуты в чувяки или сапожки на мягкой подошве из цветного сафьяна.
Головы украшали высокие головные уборы в виде конька, сделанные из красного войлока или плотного сукна. Этот парадный головной убор, называемый «кур-харс», носился только богатыми женщинами. Надевался он на голову так, чтобы конец приходился на лицевую сторону. Под коньком пришита тонкая круглая выпуклая серебряная бляха от 3 до 5 см в диаметре. Спускаясь на затылок плотным прямоугольником, расшитым шелком, «кур-харс» закреплялся на шее лентами. Существующее мнение о том, что «кур-харс» был достоянием всех ингушских женщин (X.Д. Ошаев), не подкреплено полевыми наблюдениями. Богатая отделка «кур-харса», конечно, была доступна только богатым родам.
Головы женщин украшали массивные плоские медные или бронзовые и серебряные височные восьмилопастные кольца, типологически очень близкие известным славянским, радимическим семилучевым и особенно вятическим семилопастным кольцам. У шеи находились низки, состоящие из набора разнообразных бус: сердоликовых, стеклянных и из цветной пасты. На пальцах рук надеты иногда по нескольку бронзовых и серебряных колец и перстней с глазками из цветного стекла. Талию опоясывал кушак из шелка или холста, к которому привязывались железные ножницы, а также сумочки с шелковыми цветными нитками, иглами и наперстками, деревянные гребни и очень редко стеклянные зеркальца в деревянной оправе. Истоки всего этого набора могильного инвентаря прослеживаются повсеместно на Северном Кавказе еще в XIV-XVI вв.
Мужчины были одеты в длинные до колен кафтаны или халаты, в большинстве случаев также из цветной шерстяной ткани. Обычно на мужчинах две одежды. На ногах широкие шаровары из грубой шерстяной ткани, вобранные в мягкие козловые сапоги («ноговицы»), иногда ноги обвиты обмотками. Довольно часто на головы мужчин надеты мягкие стеганые шапки. Нередко встречаются покойники и в меховых барашковых шапках, очевидно более позднего времени; они одеты уже в черкески с газырями. На пальцах рук у многих погребенных мужчин – массивные бронзовые кольца. Каждый покойник опоясан одним, иногда двумя кожаными поясами с железными и бронзовыми пряжками; тонкие пояса украшались серебряными и бронзовыми наконечниками и бляшками. На поясах обычно висят кисеты из кожи с огнивом, кресалом и трутом. Среди обычных кресал находились и крупные, в виде уплощенных фибул. К каждому поясу подвешены небольшие железные ножи с деревянными и костяными рукоятками, заключенными в кожаные ножны; очень редки сабли (шашки). Гораздо реже, и преимущественно в более поздних погребениях, встречаются кинжалы современного кавказского типа, но грубой работы. Как правило, всегда, но в ограниченном количестве встречаются железные наконечники копий стрел (поздней ромбической формы), луки и деревянные круглые небольшие щиты, обтянутые кожей, внешне напоминающие хевсурские. Ранние типы этого ассортимента вещей бытовали на Северном Кавказе и в XIV–XVI вв.
В этих же надземных склепах встречаются в значительном числе различные деревянные сосуды: чашки, миски, кружки, кубки. Все они сделаны из мягких пород дерева, преимущественно из липы, но уже на примитивном токарном станке. На них сохранились явные следы вращения сосудов в процессе изготовления. Во многих сосудах сохранились высохшие остатки пищи.
В числе прочего инвентаря этих склепов находились деревянные резные коробки, трехструнные балалайки («пандыр»), мало отличающиеся от подобных ингушских музыкальных инструментов недавнего прошлого. Струнами служили конский волос или тонкие жилы животных. Нередко в этих склепах можно встретить деревянные и костяные «газыри» (футляры-трубки) для хранения зарядов пороха и самодельных пуль и пороховницы. Эти предметы обычно встречаются в склепах, содержащих погребенных в черкесках.
Этим в основном исчерпывается могильный инвентарь ингушских надземных склепов. Он свидетельствует о довольно долгом использовании этих склепов в качестве погребальных сооружений.
Оставляя в стороне явно поздний материал, восходящий к XVIII в. и позднее (меховые шапки, папахи, различные замки, наперстки и т.п.), рассмотрим несколько категорий вещей из ингушских надземных склепов, безусловно относящихся ко времени сооружения последних.
Из хорошо датированного материала раньше всего следует указать на находки иранских шелковых тканей. Два таких прекрасных образца (кусок ткани и мешочек) были обнаружены экспедицией ГИМ в 1938 г. в надземном двускатном склепе близ с. Хамхи. По определению Л.И. Якуниной, это ткани иранского происхождения и относятся к XV–XVI вв.
Как выясняется, некоторые предметы, встречаемые в ингушских «кашах», являются типичными только для чечено-ингушской территории и с достаточным основанием позволяют считать их племенными признаками ближайших предков вайнахского или чечено-ингушского народа. Это – описанный выше женский головной убор «кур-харс» и женские серебряные и бронзовые височные кольца. Проведенными в Ингушетии работами установлено, что «кур-харсы» обычно находятся только в пирамидальных склепах, квадратных в основании и со ступенчатой крышей. В предшествующих им по времени возникновения двускатных склепах «кур-харсы» не зафиксированы.
Как мы уже знаем, время появления наиболее совершенного типа кавказских надземных могильных сооружений – пирамидального склепа – определяется XVI–XVII вв. Им как бы завершается строительное мастерство кавказских народов позднего Средневековья. Этим временем и может определяться бытование у ингушских женщин «кур-харсов». Эта дата находит подтверждение в свидетельствах русских послов, направлявшихся через ингушские земли к грузинскому царю Теймуразу I в первой половине XVII в. Проходя «кабаки горских владельцев», русские послы отметили, что «дворы у них в горах каменные. А ходят мужики по-черкаски, а жонки носят на головах… что роги вверх в пол-аршина» . Подобные женские головные уборы не известны в соседних районах и, очевидно, носились в недалеком прошлом только ингушскими женщинами. Это было замечено еще Клапротом, отметившим, что эти оригинальные женские головные уборы составляют характерную черту кистинских, т. е. ингушских, женщин .
То же самое можно сказать и о женских височных кольцах, входящих в могильный инвентарь погребенных в пирамидальных и двускатных склепах. Височные кольца бывают бронзовые, серебряные и из сплава (биллоиовые); они обычно штампованные, иногда литые. Состоят из пластинчатой или проволочной дуги для прикрепления к головному убору или к волосам и широкой месяцевидной пластинки, составляющей одно целое с дугой; один конец дуги не смыкается с пластинкой. Нередко они вдевались в мочку уха. Наружная поверхность пластинки покрыта разнообразным насечным орнаментом: геометрическим, близким к растительному, и крестиками. Вероятно, этот тип височных колец являлся излюбленной формой украшений горянок. Вполне допустимо предположение, что прототипом этого вида колец были простейшие иранские бронзовые рельефные височные кольца из Решта, датируемые XII в. Дальнейшее развитие формы этого простейшего типа ингушских височных колец (без выступов) идет по пути усложнения нижней части кольца в виде пластины: внутренний край пластины сравнительно слабо изменяется, но внешний обычно украшается рядом округлых выступов, иногда настолько значительных, что их с полным правом (по аналогии со славянскими) можно назвать лопастями. Обычно их восемь, очень редко семь и даже шесть.
Коллекция этих височных колец, собранная экспедициями Л.П. Семенова, состоит из 19 экз. восьмилопастных колец и включает по одному семилопастному и шестилопастному. Несколько экземпляров собрал в 1966 г. и В.И. Марковин . Сейчас известно более 20 разных восьмилопастных колец. Они имеют по два отверстия или глубоких выреза. Размеры этих украшений варьируют в среднем от 4 до 9 см в высоту . Таким образом, у вайнахских женщин бытовали пластинчатые восьмилопастные и семилопастные височные кольца.
Кольца с резко выступающими лопастями представляют собой уже наиболее сложный тип ингушских височных колец; он является наиболее распространенным типом женских украшений во всех районах Ингушетии. Из других районов Кавказа подобные женские украшения известны в небольшом числе на территории Чечни и Дагестана .
Женские серьги, типологически близкие к височным кольцам из ингушских склепов позднего Средневековья, до последнего времени бытовали у женщин горных селений Чечено-Ингушской АССР. Пока нет оснований приписывать происхождение самого типа этих украшений местной среде. Ближайшей родиной ингушских височных украшений, очевидно, следует считать Дагестан, издавна известный своими художественными изделиями. Туда прототипы их в ранний период могли быть занесены и из более южных районов Кавказа и Ирана вместе с другими элементами арабской культуры (височные украшения из Решта). Любопытно, что ни в Закавказье, ни в Осетии, ни в Кабардино-Балкарии, ни далее на запад такие украшения не известны. Но производство их, по-видимому, было освоено уже ингушскими средневековыми мастерами. Эту форму украшений женского головного убора (по аналогии со славянской) можно считать этническим признаком и приписывать населению определенного района, в частности горной Ингушетии. Возможно позднее, при углубленном изучении более массовых находок этих височных колец, удастся выделить варианты их и связать с отдельными ингушскими племенами.
Как было отмечено, ингушские височные кольца очень сходны и с известными славянскими семилопастными женскими украшениями XII–XIII вв., в особенности с вятическими . В литературе высказаны два мнения по вопросу о происхождении славянских семилопастных колец. Мнение Н.П. Кондакова основано на мнимом сходстве этих колец с византийскими колтами . Второе мнение принадлежит В.И. Сизову ; оно основано на тщательном изучении техники изготовления и особенно орнамента на этих украшениях в сопоставлении его с арабскими орнаментами. Проф. А.В. Арциховский , подробно разобрав обе эти гипотезы, отдал предпочтение мнению В.И. Сизова. В подтверждение арабского происхождения этих колец А.В. Арциховский ссылался на свидетельство Б.А. Куфтина о сходстве славянских семилопастных колец с подобными же подвесками, изготовленными ювелирами среднеазиатских городов. Действительно, в бытность свою в Средней Азии в 1931 г. мне также приходилось видеть в продаже на местных рынках и наблюдать на женщинах-узбечках из кишлаков Ташкентского района серебряные серьги и височные подвески, по форме весьма близкие к семилопастным славянским и ингушским украшениям. Типологически близкие серебряные височные подвески я видел в 1968 г. и в музее г. Душанбе.
Как попала эта форма к вятичам? Это – другой вопрос. Но наличие подобных женских височных колец в районах с мусульманским населением, где влияние культуры арабов издавна проявлялось в разных формах, вряд ли случайно, особенно если учесть бытование в XII в. простейшей формы в Иране. Все это позволяет теперь теорию об арабском происхождении этих украшений считать достаточно обоснованной и наиболее убедительной. Этот взгляд полностью разделял и Л.П. Семенов.
Составляя наряду с «кур-харсами» один из отличительных признаков материальной культуры ингушей XV-ХVIII вв., в целом височные кольца дают некоторое право судить о племенных границах отдельных ингушских обществ. И хотя известны они во всех основных районах Ингушетии, но далеко не равномерно. Гораздо больше их в склепах у селений Эрзи, Мецхал, Фалхан, Харпе и других, т. е. по бассейну р. Армхи. Это было прослежено нашим с Л.П. Семеновым обследованием этого района и подтверждено обследованием В.И. Марковина 1966 г. Известны они в верховьях р. Ассы, но в меньшем числе. Возможно, они составляли этнографическую особенность украшений женщин только кистинских и галгаевских племенных групп и не были известны, скажем, у цоринцев и карабулаков. К сожалению, окончательно этот интересный вопрос решить затруднительно из-за слабой нашей осведомленности о женских украшениях и их особенностях во всех районах Чечено-Ингушетии.
Среди других украшений из ингушских склепов обращают на себя внимание менее многочисленные серебряные проволочные серьги, состоящие из колец, нижняя часть которых украшена полыми шариками, покрытыми зернью. Подобная техника изготовления украшений была довольно широко распространена, начиная с периода раннего Средневековья, и сохранилась на Кавказе до последнего времени. Своим происхождением она также, по-видимому, обязана арабской кустарной промышленности .
Бытование остальных вещей, встреченных в ингушских надземных склепах, особенно предметов вооружения, подтверждается историческими справками и документами. Снова напомню, что русские послы, направлявшиеся в Грузию в первой половине XVII в., отметили «у горских и у турских людей пищали и луки, и сабли, и копья» .
На одном из рисунков в книге Яна Потоцкого , бывшего на Кавказе в самом начале XIX в., изображен ингуш с ружьем, круглым щитом и копьем или дротиком. Одет он в грубошерстную домотканую одежду – черкеску с газырями. Голова покрыта не меховой, а стеганой шапкой из материи. Все перечисленные предметы встречаются в ингушских надземных склепах позднего Средневековья. Таким образом, и рисунками Потоцкого подтверждаются факты столь позднего бытования у ингушей таких предметов вооружения, как дротик и щит, а из частей костюма – стеганой шапки.
Во время многолетних полевых изысканий в Ингушетии Л.П. Семенову и мне неоднократно приходилось слышать от местных стариков рассказы о захоронениях отдельных лиц – особых приверженцев старины в надземных склепах и в начале XIX в. Ингуши упоминают даже определенных представителей отдельных ингушских родов и фамилий. Например, называют одного умершего в середине XIX в. члена фамилии Ахриевых, положенного в склеп у с. Фуртоуг. Известны и другие примеры, приведенные в работе Л.П. Семенова .
Новым и чрезвычайно важным свидетельством, подтверждающим столь позднее использование северокавказских надземных склепов в качестве погребальных сооружений, является современный опыт обследования аналогичных склепов в Северной Осетии, в известном так называемом «городке мертвых» близ с. Даргавс, произведенный в 1967-1969 гг. экспедицией Северо-Осетинского научно-исследовательского института под руководством В.А. Кузнецова. Обследовав около 90 склепов этого знаменитого горского некрополя, экспедиция добыла массовый материал русского и иного происхождения, датирующийся XVII–XVIII вв. и даже первой третью XIX в. (по фабричным изделиям и заводским клеймам на штофах) .
Таким образом, и новые материалы из аналогичных ингушских склепов Осетии и Чечни (работы В.И. Марковина 1962-1966 гг.) подтверждают, что использование вайнахских надземных склепов под усыпальницы в основном практиковалось до XVIII в. включительно, а в отдельных случаях даже в начале XIX в.
Чем же объясняется прекращение строительства надземных многоярусных склепов в горах в более поздний период? Здесь, по нашему мнению, стал действовать уже иной фактор – религиозный. Начавшаяся мусульманизация населения горной зоны Чечни (не ранее XVII в.) закончилась в районах Ингушетии только в начале XIX в. В 1858 г. А.П. Берже писал, что «один из значительнейших тохумов (фамилий) чеченских принял последний мусульманскую веру около 90 лет тому назад» (т.е. в конце XVIII в.) . А последними ингушами, принявшими ислам в 1862 г., были жители аула Гвилеты . По многочисленным свидетельствам ингушских стариков, записанным Л.П. Семеновым в 20-х годах нашего столетия, магометанское вероисповедание укрепилось в горах около пятидесяти лет назад. Мечети начали строить здесь с начала 900-х годов. Это подтверждают сильнейшие пережитки первобытной языческой религии, сохранившиеся в прошлом быту ингушей.
Только распространение ислама окончательно положило конец строительству ингушских погребальных сооружений – «каши»; вызванные к жизни местными условиями земельного кризиса, при отсутствии твердых канонов язычества, разнообразные «каши» прошли довольно долгий путь своего развития от подземных до надземных коллективных усыпальниц с пирамидальной крышей. Только в конце XVIII в. на смену захоронениям в склепах пришел новый погребальный обряд, предусмотренный исламом, который строго требовал погребать мусульман в отдельных грунтовых могилах с подбоем. В этих условиях местный, чисто географический фактор потерял свое значение; уменьшившееся в связи с переселением на равнину население, чтобы сохранить свою материальную культуру, вынуждено было сменить старый погребальный обряд.
Культовые памятники. К этой категории относятся менее многочисленные, но также разнообразные объекты, связанные с отправлением двух религиозных культов – язычества и христианства. Не дублируя сведений о них, имеющихся в литературе, и особенно в работе Л.П. Семенова, я ограничусь здесь приведением общих данных об этих памятниках.
Самым выдающимся архитектурным сооружением, связанным с христианской религией, является одноапсидный храм «Тхаба-Ерды» («святой двух тысяч») XII в., расположенный близ с. Хайрах в верховьях р. Ассы, на правом ее берегу. Он описывался рядом исследователей, начиная с XIX в. Характеристика и уточненная датировка этого замечательного образца кавказского зодчества нами были даны еще в 1947 г.
Но в связи с тем, что сведения о храме «Тхаба-Ерды», приводимые разными авторами, неточны и иногда противоречивы, так как памятник обычно описывался наспех, а главное, без археологических раскопок , считаю целесообразным привести здесь первое описание храма, произведенное квартирмейстером русской армии Штедером в 1781 г. ; текст приводится в переводе с немецкого А.Н. Генко:
«К югу, на возвышенности, у которой соединяются оба рукава Ассы, у правого рукава расположено старинное здание, куда совершается ежегодное великое паломничество всего народа. Древний непорочный старик из одной определенной фамилии закалывает жертвенные животные, съедаемые близживущими фамилиями; голова с рогами и костями сохраняется в здании. Оно уже частично разрушилось и имеет 23 шага в длину и 7 в ширину при трех саженях высоты. Оно состоит из гладких тесаных камней, однако крыша развалилась. С западной и восточной стороны видны узкие притворы. От первой из означенных сторон был вход, ведший через ворота, однако он заложен теперь камнями; нынешний вход ведет через низкую дверь на южной стороне. Над главным входом имеется несколько бесформенных фигур, высеченных в диком камне. Мужчина, сидящий на стуле, имеет перед собой с левой стороны простирающуюся из облаков руку, держащую наугольник; рядом с ним мужчина, держащий перед собой в левой руке крест, а правой берущийся за саблю. Напротив, с правой стороны, другой нес виноград на палке, положенной через плечо, сбоку находятся головы ангелов, расположенные для украшения на углах карниза. Над [центральной] фигурой находился фасад греческой церкви, подобной той, что я обнаружил в натуре на огромной высоте у Казбека (имеется в виду церковь Степан-цминда. – Е. К.). Надписи стали неразборчивыми вследствие разрыхления камня. На восточной стороне находятся два узких окна, а на южной стене треугольные маленькие двери, оставленные вместо окон. Внутри здание темно, грязно, лишено пола, посередине наполнено угольями, оставшимися от жертвоприношений животных. Головы с рогами, кости и поломанные стрелы сохраняются по сторонам.
У восточной стороны расположены сводчатые ниши, заложенные камнями и имеющие будто бы подземные ходы, где хранятся церковные принадлежности и книги» .
Весьма важным моментом в этом нервом описании «Тхаба-Ерды» является отмеченная Штедером каменная модель храма, некогда украшавшая западный фасад здания. Ныне модель находится в Республиканском музее в Грозном. Она воспроизводит крестово-купольное здание, крестообразное в плане. Современный же вид «Тхаба-Ерды» – одноапсидная базилика с двускатной крышей. Это несоответствие модели с самим храмом вызывает ряд вопросов.
Обычай сооружать христианские храмы в строгом соответствии с моделью, вделанной в ктиторские группы на стенах церквей, хорошо известен в практике средневекового зодчества и Грузии, и Армении. Возможно, и «Тхаба-Ерды» должен был стать крестово-купольным храмом. Хотя в истории грузинского церковного строительства известны примеры и такой эволюции архитектурных форм, когда модель не соответствует выстроенной церкви. Окончательно решить этот вопрос смогут только обстоятельные археологические раскопки внутри и вокруг храма.
Приведенное описание «Тхаба-Ерды» Штедером позднее, в 1811 г., в основном было повторено геологом Энгельгардтом, который, между прочим, установил, что храм был построен из «плит известняка и песчаника, добываемого недалеко» . К сожалению, В.Ф. Миллеру, посетившему храм в 1886 г., остались неизвестными наблюдения и Штедера, и Энгельгардта; отсюда и некоторые неточности в его заключениях.
Храм «Тхаба-Ерды» как бы венчает целую группу христианских храмов, расположенных в той же Ассинской котловине, что «Алби-Ерды», «Гали-Ерды», храм у с. Таргим и др. Все они также одноапсидны и различаются лишь размерами и некоторыми архитектурными деталями. Сложены они из обработанных и хорошо подогнанных плит из местных пород. Иногда карнизы храмов украшены рельефным орнаментом грузинского облика. Внутри стены сохранили следы фресок. Таргимский храм подробно описан Л.П. Семеновым .
Эта немногочисленная группа христианских храмов, безусловно являющаяся производной от грузинского церковного зодчества, служит ценнейшим доказательством появления и распространения христианства в вайнахской, в частности в ингушской, среде не ранее XII–XIII вв., в период расцвета грузинской феодальной монархии.
Гораздо более многочисленной группой памятников, связанных с прошлым бытованием среди ингушей первобытно-языческой религии, являются разного рода святилища. По своим размерам и архитектурным формам они весьма разнообразны.
Самой обычной и простейшей формой средневековых культовых памятников являются каменные сооружения в виде прямоугольных массивных столбов – «сиелинг» – с двускатным верхом. Сложены они из грубо обработанных камней на извести. Поверхность их покрыта обмазкой. Варианты их многочисленны. Средняя высота таких столпообразных памятников не превышает двух метров. Как правило, в одной из сторон такого памятника сделана ниша для жертвоприношений. Еще не так давно их можно было видеть почти вокруг любого селения горной Ингушетии.
Но еще более распространенной категорией культовых памятников были святилища. Хотя они также представлены разными вариантами, но в основном имеют прямоугольное, удлиненных пропорций основание, довольно высокие стены и двускатную ступенчатую крышу. Число ступеней такой кровли варьирует от 7 до 12. Обычно входы в такие сооружения имели форму арки. Все они сложены из хорошо обработанных камней с оштукатуренными поверхностями стен. В стенах имеется по нескольку щелей-окон.
Размеры их площадей колеблются от 10 до 50 кв. м, при сторонах, равных 2,0×4,5; 4×7 и даже 5×10 м. Неодинакова и высота их – от 3 до 5 м. Внешне некоторые небольшие святилища повторяют форму двускатных надземных склепов. Подобные святилища, естественно, расположены вблизи самих селений, но нередко они располагаются и между селениями на горных кряжах, на возвышенных местах. Известны они и на пустынном южном склоне Столовой горы; из трех таких святилищ наиболее известно святилище «Мятцел».
Многие входы в святилища украшены вделанными в стену оленьими или турьими рогами. Обычно в стенах святилища имелись тайники, иногда по несколько. Они имели вид небольших каналов, изгибающихся под прямым углом. Размер отверстий достаточен, чтобы по каналу свободно двигалась рука. Располагались тайники над входом, в арках, в алтарной части и в других местах. Почти все тайники были ограблены еще в прошлые века, но кое-где, как в тайнике святилища «Гали-Ерды», Л.П. Семеновым были найдены 13 медных церковных сосудов, на одном из которых прослеживается старая грузинская надпись. В тайнике святилища «Эрзили» (с. Эрзи) им же были обнаружены железные кресты и шесть одинаковых бронзовых орнаментированных блях (возможно, поясных). Известны и другие находки различной утвари (деревянные сосуды, кубки, железные трезубцы, вертела и пр.).
Подобные святилища известны во многих пунктах Ингушетии. Почти все они учтены Л.П. Семеновым и описаны в его работах .
По мнению Л.П. Семенова, наиболее древними культовыми памятниками были христианские храмы, «более поздними – сооружения второго вида, позднейшими – столпообразные святилища, отличающиеся иногда чрезвычайной примитивностью» . Мне не кажется эта периодизация обоснованной. Во-первых, этот вывод противоречит его же правильному заключению о распространении христианства среди ингушей не ранее XII–XIII вв., которое проникло далеко не всюду, а главное, оно не сменило бытовавшее здесь язычество, христианство сосуществовало с ним; во-вторых, простейшая («примитивная») форма столпообразных сооружений может быть не вырождающейся, а, наоборот, первичной формой культовых сооружений, слабо изменившейся на протяжении веков.
Во всяком случае, окончательное решение этого вопроса будет зависеть от тщательного архитектурного анализа форм всех культовых сооружений и археологического обследования каждого памятника.
Таким образом, анализом материальной культуры устанавливается органическая связь всех рассмотренных памятников с прямыми предками ингушей. Она не подлежит никакому сомнению и в свете всех других данных – антропологических , этнографических и т.д. В таких постройках, как башни «гала» и «воу», ингуши жили и скрывались от врагов в сравнительно недалекое время, другие же – склепы и святилища – использовались и были почитаемы ингушами до сравнительно позднего времени. Еще в конце XIX в. совершались празднования в честь языческих божеств . Даже в 1925 г., во время засухи, жители ущелья Армхи устраивали в святилище на Столовой горе жертвоприношения .
Приведенный обзор памятников материальной культуры Ингушетии и их сравнительное сопоставление с рядом аналогичных памятников соседних территорий Чечни, Осетии, Хевсуретии и Грузии, произведенное рядом авторов (Б. Плечке, Л.П. Семенов, Г.А. Кокиев, С.И. Макалатия, В.И. Марковин и др.), позволяет сделать одно принципиально важное заключение. При признании некоторых общих черт, свойственных средневековым памятникам большинства районов Центрального Кавказа (башенная и склеповая архитектура, довольно однородный могильный инвентарь), резко бросаются в глаза отличительные особенности местной материальной культуры, характерные только для Чечни и Ингушетии. Это – особые типы башенного, склепового и культового зодчества, специфичность височных колец и головных украшений, доказывающие глубокие истоки того культурного единства, которое давно уже и прочно установлено лингвистами по языку чеченцев и ингушей, теперь именуемых «вейнахами» или «вайнахами» .
Глава пятая
ХОЗЯЙСТВО ИНГУШЕЙ
Мы уже знаем, что предки ингушей некогда занимали только горную часть той территории, на которой они обитают теперь. Это не было добровольным выбором места для обитания ингушских племен. Постепенный и сложный процесс овладения ингушами все большей, а главное нужной плодородной, равнинной территорией, собственно, и представляет собою историю маленького ингушского народа, боровшегося за свое существование на протяжении веков в условиях перенаселенности, крайнего малоземелья и перестройки всей примитивной экономики – перехода от скотоводства к террасному земледелию.
В течение многих столетий ингуши были буквально заперты в своих горных ущельях. Здесь, живя в очень трудных условиях, этот небольшой народ сохранил свою самобытность и первобытную идеологию. Всякая попытка выселиться на плоскость, на плодородную равнину была чревата опасностью закабаления. А острая нужда в земле, в хорошей, плодородной почве неоднократно заставляла делать вылазки на плоскость. Стоит взглянуть на карту населенных позднесредневековых пунктов горной Ингушетии, чтобы убедиться в чрезвычайной плотности горского населения в недалеком прошлом. Абсолютно такая же картина наблюдалась и в горной Чечне до XVI–XVII вв. Это хорошо показано в специальных экономических исследованиях Евг. Максимова и Н.С. Иваненкова . Земельный голод все горцы испытывали всегда, ибо плоскостные плодородные земли центральной части Северного Кавказа с давних пор были заняты более сильными соседями.
В первой половине II тысячелетия н. э. по этим землям кочевали половцы и различные ногайские племена (остатки Золотой Орды). В эпоху позднего Средневековья плоскостная территория до самого XVIII в. находилась в руках кабардинских и кумыкских князей. А эти феодалы издавна и очень умело использовали «право сильного».
В ингушском нартском (героическом) эпосе, преданиях и песнях сохранилось множество свидетельств о таких взаимоотношениях «слабых» ингушских племен с «сильными» кабардинскими и другими феодалами. Таковы, например, «Песня о Гази-мальчике», «Предание о Карцхале» (основателе Назрани), легенда о происхождении ингушей, связанная с нартом (богатырем) Соска-Солса, и др. Реальность всех этих данных подтверждается историческими свидетельствами грузинского царевича Вахушти . Судя по кабардинским преданиям, обобщенным Шорой Ногмовым в начале XV в., потомки князя Инала уже занимали районы плоскостной Ингушетии . Пребывание кабардинцев в предгорных и равнинных районах Чечено-Ингушетии в послемонгольский период неопровержимо доказывается наличием здесь многочисленных курганных групп в окрестностях селений Базоркино, Назрань, Кескем, Пседахи, Алхасты, Нестеровская, Бамут и др. Содержимое этих курганов (сам погребальный обряд и могильный инвентарь XIV–XVI вв.) явно кабардинского происхождения . Подкурганный погребальный обряд совершенно не характерен для горцев Северного Кавказа.
Наконец, некоторые официальные документы XVIII в. прямо говорят о временной зависимости ингушей от кабардинских князей в сравнительно недалеком прошлом. В актах, изданных Кавказской археографической комиссией, содержатся свидетельства о давнем притеснении ингушей кабардинскими феодалами, о дани козами и баранами, которую ингуши платили кабардинцам .
Зависимость ингушских племен от кабардинских феодалов до сравнительно позднего времени подтверждают многие исторические документы. Так, в рапорте генералу Тормасову от 28 июля 1809 г. за № 533 генерал-майор Ивелич доносил: «Об упоминаемых же ингушах я употребляю старание через кабардинского князя Батоко-Жанботова, который считается над ними опекуном, с тем, чтобы оный удержал ингуш от такого заблуждения [речь идет о переходе ингушей в мусульманство.– Е. К.] и перевел бы с нынешнего их жительства, около Сунжи расположенного, в прежние их Ингушские ущелья, а если оных не переведет, то вероломством их вместе с чеченцами около сей крепости и до с. Балты, полагаю, что от них будет нарушение» .
Другой документ разъясняет, что эта «опека» кабардинского князя была не чем иным, как обычной экономической зависимостью части ингушского народа от богатого землевладельца. Тот же генерал-майор Ивелич в рапорте от 9 июня 1810 г. за № 283, адресованном генералу от инфантерии Булгакову, доносил: «При чем долгом поставляю присовокупить просьбу выше приписанных ингушских старшин и всего их населения, простирающегося более 7 000 душ, которые по бедственному своему состоянию принуждены были для хлебопашества переселиться на р. Сунжу с отданием аманатов кабардинскому князю Батоко-Жанботову, с отданием с каждого двора по рублю серебром и по 2 мерки проса» .
Нищета, в которой находились запертые в горах ингушские племена и которая с ростом населения чувствовалась все сильнее и сильнее, заставляла ингушей обращаться к русским за помощью и с просьбой оградить их от притеснений и произвола со стороны кабардинских и кумыкских князей.
В 1769 г. часть ингушей была принята в российское подданство кизлярским комендантом и дала аманатов . И хотя, по Буткову, начиная с 1744 г. ингуши становятся прямым объектом русской колониальной политики , весь последующий период характеризовался только началом упрочения русского владычества на Кавказе, когда те же местные феодалы, будь то кабардинские или кумыкские князья, особенно не считались с фактом перехода ингушского народа в русское подданство и по-прежнему требовали дань. Это подтверждают и данные о том, что уже в 1771 г. ингуши снова обращаются к корпусному коменданту генералу де-Медему с просьбой о покровительстве и об ограждении их от продолжающегося притеснения кабардинских феодалов .
Официальные документы той поры свидетельствуют об исключительно тяжелом экономическом положении ингушского народа, которое понимало и русское руководство на Кавказе. «Если теперь не приласкать ингушевский бедный народ в теперешнем их крайнем положении, то потерять их должны и отвратить от себя», – убеждает генерал-майор Ивелич генерала Тормасова в донесении от 21.VI.1810 г. В последующие годы положение ингушского народа еще более ухудшилось. Вот что писал о положении горцев еще в начале XX в. один из авторов статистического обзора: «…а горцы сидят в своих осиных гнездах, придавленные голодом, холодом, безысходной нуждой и невежеством… запуганные и забитые…» .
Даже в самом конце XIX в., в период усиливающегося влияния русского капитализма на ингушей, когда часть ингушей стала выселяться на плоскость – на арендные земли казачьих станиц и на земли все тех же кабардинских князей, за которыми царское правительство закрепило тысячи десятин земли, в ингушских горах на одну душу населения мужского пола в среднем приходилось 1,85 десятины всей земли, включая и неудобную, т. е. горные скалы и осыпи. Перед самой же Великой Октябрьской революцией в горной Чечне на одну мужскую душу приходилось 0,3 десятины земли, в горной Ингушетии и в горной Осетии даже 0,2 десятины. На целое хозяйство в аулах Грозненского округа приходилось в среднем не больше 1,7 десятины посевной площади .
Чтобы понять, какую невероятную нужду в земле испытывали ингуши-горцы в недалеком прошлом, воспользуемся статистическими данными, приведенными Г. Вертеповым и Е. Максимовым в книжке «Туземцы Северного Кавказа». Вот сводная таблица, составленная по данным конца XIX в.
На одну мужскую душу ингуши-горцы имели:
Джераховцы – удобной – 1,5 дес., неудобной – 1,1 дес., всего – 2,6 дес.
Мецхальцы – удобной – 0,9 дес., неудобной – 0,7 дес., всего – 1,6 дес.
Цоринцы – удобной – 0,9 дес., неудобной – 0,7 дес., всего – 1,6 дес.
Хамхинцы – удобной – 0,8 дес., неудобной – 0,8 дес., всего – 1,6 дес.
В среднем 1,85 десятины
Понятно, что ингуши, переселившись на плоскость, попадали в несколько лучшие условия. Здесь на одну душу мужского пола приходилось в среднем до 4,5 десятины всей земли. Но это – наименьшая из земельных норм, которые приходились на одну душу мужского пола у прочих горцев. У осетин, например, средняя норма – 5,3 десятины, у кабардинцев – 8,37 десятины, не говоря уже о терских казаках, у которых на одного казака приходилось 21,3 десятины земли. Накануне Октябрьской революции, когда население казачьих станиц возросло в два раза, на мужчину-казака приходилось по 12,3 десятины удобных земель . Даже в 20-х годах XX в. недостаток земли и неопределенный характер землепользования в горах вызывали жалобы населения, требовавшего реформы в землеустройстве .
Совершенно очевидно, что безземелье, выраженное в горах в таких острых формах, очень ограничивало развитие хозяйства ингушей, и прежде всего развитие горного или террасного земледелия.
Поднять экономическое благосостояние ингушского народа можно было только с массовым переходом к земледелию, с приобретением плодородных земель. Но их не было у ингушей. Раньше плоскостью владели орды кочевников, затем кабардинцы и кумыки, позднее их сменили русские, основав цепи казачьих станиц на плоскости и в предгорьях, а ингуши, как и другие народы Северного Кавказа – чеченцы, осетины и другие – оставались затиснутыми в горах почти до самого конца XIX в. Только Великая Октябрьская социалистическая революция раскрепостила все народы России и обеспечила крестьянское население, в том числе и трудовое русское крестьянство, наделами земли. Ингушскому народу, как и другим горцам, была предоставлена земля на плоскости, ранее находившаяся во владении местных феодалов, чиновников и казаков .
И только когда были созданы благоприятные условия, ингуши очень быстро осуществили переселение на плоскость. Поражают массовость этого переселения и та легкость, с которой ингуши бросали свои родовые горные гнезда и буквально целыми аулами спускались на равнинные земли. В результате столь стремительного переселения после 1920 г. в горах осталось всего 13,9% ингушей, а основная часть (86,1%) ингушского населения ушла жить в предгорья, на земли бывш. станиц Тарской, Фельдмаршальской, Сунженской и Ахки-Юртовской, в свое время основанных на местах выселенных ингушских аулов (Ангушт, Алхасте и др.) .
В тех же условиях и при тех же обстоятельствах произошло уменьшение горского населения и в Карачае, и в Осетии, и в Чечне . Любопытно, что самыми заселенными ингушами-переселенцами оказались плоскостные селения, расположенные в наиболее плодородных районах. Из опроса жителей о причинах переселения с гор на плоскость, произведенного экспедицией В.П. Христиановича в 20-х годах, явствует один, ставший стереотипным ответ: «Отсутствие земли, годной для земледелия, и ужасающее бездорожье» , т.е. тот бич, который довлел над горцами веками. В этой связи нельзя не коснуться роли географического фактора, его влияния на развитие одного из основных видов хозяйственной деятельности ингушей в прошлом. Географическая среда является одним из постоянных и необходимых условий развития общества; она, бесспорно, влияет на развитие общества, ускоряет или замедляет его развитие. Географические и климатические условия горной Ингушетии также оказывали затормаживающее влияние на хозяйство, ставили серьезные преграды развитию здесь земледелия .
Природные условия нагорной полосы – высота, доходящая до 1500 м над уровнем моря, ущелья, скалы, камни, осыпи, супесчаная, с большим содержанием гравия почва, требующая усиленного унавоживания, вредные для хлебов и трав южные ветры, иссушающие и без того каменистую почву, «создали крайне неблагоприятную обстановку для занятия земледелием» . Но прежде всего развитие земледелия сдерживалось недостатком земли. Местными условиями определялся и самый характер земледелия у ингушей. Это было так называемое нагорное земледелие с подсечной системой.
Почти всеми исследователями Кавказа отмечались примитивная форма обработки горцами крохотных участков земли и тот колоссальный труд, который вкладывался горским населением в создание искусственных участков пашни. «Ичкеринцы также занимались хлебопашеством, – писал Н. Дубровин, – и можно сказать, даже все без исключения. Но размеры возделанной земли были весьма незначительны. Для расширения своих полей они принуждены были рубить лес и выжигать траву.
Самая пахота производилась или сохою, или же просто острой палкой делали легкую борозду и клали туда зерна.
Недостаток места – главная причина ограниченности размеров, в которых производились посевы, состоявшие главным образом из кукурузы, пшеницы, ячменя, незначительного количества проса и льна. Последний сеялся только для масла, так как туземцы, незнакомые с выделкою из льна холста, бросают его стебель» .
Правда, ичкеринцы, о которых ведет речь Н. Дубровин, не ингуши, а чеченцы, но это общество всем складом своего быта, своего хозяйства и всем ходом своего исторического развития родственно тем горским обществам, которые позднее получили название ингушей.
Мы не имеем прямых указаний о характере земледелия у ингушских племен в более ранний период, чем XVIII–XIX вв. Авторы же этого времени говорят о незначительном объеме нагорного земледелия. С. Броневский на основании материалов Гюльденштедта, Далласа и других ученых-путешественников XVIII в. и своих собственных разысканий о народах Кавказа писал в 1823 г., что ингушское племя карабулаки «мало занимается хлебопашеством», некоторые кистинские общества «живут у подошвы снеговых гор, в неприступных местах, питаются от овечьих стад и кукурузою, которую сеют на удобренных каменистых почвах» .
Пахотные земли горных ингушей «состоят из отдельных клочков самых разнообразных форм и величин, от величины разостланной бурки до 1/4 десятины. Причем эти клочки разбросаны по таким местам, о которых трудно иметь представление человеку, не бывавшему в горах» . Это свидетельство удостоверяет былую реальность известного на Северном Кавказе анекдота о горце-пахаре, который вспахал свой участок и прилег отдохнуть, а затем долго не мог его найти, так как он оказался прикрытым буркой, на которой он спал . Известно также, что хорошо обработанный участок в горах нередко стоил столько же, сколько умещалось на нем голов рогатого скота.
Один из первых исследователей экономического состояния горных ингушей И.Ф. Грабовский представил почти исчерпывающую картину примитивного земледелия у этого народа.
«Вблизи жилищ, – писал он, – встречаются искусственно устроенные террасы для посева хлебов.
Нужно видеть эти террасы, чтобы судить о громадности труда, потреблявшегося на устройство их; они находятся обыкновенно в таких местах, где сама природа отказала дать что-либо. Чтобы устроить площадку в 10-12 аршин длины и в 5 аршин ширины, необходимо было горцу расчистить и сравнять выбранную для этого местность; но так как и после этого площадка, кроме камня, ничего другого не представляла, то понадобилось натаскать туда земли и вообще удобрить ее настолько, чтобы она могла приносить желаемую пользу. Конечно, все это удобно было сделать тому, у кого оказался на этот раз рабочий скот» .
По рассказам стариков, нередко горцам из бедных фамилий приходилось на себе натаскивать землю из речных долин на горные террасы и создавать искусственные пашни. На этих часто крохотных участках горцы некогда сеяли ячмень, реже – овес и пшеницу, позднее (не ранее XVII в.) – кукурузу, но, конечно, в таком количестве, что получаемые урожаи далеко не обеспечивали семью хлебом. Следы террасного земледелия до сих пор сохранились в ряде районов Ингушетии, например на левом берегу р. Армхи при ее впадении в Терек; ныне эти террасы уже не используются.
«Необходимо иметь в виду, – писал в 1892 г. Г.А. Вертепов, – что только самая незначительная часть, приблизительно около 12%, т.е. в среднем около 0,2 десятины на душу мужского пола, эксплуатируются населением под распашку… Туземцы определяют величину своих пахотных участков временем, на которое хватает им для пропитания добываемое на этих участках количество зерна. Значительная семья, состоящая, например, из 5 членов, владеет, самое большее, 15-20 загонами (полосами) пахотной земли, обеспечивающими этой семье существование всего на 5-6 месяцев. Бедная семья в 3-4 человека располагает обыкновенно 3-4 загонами, на которых добывается хлеба не более как на 2 месяца. В каждом горном обществе есть много лиц, владеющих землей только номинально, и в действительности совершенно безземельных» .
По данным И.Ф. Грабовского, в горной Ингушетии в 1869 г. было собрано зерна всех культур: в Джерахском обществе около 280 четвертей, в Кистинском – около 1023 и в Цоринском – до 76 четвертей; а это значит, что на каждое семейство в Джерахском обществе приходилось всего 2,5 четверти хлеба, в Кистинском – 2,4, в Галгаевском – 2,8, а в Цоринском только 0,6 четверти . Совершенно ясно, что подобные урожаи могли обеспечить хлебом население только на весьма короткие сроки.
Техника обработки земли была очень примитивной. По сведениям Н. Дубровина, ичкеринцы (чеченское племя) в древности взрыхляли почву «острой палкой… и клали туда зерна». То же самое мне приходилось слышать в 1936 г. от Томерзаева Суле, 95-летнего жителя с. Ведено. По его показаниям, деревянный плуг с железным наконечником (горская соха) появился позднее.
До сравнительно позднего времени в системе горного ингушского полеводства господствовало однополье. Гораздо реже встречалось трехполье (пары). При черном паре, читаем мы в «Трудах Абрамовской комиссии 1908 г.» по исследованию нагорной полосы бывш. Терской области, «поле вспахивается сохой раз в конце весны или в начале лета, когда поднимается трава, в другой раз – осенью и вслед за сим сдабривается навозом в количестве ста корзин по три пуда каждая, и затем, в третий раз, вспахивается весной перед посевом» . Пахали обычно в конце апреля горской деревянной сохой, впрягая в нее по нескольку пар волов. Вспашка была неглубокой. Непосредственно после пахоты следовал сев, причем никаких орудий для этого не существовало. Орудием заделки сева являлась горская борона-волокуша из терновника. Прополке подвергалась вся пашня с помощью мотыги, а чаще всего просто руками, не менее двух раз до уборки урожая. Жали хлеб серпом или косили косою в августе и сентябре. Молотьба проводилась копытами крупных животных (быков и лошадей), которых прогоняли по току, а очистка и сортировка зерна – с помощью лопаты и деревянного лотка путем веяния на ветру.
Сами перечисленные орудия земледельческого труда, применявшиеся ингушами-горцами в своем хозяйстве вплоть до революции, настолько примитивны, что не оставляют никакого сомнения в давности своего происхождения. Вспомним свидетельство Страбона о деревянном плуге, применявшемся в Албании и Иберии в самом начале нашей эры .
Все эти данные с несомненностью доказывают, что ни в предреволюционный период, ни в более отдаленное время земледелие в высокогорных условиях не имело да и не могло иметь (при той плотности горского населения) ведущего, определяющего значения в хозяйстве ингуша-горца. И, тем не менее, нагорное земледелие ингушей играло значительную роль в натуральном ингушском хозяйстве и, судя по всем данным, стояло в горах на втором месте после скотоводства. Ингуши – в большей степени скотоводы, чем земледельцы .
Совсем иное положение стало наблюдаться в связи с переселением горных ингушей на плоскость. В конце XIX в. земледелие становится главным занятием населения, развиваясь главным образом у плоскостных ингушей, у которых позднее начинают развиваться садоводство и огородничество.
Топографические и климатические условия горной Ингушетии благоприятствовали развитию скотоводства. Главное богатство нагорной полосы Ингушетии всегда составляли и поныне составляют прекрасные альпийские луга и сенокосы, а также леса, расположенные у подножий гор. Они и были сырьевой базой, питавшей и поддерживавшей скотоводство. Известны случаи, когда горцы валили столетние деревья и листвою и молодыми побегами срубленных деревьев кормили голодавший скот . Даже в начале XX в. «никаких иных ценностей, кроме скота, горец почти не имел» .
О том, что в прошлом скотоводство играло ведущую роль в хозяйстве всех горцев Северного Кавказа, в том числе и ингушей, говорят разнообразные источники, и в первую очередь фольклор. Почти все герои народных легенд и преданий или сами пасли стада, или так или иначе оказывались связанными со скотоводством. Такова легенда о Гие Тумгоеве, записанная нами в 1930 г. со слов Азамата Шадиева . Таковы «Сказание о бесстрашном муже и находчивой жене», слышанное мной вместе с проф. Л.П. Семеновым в с. Шуан в 1929 г.; предание о «Ерде и его пастухе Еркале», записанное нами в с. Эгикал со слов Гасана Аушева в 1929 г. и т.д. Ингушский эпос прекрасно отражает прошлое бытие народа-скотовода .
Быт горцев-скотоводов нашел блестящее отражение и в адатах ингушей. По ингушскому адату, как и по адатам других горцев, расплата при любой сделке, за любое совершенное преступление производилась скотом. Так, например, за девицу платился «калым» от 12 до 21 коровы, в зависимости от принадлежности невесты к знатному и богатому или бедному роду. За убитого мужчину (только при примирении кровников) родственники убийцы платили родственникам убитого 130 коров, за женщину (что бывало весьма редко) – 90 коров. За легкое ранение головы виновник платил 1 барана и 1 котел араки на угощение. Даже «доктору» за лечение пострадавшего полагалась плата, исчисляемая баранами .
В прежние времена при отправлении разного рода культовых обрядов у ингушских племен в качестве жертвенных животных широко употреблялся домашний скот: быки, телята и особенно бараны . Это обстоятельство особенно бросается в глаза при сопоставлении с жертвенной пищей у сугубо земледельческих народов, например у славянских, которые употребляют обычно мучные изделия (разные караваи, фигурки птиц из теста и т.п.) .
На скотоводческий быт ингушей в древности, прежде всего, указывают многочисленные находки бараньих астрагалов (бабки или альчики) для игры и ножницы для стрижки овец в погребениях, относящихся к различным отрезкам времени, начиная с подземных и полуподземных склепов типа Салгинских (XII–XIV вв.) и кончая надземными склепами – «кашами» (XV–XVII вв.). Как известно, ими изобилуют преимущественно погребения кочевнических племен и народов, например кабардинцев, ногайцев и др. О преобладании скотоводства у ингушей свидетельствуют и исторические справки.
Грузинский царевич Вахушти в «Географии Грузии», говоря о районах Глигви (под которыми следует понимать западные районы, населенные ингушами), писал: «А ущелья эти весьма крепки и недоступны для врагов по причине гор, скал, теснин и рек, и лесов, скудны и непроизводительны, бедны скотом так, как мы писали об Осетин» . А об Осетин он писал: «Но плодородность этой страны незначительна, ибо никакие другие зерна не родятся, кроме пшеницы, ячменя и овса, по причине холода, позднего лета и ранней осени, но и это не засевается изобильно по малоземелью и скалистой местности… Домашние животные суть: овцы, без курдюка, с хвостами, малорослые коровы, лошади, козы, свиньи, и немного их. И так как имеют мало пастбищ и покосов, потому овец не держат более 20-40-100, также лошадей и коров по 10-20-40, но не более» .
Нельзя не обратить внимание на противоречивость заключения Вахушти. Он упоминает полсотни овец и до двадцати коров (в среднем), находящихся в ведении отдельных ингушских хозяйств, пытаясь утверждать, что они «бедны скотом».
Несомненно, более прав и объективен был С. Броневский, который, располагая более точными и разнообразными данными, писал в начале XIX в., что ингуши «довольно прилежат к хлебопашеству и изрядное имеют скотоводство»; карабулаки «богаты скотом… они во весь год почти кочуют со скотом… и мало занимаются хлебопашеством»; галгаи «питаются от овечьих стад и кукурузою, которую сеют на удобренных каменистых почвах» . Почти то же самое повторяет П. Зубов , особо выделяя кистов, которые с трудом обеспечивают кормами свои стада, «составлявшие все богатство бедных кистов».
Другой, уже местный автор, прямо удостоверяет доминантную роль скотоводства в горном ингушском хозяйстве даже в середине XIX в. Он пишет: «Главный промысел этих округов (имеется в виду горная часть Ингушетии. – Е.К.) составляет скотоводство» . Ряд авторов, анализируя хозяйство горцев, отмечали, что даже и скотоводство у них было развито далеко не достаточно из-за плохой кормовой базы. «Скотоводство, – писал в 1871 г. Н. Дубровин, – у жителей Ингушского округа было незначительно; скот, хотя и силен, но мал ростом, лошадей мало… несколько в лучшем виде находилось овцеводство… Причиною неудовлетворительного состояния скотоводства были недостаток лугов, сенокосных и пастбищных мест. Сена так мало, что его с трудом хватало на зиму, и притом доставка его с гор была крайне затруднительна… Недостаток сенокосов заставлял жителей гор ограничиваться содержанием самого ограниченного числа скота» .
Кормовой кризис, который всегда остро ощущался в горах, вызвал в нагорной Ингушетии своеобразный вид договора между владельцем скота и пастухом – «фоат», согласно которому владелец, сдавший скот на известный срок пастуху, получает лишь половину сбора. Сущность его изложена в «Трудах» Абрамовской комиссии . Комиссия совершенно правильно отмечает, что во всех случаях договорного соглашения в выгоде остается арендатор-пастух и что «фоат» мог возникнуть только на почве крайней нужды в кормовых средствах.
Местные природные условия и здесь служили помехой. Действительно, развитие скотоводства обусловливается в горной зоне и тем обстоятельством, что при продолжительной зиме (более полугода) и при явно недостаточной площади доступных для использования сенокосов крупный рогатый скот можно разводить лишь в строго ограниченном количестве. Тучные альпийские луга с очень коротким вегетативным периодом, расположенные на высоте от 2500 до 3000 м над уровнем моря, не могут быть полностью использованы под сенокосы и вообще для сухих кормов, так как они бывают свободны от снега не более 3-4 месяцев в году. Отсюда явствует, что горец может содержать свой скот лишь в таком количестве, которое определяется наличным запасом корма, если он не располагает возможностью где-то и как-то докормить свой скот в зимнее время .
Сама заготовка кормов в горах также сопряжена с преодолением невероятных трудностей. Часто сенокосные участки требуют от горцев почти такого же заботливого ухода, как и пахотные угодья. Все они должны быть очищены от множества камней, собранных и сложенных по границам участка; а кое-где эти участки, особенно на солнечной стороне долины, требуют и горного орошения. Такое орошение сенокосных участков некогда применялось, например, в Хамхинском обществе.
Косьба сена в горных условиях нередко связана с большим риском свалиться под откос, поэтому горцы перед косьбой по крутым склонам привязывают себя ремнем к какому-нибудь выступу скалы или к растущему кусту. Так, например, происходила заготовка фуража на южных склонах Столовой горы жителями с. Фуртоуг до последнего времени. Один из первых исследователей экономики ингушей И.Ф. Грабовский свидетельствует, что «приготовить покосное место в горах и потом собрать с него сено так же трудно, как и приспособление полей для посевов. Прежде всего, нужно было крутые покатости гор очистить от камня; но так как величина многих из этих камней не позволила людской силе сдвинуть их, то покосные места должны были оставаться между ними. Здесь, под палящими лучами солнца, горец работает косою и сгребает в небольшие копна накошенную траву. Непривычный человек едва ли бы сумел свободно ходить по этим покосным местам. Только доставка сена вниз горцу не трудна; копна обыкновенно туго переплетается древесными гибкими прутьями и в таком виде стаскивается под гору; нередко, впрочем, случается, что копна, ударившись о камень, разрывает связывающие ее прутья и сено, всегда легкое и без бурьяна, разлетается по воздуху; горцу же остается смотреть, как исчезает его труд, да снова взяться за другую копну» . Известен и другой способ доставки сена в селения – на собственной спине, увязав небольшую копну между двух переплетенных внутри кругов из прутьев. Подобные орудия имеются почти в каждом этнографическом отделе кавказских музеев.
Мы не имеем твердых данных для суждения о соотношении отдельных видов скота, об общих размерах скотоводства в отдаленные времена; статистические же материалы второй половины XIX в. и позднее рисуют крайне неприглядную картину развития и той отрасли хозяйства ингушей, которая была для них действительно основной. Причем всеми источниками подчеркивается прямая зависимость количества скота от наличия кормовых запасов. Например, по данным Абрамовской комиссии, «скот Джераховского общества может быть обеспечен кормом лишь на 15,6 дня, если считать норму суточной кормовой единицы для скота в 1 пуд сена, и на 20 дней, если принять норму кормовой единицы в 30 фунтов сена». Лучшие урожаи Хамхинского общества, «дающие до 80-100 пудов на десятину, могут прокормить весь скот, состоящий по приведении к единице крупного скота из 7957 шт., – всего в течение 20 дней, если кормовую норму считать в 40 фунтов, или 27 дней, если кормовую норму считать в 30 фунтов» . Нагорная сырьевая база и кормовые запасы, которые могли делать ингуши-горцы, в конечном счете, всегда определяли объем скотоводства у ингушей.
По статистическим данным И.Ф. Грабовского, в 1869 г. на все население главных обществ горной Ингушетии приходилось следующее поголовье скота (см. табл. I).
Таблица І
Население ингушских обществ и количество скота в их хозяйствах
Название общества Число семей Количество жителей Лошадей Ослов Рабочего рогатого скота Коров и телят Овец
Джераховское 109 544 58 36 169 436 2700
Кистинское 329 1708 143 185 296 782 4597
Галгаевское 558 2866 303 308 583 1683 12380
Цоринское 122 594 74 9 106 324 1317

Ниже мы даем более четкое представление о количестве видов скота, приходящегося на одно семейство в различных ингушских обществах (см. табл. II).
Таблица II.
Количество скота, приходившегося на одно семейство в ингушских обществах
Одно семейство общества Лошадей Ослов Рабочего скота Коров и телят Овец
Джераховское 0,5 0,3 1,5 4 24,7
Кистинское 0,4 0,5 0,9 2,3 14
Галгаевское 0,5 0,5 1 3 22
Цоринское 0,6 – 0,9 2,6 10,8
Акинское 0,9 – 1 2,7 33,7

Таким образом, в среднем на одно семейство ингуша-горца к середине XIX в. приходилось: лошадей – 0,6; ослов – 0,3; быков – 1, коров и телят – 3 и овец – 21 голова.
Разумеется, по этим средним цифрам нельзя судить о подлинном распределении отдельных видов скота по ингушским семействам. Да и сам автор, приводя эти цифры, указывает на значительную уже имущественную дифференциацию ингушей этого времени, когда наряду с зажиточными, имеющими по 12 коров и 200 баранов, нередко можно было встретить и такие семьи, которые не имели своего скота.
Я также далек от мысли, чтобы эти столь поздние показатели механически класть в основу характеристики состояния скотоводства у ингушей в более ранние времена. Но думаю, что при отсутствии других данных эти цифры наряду с иными признаками помогают точнее представить себе удельный вес этого вида хозяйственной деятельности ингушей в прошлом. Они в какой-то мере отражают действительное положение скотоводства у горцев во второй половине XIX в., когда часть горского населения уже перекочевала на плоскостные земли и часть ингушского скота стала пастись на землях, арендованных горцами у казаков.
Прежде всего, бросается в глаза, что в стадах ингушей практиковалось разведение не крупного рогатого скота, а преимущественно овец. Для разведения крупного рогатого скота, который, несомненно, мог быть более рентабельным, обязательным условием является обеспечение животных кормом на весь год. Мы уже видели, как у ингушей обстояло дело с заготовкой фуража на зиму: сена было так мало, что его не хватало даже для ограниченного количества коров и лошадей. Мелкий рогатый скот менее прихотлив и не требует больших запасов фуража на зиму. Овцы и козы довольствуются тем, что находят летом в горах, в приальпийской зоне, на южных склонах отрогов и в речных долинах, куда их перегоняют на зиму. Например, овец перегоняли на южные склоны Столовой горы в ущелье р. Армхи. Придомное же содержание скота ограничивалось и самими размерами помещений нижнего этажа жилых башен. Они могли вместить не более двух-трех десятков коров . Разведение мелкого рогатого скота (овец и коз) действительно являлось ведущим, основным видом довольно замкнутого натурального хозяйства ингушей.
На протяжении столетий мелкий скот давал горцу все необходимое для удовлетворения его потребностей: мясо, молоко для сыра, шерсть и кожу для одежды и обуви. Немудрено, что в прошлом натуральном хозяйстве ингуша этот род скотоводства являлся ведущим. Именно это обстоятельство и заставило автора одного из исследований признать, что и в конце XIX в. «в горных местностях области, где хлеб родится с трудом, – овцеводство составляет существенный промысел населения» .
Есть основание полагать, что в далеком прошлом, когда влияние природного фактора сказывалось сильнее, при более низком уровне развития производительных сил ингушского общества это соотношение крупного и мелкого рогатого скота было еще более разительным. По рассказам стариков-джераховцев, некогда они имели большие стада мелкого рогатого скота и им главным образом и поддерживали свое существование. Ведущая роль скотоводства у ингушей нашла свое отражение и в фольклоре. В местном эпосе одно из первых мест занимают добрые герои – могучие пастухи Колой Кант, Охкыр Кант и др.
О традиционности занятия ингушей овцеводством свидетельствуют некоторые черты быта, обрядов и праздников, сохранившиеся у них до позднего времени. Так, например, в ноябре во время случки овец отмечался особый праздник – «Ори бут». У ингушей существует особый вид присяги, когда присягающий произносит клятву «даца устах» (клянусь бараном). По рассказам стариков, некогда во время праздника «Мятцели» (на Столовой горе) помощник жреца выносил из святилища свечу, голубя и барана. Овцы и бараны были наиболее распространенным видом животных, обреченных на заклание при разного рода культовых отправлениях.
Таким образом, насколько позволяют судить имеющиеся материалы, освещающие вопрос о хозяйственной деятельности ингушей, с глубокой древности и до момента переселения ингушей на плоскость, т.е. до позднего Средневековья включительно, основным их занятием было скотоводство с явным преобладанием овцеводства. На втором месте стояло террасное земледелие.
Третьим по важности занятием ингушей считалась в древности охота. Охота играла довольно значительную роль, уступая только скотоводству, еще у далеких предков многих современных народов Центрального Кавказа – носителей так называемой кобанской культуры (позднебронзовый век). На место охоты в хозяйстве древних кобанцев (в I тысячелетии до н. э. обитавших в районах современной Чечено-Ингушетии) указывает определенное соотношение числа литых бронзовых и глиняных фигурок диких и домашних животных, находимых на могильниках и поселениях кобанской культуры.
Подобное соотношение, указывающее на удельный вес скотоводства и охоты, наблюдалось в хозяйствах почти у всех горских народов Кавказа: чеченцев, осетин, хевсур, пшавов, мтиульцев, сванов и ингушей. Многие племена и народы Кавказа вплоть до позднесредневекового периода занимались охотой как значительным подспорьем к основным занятиям – скотоводству и земледелию.
По свидетельству Пейсонеля, итальянские купцы от средневековых адыгов через Тамань вывозили ежегодно в Западную Европу по 100 тысяч лисьих и волчьих шкур, 8 тысяч медвежьих шкур и т.д. Тот же автор указывает и на огромное количество кабаньих клыков, якобы используемых татарами .
По П.Д. Головинскому, «…охота… в горных местностях, лишенных хлебопашества, особенно в горной Осетии, составляет иногда одно из главных средств к существованию» , а условия для хлебопашества в горной Ингушетии были нисколько не лучше, чем в горной Осетии. Животный мир горной Ингушетии отличался большим разнообразием . Еще грузинский царевич Вахушти, описывая Осетию XVIII в., с которой он сравнивал «Дзурдзукию» и «Глигви», писал: «Из зверей водятся в некоторых местах олени, серны, лани, рыси, лисицы, волки, шакалы, барсуки, медведи, зайцы» . Между прочим, до распространения мусульманства среди чеченцев и ингушей они охотились на кабанов и разводили свиней .
Дикие животные из отряда хищных также являлись ценными объектами охоты, обеспечивая охотника теплыми меховыми шкурами. Множество свидетельств о занятиях ингушей охотой сохранилось в ингушском фольклоре. Таковы предания: о Соска-Солса, об охотнике Ахмеде, который «охотой кормил 300 человек», и другие . И старики-горцы подтверждают, что в древности охота была больше распространена, чем в последнее время.
В связи с освещением вопроса об охоте заслуживают внимания некоторые ингушские поверья и приметы, связанные с дикими животными. Весьма вероятно, что они являются сохранившимися следами древних тотемистических воззрений, некогда свойственных предкам ингушских племен. Во всяком случае, связь их с бытом горцев-охотников несомненна. Оказывается, одним из наиболее почитаемых в древности животных был олень. Охота на оленей была ограничена. Существовало поверье, что семью того, кто убьет много оленей, будут преследовать несчастья. В народном представлении волк является олицетворением храбрости. Известна ингушская поговорка: «он храбр, как волк». Встреча с волком, по поверьям ингушей, означала счастливый путь. Волчьему астрагалу (альчику) приписывалась магическая сила. Медвежьи когти использовались для изготовления амулетов: считалось, что они приносят счастье.
Кости диких животных, а особенно турьи и оленьи рога и черепа, находимые в больших количествах в ингушских святилищах «Мятердэла», «Маги-Ерды», «Аушасел» и других, сцены охоты на оленей, выполненные красной краской на склепах у селений Эгикал, Лейлаг и других, наконец, сами орудия охоты – лук, стрелы, кинжалы и ножи, встречаемые в надземных и полуподземных склепах, связываемых с ингушами, не оставляют сомнения в том, что охота являлась немаловажной деятельностью предков ингушей. В древний пантеон чечено-ингушских племен входило и специальное божество – одноглазый бог охоты Елта. Он считался хозяином лесов и зверей и покровителем охотников. Удачная охота, согласно верованиям, всецело зависела от Елты. Некогда он пользовался большим почтением: «всякий охотник после охоты приносил ему в жертву рога убитого зверя» . У ингушей существовала особая молитва, адресованная богу или духу зверей – Елте .
Во всяком случае, по памятникам материальной культуры и остаткам объектов охоты можно уверенно говорить о ее роли в первой половине II тысячелетия н. э. И если с развитием земледелия, с переселением ингушей на плоскость (с XVI-XVII вв.) охота постепенно утратила свое значение, то в более отдаленные времена она играла весьма существенную роль в примитивном хозяйстве горцев.
Гораздо труднее говорить о таком важном виде производственной деятельности ингушей, как ремесла. Собственно, ремесел у ингушей не было. На всем протяжении своей истории, вплоть до Октябрьской революции, ингушское общество не выделило производителей, которых можно было бы именовать настоящими ремесленниками. Ни о каких мелких производителях, владевших средствами и орудиями производства и вырабатывавших продукцию для обмена, на заказ, здесь и речи быть не может. Правильнее было бы этот род деятельности ингушей называть домашним производством, ибо вся их «обрабатывающая промышленность» была ограничена лишь удовлетворением своих самых невзыскательных потребностей в рамках натурального хозяйства. Не следует забывать, что ингушское общество не имело и своих городов.
Один из исследователей конца XIX в. О.В. Маргграф довольно верно определял причины такого состояния производительных сил ингушского общества. Он писал: «…Отрезанные от всех внешних рынков горцы были поставлены в необходимость удовлетворить собственными средствами и трудом собственных рук все свои потребности в платье, обуви и прочем» .
Это утверждение прямо относится к ингушам. Вплоть до XVIII в. производительные силы ингушей оставались на крайне низком уровне развития. Ингушские «производства» обслуживали преимущественно потребности отдельных семей и фамилий, еще ранее – родов.
Поэтому, несмотря на появление в ингушском обществе кузнецов и мастеров – строителей башен, ремесленная деятельность даже этих специалистов была еще не отделена от основных видов хозяйства – скотоводства и земледелия. А сама продукция кузнецов была довольно примитивной. «Специализацию производства и разделение труда мы встречаем в лесогорье редко», – писал О.В. Маргграф.
Несложные потребности при натуральном хозяйстве семья удовлетворяла сама. Причем, как выясняется, добрая половина производственной деятельности лежала на плечах женщин. «Образ жизни горских народов довольно разъясняет, что число ремесел должно быть ограничено необходимыми нуждами. Жены у них портные, ткачи, швеи, тесемщики» . Так писал С. Броневский, подразумевая под горскими народами и ингушей.
До последнего времени исследователи в своих работах мало места уделяли ингушской кустарной промышленности, на что особо обратил внимание Г.К. Мартиросиан в своем очерке «Нагорная Ингушия», главным образом имея в виду упомянутую работу Маргграфа. Но ведь Маргграф рассматривал кустарную промышленность ингушей в системе производства всех других народностей Северного Кавказа, из которых многие, конечно, имели более высокую технику отдельных производств. А в этом плане ингушское производство очень часто проигрывало как в качественном, так и в количественном отношении.
Но некоторое освещение домашних производств у ингушей, хотя и кратко, Маргграф все же дал. Так, например, в его работе установлено, что по обработке шерсти, являющейся наиболее распространенным видом производственной деятельности всех горцев, ингуши занимали восьмое место среди прочего населения Северного Кавказа; последующие за ними места занимали только караногайцы, калмыки и трухмены, или туркмены. «Шерстяное производство ингушей, несмотря на то, что они населяют горную местность, ниже и в количественном, и в качественном отношениях, чем у некоторых жителей равнин», – писал О.В. Маргграф . Он же дает подробное описание примитивного ткацкого станка, на котором женщины выделывали грубое горское сукно. «Выделку шкур знают все туземцы Северного Кавказа, и для домашнего обихода она производится обыкновенно женщинами… У большинства туземных племен все женщины умеют шить обувь, и этот труд лежит на их обязанности» . Шили они примитивную, но очень удобную в горах, мягкую, без твердой подошвы обувь – «чувяки» из сафьяна, т.е. из кожи козла и барана. А так называемые «мачи» – грубую, но удобную в горах обувь – из сыромятной и невыделанной кожи мужчины шили сами.
Более полное освещение ингушской кустарной промышленности XX в. мы находим у Г.К. Мартиросиана . Им перечисляются и производство шерстяных изделий, и мукомольное дело, сыроварение, изготовление ковров, циновок, изделий из кожи, шорное и кузнечное дело, обработка дерева (главным образом изготовление деревянной посуды). Но сама технология производства долго оставалась неизменной.
Особого внимания заслуживает описание кузнечной мастерской в с. Салги, сооруженной из леса и камня: «Крыша земляная. Размер помещения – около 20 кв. аршин, высота – 1 сажень. В центре мастерской, на земляном полу незначительное углубление, часть которого покрыта доской. На ней, опустив ноги в ямку, сидит кузнец во время работы на наковальне, вставленной в кусок бревна, лежащего на полу, и имеющей длину пять вершков; часть того же бревна (рядом с наковальней) выдолблена для воды. Мастерская имеет два меха, изготовленные самим владельцем. К двум параллельно и вертикально вбитым в землю шестам примыкает плоский камень, нижняя часть которого представляет собой полукруг. На камень кладется древесный уголь. Позади камня на земле лежат два меха, причем острые концы их обращены к месту, где находится уголь» .
Конечно, и в такой мастерской можно изготавливать изделия, потребные в хозяйстве горцев: ножи, вилы, ножницы, сошники для деревянного плуга и другие, но изготавливать грубо и примитивно. Г.К. Мартиросиан удостоверяет, что самим кузнецом изготавливаются лишь незначительные орудия производства, более сложные приобретены во Владикавказе. Сам же кузнец кроме временной сезонной работы в мастерской пасет скот, занимается земледелием и почти ничем не отличается от своих односельчан.
Таково было состояние горских ингушских «промышленных предприятий» в конце XIX и в начале XX в. Как же было раньше? Описанная кузнечная мастерская в ауле Салги перешла от деда к отцу, от отца к сыну. О.В. Маргграф в 1882 г., а еще раньше И.Ф. Грабовский (1870 г.), ставившие своей задачей дать экономическое описание состояния горцев Северного Кавказа, в частности ингушей, рисуют в основном ту же картину. Более ранние исследователи – акад. П.Г. Бутков, С. Броневский и другие, включая и путешественников XVIII в., почти не упоминают о кустарных промыслах ингушей, в то время как ремеслам других народов Кавказа (кабардинцев, народов Дагестана) уделяют значительное внимание. Маргграф, например, пишет, что на первом месте по кустарным изделиям стоит Дагестан и что наименее «производительный народ – ингуши» . Конечно, состояние кустарных производств у ингушей и тогда было низким, вот почему оно не привлекало исследователей Кавказа.
Переходя к археологическому материалу из склепов, связанных с ингушскими племенами, и по нему делая выводы об их ремесле, мы вынуждены будем констатировать также чрезвычайно слабое развитие этого рода деятельности ингушей.
Неоднократно посещая горные ущелья Ингушетии, я имел возможность наблюдать в ингушских надземных и полуподземных склепах небогатый ассортимент и убогую технику могильного инвентаря. А ведь в нем должна бы отразиться «ремесленная» деятельность ингушей! Разбирая содержимое этих склепов, лучший знаток средневековых ингушских древностей Л.П. Семенов писал: «Могильный инвентарь отличается простотой; в вещественном и художественном отношении он беден. Здесь встречаются следующие предметы: глиняные сосуды, деревянные чашки, железные ножи, железные ножницы для стрижки овец, железные наконечники стрел, луки, железные поясные пряжки, деревянные гребни и прочие изделия» . Правда, этот перечень требует дополнения, а сам, в основе правильный, вывод – оговорки. Необходимо отметить, что среди могильного инвентаря, особенно среди женских головных украшений, в ингушских надземных склепах выделяются медные, а часто серебряные височные кольца, морфологически сходные со славянскими, точнее вятическими, семилопастными украшениями. И хотя на основе всех известных нам данных нет прямых оснований говорить о существовании в средневековой ингушской среде мастеров-ювелиров, указанные украшения ставят перед исследователями сложный и пока неразрешенный вопрос.
Совершенно ясно, что ингушские височные кольца не могут служить продукцией рядового кузнеца, некогда работавшего почти в каждой общине и ауле горной Ингушетии. Конечно, их производил более квалифицированный мастер по металлу.
Наличие столь своеобразного типа украшений в районах горной Ингушетии в XVI–XVII вв. и отсутствие их в соседних районах (Закавказье и Осетия) невольно заставляет ставить вопрос об их местном производстве. Но безоговорочному принятию этого тезиса мешает общее состояние производственных возможностей ингушского общества. Самый факт наличия только у средневековых ингушей своеобразных височных украшений нельзя объяснить их привозом извне. Для этого нужно точно установить и место их изготовления, и путь привоза. Этого пока мы сделать не в состоянии. Остается предположить, что в XVII в., если не раньше, в ингушском обществе горной зоны появились два-три мастера по металлу, знакомые с дагестанским искусством наносить чернь по серебру. Они могли быть и ингушами, а скорее всего чеченцами или дагестанцами. Их производству мы и обязаны нахождением в ингушских надземных склепах XVI-XVII вв. серебряных височных колец, которые по некоторым орнаментальным мотивам могут даже служить источником для племенного отличия горных ингушей. Очевидно, излюбленные орнаментальные узоры, скажем, джераховцев и кистин отличались от рисунков галгаевцев; они тщательно воспроизводились мастерами-ювелирами.
Только допуская высказанное предположение, можно объяснить производство и бытование у горных ингушей в прошлом серебряных височных колец.
Более распространенным видом ремесла средневековых ингушей было гончарное дело. Довольно значительное количество керамической посуды из полуподземных склепов XIII-XIV вв. и из надземных склепов XVI-XVII вв. в виде кувшинов и чаш, сделанных из хорошо отмученной глины отличного обжига и украшенных волнистым и линейным орнаментом, доказывает их местное производство и преемственность от посуды золотоордынского периода. Массовость этих находок по сравнению, скажем, с находками керамики в кабардинских курганах XIV-XVI вв. лишний раз подтверждает их местное производство, которое также, очевидно, не выходило за пределы отдельных общин и носило сезонный характер. В лучшем случае этот вид деятельности можно назвать кустарным промыслом, но не настоящим ремеслом. К сожалению, никаких данных о гончарном деле ингушей в исторических документах нет.
Еще меньше данных о деревообделочном промысле ингушей, хотя частые находки деревянных чаш, кубков и мисок, особенно в надземных склепах, причем сделанных уже на примитивном токарном станке, а также деревянных гребней (иногда из привозного самшита) подтверждают существование у ингушей в древности деревообделочного мастерства. Многие деревянные экспонаты (например, гробы в склепах) богато орнаментированы резными рисунками. Но, несомненно, и этот вид производственной деятельности ингушей тоже бытовал лишь в системе так называемого домашнего производства каждого рода, каждой фамилии.
Заслуживает внимания еще один из видов производственной деятельности ингушей. Это – строительство многочисленных склепов, святилищ, жилых и особенно боевых башен. Искусством сооружения башен особенно славились ингушские мастера в прошлом. Действительно, боевые башни с пирамидальной ступенчатой крышей являются типичными памятниками горной Ингушетии и поражают зрителя своей стройностью, простотой конструкции и изяществом. Можно полагать, что самый тип этих башен зародился и окончательно оформился на территории Ингушетии. Западнее, на территории Северной Осетии башен подобной стройности нет, хотя из осетинских источников известны свидетельства о построении башен в осетинском с. Даргавс и других местах именно ингушскими мастерами.
Сложить боевую башню в 4-5, а иногда и в 6 этажей, высотой более 25 м, да еще в местных условиях, дело далеко не легкое.
«Теперешняя Ингушетия почти не знает ремесленников или мастеровых-ингушей, – писал проф. Н.Ф. Яковлев в 1925 г., – но в старое время в горах имелись целые роды, занимавшиеся, например, постройкой башен из камня. Такова фамилия Бархиноевых, жителей селения Бархин в горной Ингушетии, которые из поколения в поколение были мастерами-каменщиками, или «искусниками камня», как выражаются ингуши, «тоны гоудзыж». Их руками строились широкие 2-3-этажные «галы», т. е. башни-дома, в которых и сейчас еще ингуши живут кое-где в горах, или высокие десятисаженные, 4-5-ярусные стройные боевые башни («воу»), которые служили надежным убежищем всему роду при нападениях враждебных фамилий, наконец, маленькие «солнечные могильники-склепы» – «каши», в которых ингуши хоронили предков, и многочисленные храмы («цуу», «элгац» и др.). Из всех этих сооружений особой тщательности и искусства требовала постройка боевых башен» .
Мы уже упоминали при описании башенных построек совершенно бездоказательное мнение ряда иностранных ученых о возникновении ингушских боевых башен с пирамидальной кровлей под влиянием индийских пагод. В различных районах горной Ингушетии на этот вопрос жители отвечают по-разному, да народная память и не сохранила имени определенного народа, передавшего ингушам строительное мастерство. Это очень показательно. Обычно называют грузин, чаще самих ингушей и даже европейцев (фиренгов) и греков. 80-летний старик из аула Фалхан – Алихан Мурзабеков, повествуя в 1929 г. участникам экспедиции Ингушского научно-исследовательского института краеведения о прошлом своего народа и своего аула, упомянул греков или «джелтов», «джиллинов», как первых строителей замков и башен. Все эти версии совершенно беспочвенны.
По единодушному признанию всех исследователей, боевая башня является образцом местного строительного дела, ею завершается развитие средневекового строительного мастерства кавказских горцев. Весьма обильный сравнительный материал почти со всего Центрального Кавказа (как известно, «башенная» культура была свойственна всем горцам, живущим по обоим склонам Главного Кавказского хребта) заставляет нас не искать далекой прародины этой культуры, а считать ее порождением и неким производным местных природных, культурно-исторических и социально-экономических условий, присущих народам центральной полосы Кавказского перешейка.
Остро ощущаемое малоземелье, необходимость экономить площадь под жилье и хозяйственные постройки, родоплеменной быт со всеми его проявлениями (кровная месть, частые междоусобицы) и вызывали, как мне кажется, к жизни эти «гала» и «воу», которые сохранились до наших дней как «молчаливые свидетели бурного прошлого». Недавно X.Д. Ошаев высказал предположение о том, что башни строились и для лучного и каменного боя .
В данном случае для нас более важным является вопрос о самих носителях этого мастерства, о самой деятельности мастеров – строителей башен. Разумеется, появление их, как и других образцов строительного искусства, было возможно только при определенных социально-экономических условиях в жизни ингушей. (Дальше мы коснемся этого вопроса подробнее.) И надо думать, в свое время среди ингушей известными строителями башен являлись не только представители фамилии Бархиноевых – «искусников камня».
«В сел. Фуртоуг, – пишет И.П. Щеблыкин, – нам называли двух известных строителей башен и могильников: Дуго Ахриева и Хазби Цурова; оба они ингуши. Дуго Ахриев похоронен в сел. Фуртоуг в надземном могильнике, построенном им самим. Про него здесь же именно, в Фуртоуге, местные жители говорили, что он являлся строителем башни Мамсурова в Даргавсе (Осетия), и передавали некоторые подробности постройки. Та же самая история, только более подробная, была нам передана еще в 1924 году в сел. Даргавсе и Кобани местными старожилами» . Геолог Максимович, за время своего пребывания в горной Чечне собравший интересный материал по истории материальной культуры и фольклору чеченцев, сообщил мне зимой 1934 г., что и в Чечне часто указываются башни, якобы построенные ингушскими мастерами. То же самое мне приходилось слышать в 1936 г. в чеченских селениях Харачой и Дышни-Ведено.
По заявлению С.И. Макалатия, как хевсуры, так и ингуши строителями башен считают кистов (ингушей). В с. Ахиели (Северная Хевсуретия), например, башня Харат-цихе, принадлежавшая роду Цискараули, возведена якобы мастером-кистином за 50 коров .
Эти данные, а главное количество разнообразнейших памятников материальной культуры (башни жилые, боевые, замки, склепы-могильники, святилища, придорожные плиты – «чурты» и т. п.), предполагают наличие большого количества мастеров. Ведь ингушские горные аулы – это сплошные каменные замки! Жилые башни имела каждая фамилия. А чего стоит множество могильников-склепов – «каш», живописно расположенных вокруг аулов! Это действительно целые «городки мертвых».
Странным кажется одно обстоятельство: при таком обилии строительных объектов мы обнаруживаем лишь фрагментарные сведения о самих строителях.
Предполагая же, как проф. Н.Ф. Яковлев, существование у ингушей отдельных фамилий, из поколения в поколение занимающихся только постройкой указанных сооружений, следует допустить их полное обособление от общины и отрыв от основных видов их хозяйства, т.е. допустить отделение ремесла от земледелия и скотоводства и обособление его носителей, чего как раз и не наблюдается у ингушей. Наоборот, рассмотренный материал заставляет в целом считать ингушское ремесло, как уже было сказано, «домашним производством», существовавшим в пределах каждого рода, каждой фамилии, а не только «отдельных семейств». Некоторым исключением можно считать только деятельность нескольких мастеров-каменщиков и, может быть, единичных ювелиров.
На основании изложенного мы не можем установить у ингушей «второго великого общественного разделения труда». Мне представляется, что даже наиболее сложный вид из всей производственной деятельности ингушей – строительное дело, в особенности же постройка жилых башен, склепов, святилищ, – был доступен не только мастерам-специалистам, но и рядовым представителям родовой организации. Повсеместность и сама техника кладки этих сооружений подтверждают это. Ведь не удивляет же нас умение сложить из саманного кирпича украинскую хату или сделать из плетня, обмазанного глиной, турлучную саклю – умение, каким обладает почти каждый житель украинского села, горского аула, кубанской или терской казачьей станицы.
Как выясняется, сооружение даже сложных зданий, особенно башен, производилось всей тайпой (родом). От того же Алихана Мурзабекова в с. Фалхане участникам экспедиции 1929 г. удалось узнать и некоторые подробности такой коллективной стройки.
«Камни приносились и клались всеми родственниками и при постройке отмечались крестами, пятнами и другими знаками». Доставка строительного материала производилась всем родом, и это коллективное участие в строительстве довольно сложных зданий в значительной мере и объясняет наличие большого количества этих сооружений. Вот почему каждая ингушская фамилия имела свою башню (жилую), свой фамильный склеп. «На не имевших смотрели как на низших, с ними остерегались заключать браки…» .
Иное дело – сложное строительство боевых башен. Только оно, требующее высокого мастерства, многолетнего опыта, знаний и технических навыков, безусловно, находилось в руках отдельных мастеров – «тоны гоудзыж» и, конечно, было уделом довольно ограниченного круга специалистов-строителей, наличие которых можно предполагать во многих ингушских фамилиях. По рассказам стариков, эти мастера при создании боевой башни, особенно верха башни, применяли особые машины (вороты) и технические приспособления, изобретенные в процессе многолетнего опыта строительства подобных сооружений.
Отрывочные, фрагментарные свидетельства, сохранившиеся в ингушском фольклоре, о плате за строительство боевых башен, о взаимоотношениях строителей башни с коллективным работодателем (ибо боевые башни строились для целого рода, целой фамилии), отсутствие подробных данных о строительной технике ингушей не позволяют сделать также окончательного вывода об имущественном положении каменщиков. Одно несомненно, что и эти «высококвалифицированные специалисты» не были полностью оторваны (как и кузнецы) от основных видов хозяйства ингушей, скотоводства, земледелия, охоты и что их деятельность тоже носила сезонный характер. Плату за строительство башен мастера получали натурой, скотом, что при отсутствии регулярного обмена, эквивалентов торговли является фактом весьма показательным. Полученный в качестве платы скот поступал не в личное пользование мастера, а в распоряжение всей фамилии, к которой он принадлежал .
Таковы итоги обзора производственной деятельности ингушей. Рассмотренный материал позволяет сделать следующие выводы:
1. Несмотря на давность происхождения, техника отдельных производств у ингушей до самого последнего времени оставалась чрезвычайно низкой.
2. Производство изделий, потребных в хозяйстве горцев, обычно не являлось уделом отдельных мастеров-профессионалов; оно носило часто сезонный характер, и было обусловлено потребностями жителей ближайших селений.
3. Особенно узкой специализации производства и разделения труда в массе ингушских производственников еще не наблюдается, за исключением мастерства в строительстве боевых башен, в гончарстве и отчасти ювелирном деле.
4. Поскольку подавляющее большинство изделий производится силами членов одной семьи (преимущественно женщинами) и обычно для внутреннего потребления, правильнее было бы всю производственную деятельность средневековых ингушей именовать домашним производством, а гончарное дело – сезонным кустарным промыслом.
5. Даже отдельные группы мастеров – строителей боевых башен, обладая всеми чертами «квалифицированных ремесленников» (работа за плату, работа на стороне и т. д.), не были оторваны от родовой общины, своей фамилии, имеющей общее хозяйство. В ингушском обществе даже накануне проникновения на Кавказ капиталистических отношений ремесло еще не отделилось окончательно от основных видов хозяйственной деятельности – скотоводства и земледелия.
При отсутствии собственных городов и вполне оформившихся общественных классов такое состояние ремесленной деятельности в средневековом ингушском обществе представляется вполне естественным и отвечающим исторической реальности того периода.
Из сделанного обзора всей хозяйственно-производственной деятельности ингушей на протяжении средневекового периода их истории с несомненностью вытекает одно положение, что ингушское хозяйство с давних пор и до позднего времени имело натурально-потребительский характер. Причиной такого явления можно считать низкий уровень производительных сил, отсутствие удобных путей сообщения, которые бы облетали установление прочных хозяйственных связей внутри самой Ингушетии и вне ее, длительное окружение более сильными соседями, посягающими на имущество и независимость ингушей. Нельзя признать убедительным высказанное недавно утверждение о «широко разветвленной сети коммуникаций», о «благоприятных природных условиях», способствующих якобы оживленному развитию всевозможных связей ингушей с внешним миром . Связи, конечно, были, но они не выходили далеко за пределы Ингушетии.
Мы почти не имеем веских данных о широком обмене у ингушских племен в ранний период их истории. И хотя в современной специальной литературе есть предположение об очень ранних и дальних связях ингушей даже с населением современной Абхазии, их нельзя считать серьезно обоснованными. Так, А.И. Шавхелишвили, основываясь на свидетельстве Вахушти Багратиони о том, что «в 1-й половине XVIII века кавказские горцы испытывали нехватку соли», допускает, что среди народов, встречавшихся в страбоновской Диоскурии (современный Сухуми), могли быть и «предки вайнахов», якобы прибывшие за солью . Надуманность этого заявления очевидна. Конечно, соль, особенно в Средние века, безусловно, поступала в горы в порядке обмена с племенами Северо-Западного Прикаспия и Предкавказья. Но тот же Вахушти действительно подтверждал, что в его время горцы все, «что им нужно… привозят из Грузии» .
В археологических материалах из ингушских подземных и полуподземных склепов XII–XIV вв. как будто прослеживается какая-то общность черт материальной культуры, присущая широкой территории всего Северного Кавказа и Закавказья. Сходные черты устанавливаются по глиняной красноватой посуде с линейным и волнистым орнаментом, металлическим серьгам, височным подвескам и другим украшениям. Наблюдаемые явления можно объяснить существовавшим общением, экономическими связями предков ингушей с соседними народами, особенно в период, когда многие горцы Северного Кавказа являлись подвассальными Грузии . К сожалению, этот период настолько слабо отражен в исторических документах, что уверенно говорить о хозяйственных связях горцев Северного Кавказа этого времени по письменным источникам затруднительно. Ослабление же и раздробление Грузинского государства, происшедшее в XV в., сказалось и на экономических связях ингушей с населением Закавказья и способствовало установлению ярче выраженных отношений с экономически более сильными народами Северного Кавказа – кабардинцами, кумыками и др.
Попытку осветить чисто экономические связи вайнахов с Грузией предпринимал А.И. Шавхелишвили, хотя в его распоряжении имелось очень мало данных для исчерпывающей разработки этой темы. Можно думать, что эти взаимосвязи не прекращались и выражались в самых различных формах, диктуемых задачами и условиями феодальной монархии Грузии: в мирном обмене, общении групп населения, в общих бранных делах и в столкновениях друг с другом. Об этом можно судить по беглым историческим справкам , фольклору и археологическому материалу из надземных склепов XVI-XVII вв.
Очень показательно, что исследователи XVIII-XIX вв. почти не упоминают об обмене у ингушских племен. Н. Дубровин, например, описывая промышленность и торговлю чеченцев, к которым он относил и ингушей, писал: «…Все это (плохое сукно, сыромятные кожи, овчины, войлок, бурки) продавалось и обменивалось на чугунные котлы, крашенину, пестрядь, калмыцкий чай, небольшое количество стали и железа. Все эти вещи добывались через армян и других промышленников или мирных чеченцев, иногда из третьих или четвертых рук. Сами чеченцы торговлей занимались мало и считали это занятие постыдным». И дальше: «Вся эта торговля была по преимуществу меновая и редко велась на деньги» . Все сказанное относится к периоду начального проникновения в горскую среду русского товарного хозяйства.
Нас же интересуют торговые связи ингушей в период, значительно предшествующий появлению капиталистического влияния на горцев Северного Кавказа. И на вопрос, поставленный таким образом, мы должны будем дать почти отрицательный ответ. На заре своей истории, да и позднее (вплоть до XV-XVI вв.) ингуши, по-видимому, не знали широкого и регулярного обмена, а тем более торговли.
Как уже отмечалось, все свои несложные потребности ингушская родовая община удовлетворяла сама. Обмен своей продукцией между отдельными родами (владеющими одни – скотом, другие – продукцией земледельческого труда) если и имел некогда место у ингушей, то, по всей вероятности, носил случайный характер. До ХVIII в. у них не было и своих посредников такой меновой торговли, т.е. купцов.
Сохранившийся до нашего времени у ингушей обычай отдаривания, т.е. обычай дарить гостю любую понравившуюся ему вещь взамен таким же образом приобретенной, говорит о бытовавшей некогда у ингушей примитивной формы обмена, встречаемой у многих первобытных народов мира .
Известно, что у скотоводов обычно мерилом всех ценностей являлся скот. У ингушей, главную основу хозяйства которых составляло скотоводство, он также являлся таким эквивалентом. До последнего времени пахотный участок в горах стоил определенное количество скота. Стоимость же коня определялась несколькими головами рогатого скота. При выкупе пленника, уплате «калыма» за невесту или компенсации за убийство ингуша расплачивались скотом.
Денежное обращение у населения горной Ингушетии появилось гораздо позже. Поэтому на ее территории весьма редки находки средневековых монет, причем все они с пробитыми отверстиями для ношения в ожерелье. Из всех известных нумизматических находок, сделанных в горной Ингушетии и относящихся к эпохе II тысячелетия н. э., первыми и вполне достоверными являются две джучидские монеты (1312-1313 гг.), найденные Л.П. Семеновым в 1937 г. при раскопках подземного склепа у с. Верхний Датых (медная и серебряная). При вскрытии там же каменного ящика обнаружено три серебряных диргема (747 и 768 гг. хиджры, т. е. 954-955 гг. н. э.) . Все монеты были с отверстиями для ношения и функций денег не выполняли.
Упоминаемые же П.С. Уваровой в V томе «Museum Caucasicum» татарские серебряные монеты, найденные в аулах р. Ассы, равно как и другие неизвестные монеты, по словам X.Б. Ахриева происходящие из могильника у с. Фуртоуг, может быть, и относятся к эпохе бытования здесь ингушских племен, но нуждаются в проверке и уточнении .
Все же другие монеты, найденные в различных пунктах Ингушетии, за исключением Сунженского клада, состоящего из 200 абасидских диргемов и найденного в 1855 г. , также немногочисленны и по времени не выходят за пределы X в. н.э. Кроме того, подавляющее большинство этих монетных находок вообще не может служить доказательством существования денежного обращения, так как все монеты имели пробитые отверстия и использовались в качестве женских шейных или головных украшений, что обычно для обществ, не знавших классов и широких международных связей.
На первый взгляд может показаться странным, что даже при временной вассальной зависимости горцев от феодальной Грузни в ранних ингушских склепах и могильниках отсутствуют грузинские средневековые монеты, которые тоже могли выполнять те же функции украшений.
Но надо помнить, что период наивысшего расцвета средневековой грузинской культуры и государственности – XI-XIII в. – одновременно является и временем прекращения чеканки серебряных монет, явлением, характерным для всей Передней Азии. По причинам, пока окончательно не выясненным, почти после столетнего перерыва чеканка серебряных монет в Грузии возобновилась только при царице Русудане в 1230 г.; медные монеты, чеканившиеся в предшествующий период в Грузии, были абсолютно бесформенные и вряд ли могли привлечь внимание горских красавиц как украшения. В монетах же как в денежных знаках горские общества, в том числе и Ингушетия, даже будучи подвассальными Грузии, потребности не испытывали.
Вот почему медных грузинских монет этого времени пока не найдено в горских обществах ни на северных, ни на южных склонах Главного Кавказского хребта.
Примерно с XVI–XVII вв. (со времени переселения горцев в предгорья и основания предгорных селений) ингуши-горцы и переселенцы начинают более активно вступать в меновые связи друг с другом, обменивая скот на зерно и прочие продукты. Особенно оживляются внешние связи с грузинами, осетинами, кабардинцами и другими, что довольно хорошо прослеживается по таким ингушским преданиям, как легенда о Соска-Солса, о Гази-мальчике, о Карцхале, о Джерахмате, и др. Вахушти Багратиони прямо говорит о своеобразной форме «обмена», существовавшего в XVIII в. между ингушами и кабардинцами: «А повинуются и платят дань соседним черкесам, дабы получать от них жизненные продукты, одежду и соль» . Развивающиеся внешние связи, в какой бы форме они ни проявлялись, служат базой для крепнущего и, наконец, установившегося регулярного обмена уже вне родовых общин ингушей, особенно заметного в период полного распада ингушской родовой организации, характеризующийся выделением мощных больших семей-фамилий и организацией территориальной общины.
Среди могильного инвентаря XVI–XVII вв. встречаются привозное красное сукно, хлопчатобумажные ткани, шелковые ткани, привозные украшения, редкие монеты и т.п. Весьма возможно, что некоторые типы серебряных украшений, сходные с дагестанскими, получались через посредство чеченцев, у которых они также встречаются, но получались в порядке того же обмена натурой, который теперь, по-видимому, начинает приобретать более постоянный характер, особенно между экономически мощными ингушскими фамилиями и верхушечными слоями соседних обществ.
Именно к этому времени и относятся свидетельства, содержащиеся в ингушском фольклоре, о связях верхов ингушских групп с кабардинскими феодалами и даже с грузинским царствующим домом. На связи Ингушетии с Грузией в период XV–XVIII вв. указывают грузинские надписи на стенах склепов и на кувшинах, находимых в полуподземных склепах «Магате», «Мохде» и др.
По ряду исторических данных известно, что в период позднего Средневековья даже «иранские и турецкие товары привозились через Грузию и попадали к народам Северного Кавказа» . Эти свидетельства подтверждаются и данными археологии. В надземных склепах горной Ингушетии изредка встречаются прекрасные образцы иранских шелковых тканей XV-XVI вв. и куски закавказской шемахинской шелковой пряжи. Такие ткани были найдены в склепе у с. Хамхи экспедицией ГИМ в 1939 г.
В связи с этим необходимо хотя бы кратко осветить вопрос о путях сообщений, проходивших через Ингушетию в далеком и недавнем прошлом. Несмотря на то, что письменные источники и архивные данные об Ингушетии рисуют картину острого бездорожья края, нельзя считать, что этот район, прилегающий к древнейшему Дарьяльскому проходу, ставшему позднее Военно-Грузинской дорогой, являлся абсолютно замкнутым, обреченным на изоляцию. В свете археологических фактов кроме Дарьяльского прохода одним из основных путей, проходивших через Ингушетию и сохранивших свое значение до современности, является ущелье, по которому с юга на север протекает р. Асса. Менее значительным является путь по ущелью р. Армхи, соединяющий через Цейламский перевал Военно-Грузинскую дорогу с Ассинским ущельем (Джераховское ущелье).
Ингушскую территорию с Грузией соединяли и многие другие трудные перевалы .
Работами Северокавказской археологической экспедиции Академии наук СССР и Государственного Исторического музея в прошлые годы установлена исключительная насыщенность Ассинского ущелья разнотипными и разновременными памятниками древности, начиная от эпохи бронзы и кончая XIX в. Выясняется, что Ассинское ущелье является древнейшим путем, через который осуществлялись связи местного населения горных и плоскостных районов.
Владение выходом из ущелья имело не только большое экономическое, но и стратегическое значение. Кто обладал входом в ущелье, тот и был хозяином района.
Существовал и другой путь по ущелью р. Армхи, судя по памятникам материальной культуры и народному эпосу, также весьма древний. По этим основным магистралям и осуществлялось некогда миграционное движение ингушей с гор в предгорья и на плоскость. Этими путями пользовались и московские дипломатические посольства, направлявшиеся в XVII в. в Грузию . Этими же дорогами осуществлялось общение ингушских племен со своими ближайшими соседями и позднее. И, конечно, не случайностью нужно объяснить, что в конце XIX в. один из вариантов постройки кавказской перевальной железной дороги предполагалось осуществить именно по Ассинскому ущелью.
Очевидно, этот путь играл немаловажную роль в истории ингушей как почти единственный путь, соединяющий отдельные районы края. Ассинское ущелье, особенно в древности, не было такой удобной дорогой, которая обеспечивала бы постоянную и оживленную связь всего населения плоскости с Закавказьем и Восточным Кавказом; тем не менее, оно нередко являлось значительным, если не «торговым путем», каким оно кажется Н.Ф. Яковлеву, то во всяком случае весьма значимым для сношений и взаимосвязей с соседями.
Отмеченные выше нумизматические находки, сделанные в этом районе, и другие факты свидетельствуют в пользу признания определенной роли, которую этот путь играл в древности . Конечно, Ассинское ущелье не имело того значения для народов, населяющих южные и северные склоны Кавказского хребта, какое имели древнейшие пути, проходившие через Дарьяльское ущелье (Военно-Грузинская дорога) и через Мамисонский перевал (Военно-Осетинская дорога), тем не менее, для местной истории оно имело первостепенное значение. По мнению ряда исследователей, опирающихся на древние грузинские летописи, Ассинское ущелье и является той «Панчуа-Дзурдзукской дверью» или «дорогой», которая издавна соединяла горцев Северного Кавказа с районами Грузии . Историческая обстановка, сложившаяся в эпоху раннего Средневековья, не способствовала повышению роли этих путей так, как, скажем, перевальных путей Центрального и Западного Кавказа, через которые осуществлялись сношения Византии с Хазарской державой. Общение же народов Северного Кавказа с населением Восточного Закавказья происходило по самому удобному Дербентскому или Каспийскому проходу. Роль же довольно глухого и труднодоступного Ассинского ущелья ограничивалась более узкими рамками краевого масштаба. Основная причина кроется в чисто топографических особенностях этого пути. Среднее течение р. Ассы приблизительно до с. Пуй можно считать удовлетворительной дорогой, но дальше путь пролегал по лесному массиву, крутым склонам и обрывам . Выше уже приводились свидетельства кахетинского царя Теймураза I о состоянии открытой им дороги через территорию ингушей. Очевидно, общение местного населения по этой дороге, через перевалы (как это наблюдается еще и сейчас) имело довольно ограниченный, местный и сугубо сезонный характер, но в периоды военных столкновений она оставалась основной магистралью, связывающей ингушей с Кахетией и вообще с Закавказьем.
Мы вправе ожидать открытия каких-либо убедительных следов движения ингушей по другому широко известному в древности пути, пролегавшему рядом с Ингушетией, – по Дарьяльскому проходу. Но связь именно этого пути с территорией, занимаемой ингушами, прослеживается слабее, хотя и она документируется. Можно думать, что тяжеловесные архитектурные украшения храма «Тхаба-Ерды» (резной карниз, фасадная скульптура и пр.), являясь плотью от плоти грузинского церковного зодчества XII в., были доставлены в Ассинское ущелье именно этим путем.
Пожалуй, здесь уместно будет подчеркнуть давнее и постоянное стратегическое значение этого пути, по справедливости оцененное К. Марксом в таких словах: «Единственная военная дорога, заслуживающая это название, вьется от Моздока к Тифлису, проходя через теснины Дарьяльского ущелья; она защищена непрерывной цепью укреплений, но подвергается с обеих сторон беспрестанным нападениям кавказских племен» .
К сожалению, проследить более подробно органическую связь ингушей с этим древнейшим кавказским проходом не представляется возможным. Этого вопроса не освещает даже ингушский эпос. Известно только, что долгое время контроль за этим проходом находился в руках алан-осетин, недаром он и в древности назывался «Аланским проходом». В более поздних источниках упоминалось о том, что наравне с осетинами плату за проезд по этому пути взимали и ингуши.
Развитие ингушского народа в течение столетий протекало в не особенно благоприятных условиях, в значительной изоляции от основных древних торговых путей Кавказа (Аланский проход, Дербентский проход, путь по Тереку из Кабарды к Каспию). В какой-то степени и этим объясняются некоторый консерватизм и сохранение до позднего времени архаических черт в труде и быту ингушей, как и пережитков патриархально-родового уклада, с трансформацией которого мы дальше познакомимся.
Глава шестая
РАЗВИТИЕ ИНГУШСКОГО РОДА И СИСТЕМА ЗЕМЛЕПОЛЬЗОВАНИЯ
Пытаясь восстановить сущность средневековых общественных отношении у ингушей, мы не должны забывать того, что исторические справки из письменных источников знакомят нас не с исходными моментами истории изучаемого общества, а с общественным укладом, наблюдаемым у ингушей в сравнительно позднее время (XVIII – начало XIX в.). Судить об общественных отношениях более раннего периода мы можем частично по памятникам материальной культуры, а главным образом по фольклору, народному эпосу и адатам.
Такой обычай, как «барч», т.е. обязательное дарение дядей по матери оседланного коня племяннику, достигшему совершеннолетия (бытовавший до последнего времени у ингушей), свидетельствует о глубокой давности его происхождения. Ингушам была присуща та система особо близких взаимоотношений между дядьями по материнской линии и племянниками, называемая в этнографии «авункулатом», согласно которой дядя является первым опекуном племянника, а последний – непременным помощником своего дяди во всех его начинаниях . По адату ингушей, племянник имел право безнаказанно выкрасть коня у дяди в случае отказа последнего в подарке. Выход замуж или женитьба племянников тоже происходили с разрешения дяди по матери. Можно полагать, что узаконены эти обычаи были еще со времени матриархата. Очевидно, от этого же времени сохранился и другой обычай ингушей: впервые новорожденного укладывают в люльку не кто иные, как родственники со стороны матери.
Известно, что кровомстителями у многих народов обычно выступают родственники по отцовской линии, иногда до четвертого поколения. У ингушей же, даже в отличие от чеченцев, в кровной мести активное участие принимают дядя и племянник по материнской линии .
Одним из важных признаков материнского рода является запрещение браков внутри рода – экзогамия. У ингушей это запрещение освящено адатом, и хотя продолжает существовать в патрилокальном роде, но свое происхождение ведет с очень отдаленной эпохи истории ингушской родовой организации, т. е. еще со времен существования материнского рода. На это указывает запрет жениться на очень далеких родственниках со стороны матери. У ингушей наряду со счетом родни по отцу ведется счет и по матери, т. е. по роду дедушки с материнской стороны, причем родственники со стороны матери пользуются особым вниманием; о них ингуши говорят: «Родственники по матери чувствительнее родственников по отцу» .
Эти пережиточные родовые явления, сохранившиеся у ингушей, доводят нас до самых истоков родовой организации, до классического матрилокального рода. Больше того, по наблюдениям А.М. Золотарева, у ингушей хоть и в пережиточной форме, но сохранился один из важнейших признаков первоначальной родовой организации – дуализм, т.е. разделение родовой общины на две основные половины. А это есть реликт очень архаического дуального деления . Будучи в составе Северокавказской археологической экспедиции в Ингушетии в 1938 г., А.М. Золотарев, пользуясь содействием директора Ингушского музея Мурата Куркиева, сумел собрать интересный материал по этой важной теме. Оказывается, в пережиточной форме у ингушей сохранились явные древнейшие признаки рода – разделение родовой общины на две половины. К сожалению, из опубликованной после смерти автора книги эти ценные данные оказались изъятыми .
Более широкое освещение этой поры ингушских общественных отношений мы дать не можем, но и этот материал позволяет полагать, что ингуши некогда прошли эту изначальную стадию родовой организации, стадию материнского рода. На вопрос, где и особенно когда, трудно дать удовлетворительный ответ. Но если мы предполагаем глубоко автохтонное развитие ингушского общества, то нужно думать, что стадию матрилокального рода ингуши, как и близкородственные им чеченцы, пережили где-то тут же, в центральном районе Кавказа, одновременно с другими так называемыми «яфетическими» родовыми группами пшавов, тушин, хевсур и других родственных им народов, представителей кавказской языковой семьи.
О существовании у чечено-ингушских племен крупных родов и фамилий было известно давно, начиная с конца XVIII в., по наблюдениям акад. Гюльденштедта, Клапрота, Рейнегсса, Потоцкого и других авторов. Возникшая в XIX в. обширная кавказоведческая литература содержит немало сведений о родовой организации кавказских горцев, в том числе и ингушей. В 1872 г. чеченец по национальности Уммалат Лаудаев опубликовал работу «Чеченское племя» , в которой дал довольно полное описание родовых общин у чеченцев и ингушей.
Но только М.М. Ковалевский в известной своей работе «Закон и обычай на Кавказе» на основе огромного сравнительного материала впервые дал научное определение всем особенностям родового быта кавказских горцев, включая и ингушей .
Родовое устройство чеченцев и ингушей, как и других кавказских горцев, и поныне привлекает внимание исследователей; с разным багажом знаний конкретного материала и с различной методологической и научной подготовкой они пытались осветить эту важную проблему. В результате мы имеем множество самых различных и порою противоречивых утверждений по основным вопросам общественного строя .
В последнее же время стали появляться бездоказательные заявления, полностью отрицающие существование родовой организации у народов Кавказа в недалеком прошлом. В недавно вышедшем VIII томе «Известий Чечено-Ингушского научно-исследовательского института» на с. 240 так и сказано: «Никакого рода как такового… у чеченцев (или вообще на Кавказе) не было не только в XIX, но даже и в XV веке» (!) . Причем это утверждение сопровождается произвольными рассуждениями, сводящими к нулю все значение работ по исследованию рода М.М. Ковалевского, которыми вправе гордиться отечественная историческая наука.
Все это происходит оттого, что под родом понимается только материнский род и не признается патриархальный, особенно в стадии его разложения. Вряд ли можно такое толкование признать марксистским взглядом на развитие родовой организации. Ведь этим самым снимается вопрос о ее генезисе, а в самой трактовке этого вопроса игнорируется основное указание В.И. Ленина «не забывать основной исторической связи, смотреть на каждый вопрос с точки зрения того, как известное явление в истории возникло, какие главные этапы в своем развитии это явление проходило, и с точки зрения этого его развития смотреть, чем данная вещь стала теперь» .
Но вернемся к своей теме. Учитывая архаичность пережиточных форм, сохранившихся в ингушском обществе до сравнительно позднего времени, целесообразно воспользоваться имеющимися данными и проследить весь процесс стадиального роста и развития ингушской родовой общины.
Род у чеченцев и ингушей называется «тайпа» (чеченский) – «тейпа» (ингушский) . Встречающееся в литературе название чеченского рода «тохумом» (кумыкское «тохум» – род) распространено только у плоскостных чеченцев, и ингушам оно неизвестно. По утверждению ингушей, все члены тейпы – родственники, братья («йиши» – «воша»), образующие братства («вошала»). По существу это и есть первобытная родовая организация. «Все, кто находится вне «тейпы», – чужие, не родственники для тех лиц, которые входят в состав тайпы. Между двумя тайпами нет ничего общего, связующего, кроме разве общности языка, соседских отношений в племенной связи» .
В ранний период членов тейпы объединяли: 1) единство происхождения (нередко мнимое, поскольку позднее оно нарушалось случаями приема в род чужеродцев); 2) экзогамия; 3) кровная месть; 4) коллективная помощь; 5) коллективная собственность; 6) общеродовые кладбища. Во главе тейпы стоял старейшина, который пользовался большим уважением, был «начальником, судьею и первосвященником» . Такие родовые старейшины были некогда у пшавов, осетин , сванов и других кавказских горцев .
Некоторые ингушские тейпы насчитывали до сотни членов и больше (особенно многочисленными являлись тейпы Таргимхоевых, Кастоевых и Эгиевых). С умножением числа членов тейпы дробились на более мелкие группы, иногда переселявшиеся в другие места. В процессе сегментации родовых общин эти отпочковавшиеся от тейпы группы чеченцами назывались «гаары», или «неки», ингушами – «веки», или «вяры» . По представлениям ингушей, вяр или нека входит в тейпу как часть целого.
Именное название вяр получает по имени отделившегося члена тейпы. Так образуется новая ингушская фамилия, получающая имя своего основателя. По ингушским преданиям известно, например, что наиболее распространенная фамилия Мальсаговых (вяр одной из самых больших тейп – таргимхоевской тейпы) получила свое имя от основателя Мальсага. Известны случаи, когда отдельные вяры разрастались до размеров крупных тейп (как Мальсаговы) и, наоборот, некоторые тейпы в силу ряда причин прекращали свое существование. Ингуши не знают ни одной фамилии (вяра), которая бы насчитывала менее четырех колен с момента возникновения.
Конечно, в момент сегментации родовых общин и отпочкования от тейпы такой ингушский вяр представлял собой обычную большую семью или семейную общину. С тем, как протекал этот процесс выделения большой семьи у ингушей, мы сейчас и познакомимся.
Сохранившиеся глубокие пережитки, в том числе и признаки матриархата, позволяют предполагать, что ингушская родовая организация прошла основные этапы своего развития по установленной схеме Моргана Энгельса, где определенно подчеркивается роль кровнородственной связи в самом процессе образования рода.
За прошлое бытование такой семьи уверенно говорят данные кавказской этнографии , эпоса и фольклорный материал. В них сохранились четкие следы первых протестов против обычая вступать в брак с родной сестрой или братом и т. д. Осетинский же нартский эпос прямо подтверждает, что некогда братья и сестры могли состоять в браке. Самая популярная брачная пара в кавказском нартском эпосе – Урызмаг и Шатана были родными братом и сестрой .
Конечно, у истоков родовой организации кровное родство имело свое значение в оформлении рода. Очевидно, и ингушская родовая община в начальной стадии своего развития также покоилась на кровном родстве своих членов. Существенное здесь заключается в том, что на данной стадии развития рода как бы снималось противоречие между неупорядоченными брачными отношениями и производственной жизнью общества.
Это, конечно, не значит, что мы родовую организацию должны рассматривать как единый кровнородственный организм, основанный на абсолютной чистоте кровнородственных связей входивших в его состав отдельных групп. Все дело в том, что первоначально кровнородственный организм был одновременно и социально-экономическим организмом, соответствующим определенным ступеням развития производительных сил, дальнейшая эволюция которого шла не только по пути усложнения его как родственного коллектива, но главным образом на основе новых общественных связей, основанных на новой экономике, на развитии примитивного производства .
Коллективная собственность на средства производства, коллективный труд и равномерное распределение продуктов – вот существенные признаки ранней родовой организации. Сохранившееся у чеченцев предание (оно в равной мере может относиться и к ингушам) с некоторыми неточностями наглядно рисует картину хозяйственной жизни тейпы очень раннего периода. По этому преданию, «сначала на родине людей было так немного, что каждый род имел общий большой котел… в общем котле варили мясо от скота, жертвуемого фамильной артелью, и трапеза была общая, все были сыты. Пиво варили также в общем фамильном котле» .
Разумеется, с относительной точностью, но мы можем проследить основные этапы развития ингушской тейпы. Было время, когда тейпа (родовая община) одновременно была и территориальной общиной, т.е. когда вся родовая организация жила в одном пункте, коллективно владея жилищем, средствами производства, коллективно трудясь и коллективно потребляя продукты. «Земля, как воздух и вода, составляла тогда достояние общее, – говорилось в одном предании, – принадлежащее в равной степени каждому, и тот владел ею, кто принял на себя труд ее обрабатывать». Подтверждают это почти все ингушские предания о происхождении отдельных обществ, об их расселении, об основании аулов.
Во всех этих сказаниях, нередко облекающихся в фантастическую форму, со множеством позднейших вставок, эти свидетельства об общих владении, труде и потреблении являются наиболее древними. Так, например, в известном предании об основании Джерахского общества , наряду с упоминанием сравнительно поздних фактов, ценным для нас является свидетельство о первоначальном заселении свободной территории, основании аула единым родом, который только позднее стал принимать в свою среду чужеродцев.
Некоторые горные ингушские аулы до последнего времени были заселены представителями одной тейпы или одного вяра. Так, с. Койрах, состоящее из 9 дворов (более 50 человек), населено одним вяром Эсмурзиевых; с. Морч состоит из 6 дворов Ярыжевых; с. Хамышк – из 10 дворов Патиевых и т.д. С. Фуртоуг населено в основном потомками двух больших вяров – Ахриевых и Льяновых; с. Салги было первоначально заселено только вяром Салгиевых, но позднее здесь поселился и другой вяр – Гу. По данным проф. В.П. Христиановича, с. Шуан, например, было населено исключительно тейпой Хаутикоевых; представителями одной тейпы было населено и другое горное селение – Оздие .
Подобные факты, будучи сопоставленными с отрывочными свидетельствами ингушского эпоса о коллективной собственности, о коллективном труде и потреблении, дают основание заключить, что ингуши некогда тоже жили крупными родовыми общинами, владея родовой собственностью: скотом, землей, орудиями труда, что соответствует неразвитой ступени производства. Из краткого обзора хозяйственной деятельности ингушей мы видим, что это определение как нельзя полно относится к ранним предкам ингушей.
Согласно фольклорным данным, и у ингушей на этой стадии общественного развития и позднее «обработка земельной собственности… производилась первоначально такими именно родовыми и сельскими общинами» . С таким типом ингушской родовой организации, когда ингуши, как правило, жили отдельными тейпами, знакомят нас и наиболее ранние устные свидетельства о прошлом отдельных ингушских племен, и памятники материальной культуры.
Древнейшими из средневековых ингушских кладбищ являются обширные могильники близ селений Бишт, Салги, Шуан и других, состоявшие из монументальных подземных и реже полуподземных склепов. Содержат эти склепы обычно по нескольку десятков костяков и довольно однообразный могильный инвентарь XII–XIV вв. Сами склепы довольно компактно группируются в каком-либо одном пункте, обычно по склону холма – особенность, очень характерная для всех упомянутых могильников этого типа. Это обстоятельство, наряду с однородностью могильного инвентаря и фольклорными данными, позволяет рассматривать указанные могильники как погребальные поля, где хоронились в начале II тысячелетия н. э. представители одной тейпы, проживавшие в ближайшем населенном пункте. Сравнительно небольшое количество подобных могильников горной Ингушетии подтверждает данные народных легенд и преданий о далеком прошлом ингушского народа, «когда людей было немного» и «жили в горах редко» .
С дальнейшим развитием производительных сил, с ростом скотоводства, с усилением роли террасного земледелия (даже в горных условиях), с заметным увеличением населения совершается превращение ингушской родовой организации в типичную патриархальную общину (также с совместным владением средствами производства и совместными обработкой земли и потреблением), состоящую из нескольких поколений, живущих в одной башне, но не теряющей еще связи со своим родом. Этот период характеризуется сегментацией тейп. Экономические интересы таких семейных общин могут быть уже различными.
В этот период (примерно с XIV–XV вв.) и появляются в одних пунктах, населенных одной тейпой, осколки других тейп уже в виде больших семей, дающих основание новому вяру. Эту общественную форму, называемую патронимией, очевидно, можно предполагать и у ингушей на этой стадии развития семейной общины . Вот почему в ряде горных селений (особенно в Джерахском ущелье) мы обнаруживаем представителей разных вяров .
Подобный тип родовой организации, когда ингуши жили уже отдельными семейными общинами – вирами, прослеживается и по памятникам материальной культуры и археологическому материалу. Ранее уже указывалось на основные причины появления в XV–XVI вв. в горных районах Кавказа различных надземных склепов. Само расположение их на непригодных для обработки каменистых склонах и выступах вокруг горных селений подчеркивает основную цель строителей – экономию земли. Вместе с тем живописное размещение склепов в самых различных пунктах вокруг селений, совершенно отличное от более ранних родовых кладбищ, где подземные склепы сконцентрированы в одном месте, указывает уже на новые явления в общественной жизни ингушей. Являясь усыпальницами одного рода, а чаще только фамилии, надземные склепы строились обособленно и содержали могильный инвентарь уже менее однородный.
Эти факты можно объяснить только тем, что в склепах на протяжении столетий хоронились представители не только одной тейпы, но одновременно и представители одного вяра или большой семьи, на которые стала дробиться тейпа в эпоху позднего Средневековья.
Такие семейные общины – большие семьи – сохранились у ингушей почти до наших дней. Да и не только у ингушей. Большие семьи известны почти у всех горцев Кавказа, сохранивших значительные пережитки родового строя: осетин , хевсуров, тушин, пшавов , чеченцев и др.
О том, что ингушские племена живут большими семьями, писали еще путешественники ХVIII в. Так, Штедер, квартирмейстер царской армии, отметил в 1781 г. у карабулаков большие семьи численностью до 70 человек . Н.Н. Харузин вместе с В.Ф. Миллером, будучи в Чечне и в Ингушетии в 1886 г., встречал семьи, в которых жило до десяти взрослых мужчин, а в ауле Койрах (Мецхальское общество) ему показывали двор, в котором жили вместе 27 родственников . Большую семью Местоевых в 40 человек указывал и Б. Далгат в своем исследовании . Еще позднее проф. В.П. Христианович писал: «В сел. Хой под одной кровлей и с общим очагом мы нашли одну хозяйственную организацию, состоявшую из трех родственных семейств. Только коровы и домашняя утварь числились в собственности отдельных семейств, двор же, очаг, рабочий скот, сенокосные участки оставались в коллективной собственности. Пожалуй, это и есть типичная ингушская патронимия. В 1920-1922 гг. при выселении из Хоя на плоскость четырех подобных же дворовых общин из них образовалось при оседании на плоскости 16 односемейных дворов» .
За время работы экспедиции в горах нам также приходилось отмечать наличие таких семейных общин, т.е. семейств, насчитывающих около двух десятков членов и состоящих из отца и двух-трех женатых сыновей, имеющих общее жилье и общее хозяйство (например, в с. Шуан и в других селениях).
Оказывается, что по всем существенным особенностям такая большая патриархальная семья с наличием главы семьи и всем внутренним распорядком, типичным для определенной стадии развития родовой организации, очень близка к известной сербской «задруге», хорватской «скупшине», сванской «коч’е». По Б. Далгагу, глава семейной общины у чечено-ингушских племен, называемый «ценда», вполне соответствует русскому «большаку», славянскому «домачину» и т. д.
Обыкновенно жена-«ценда» и являлась ингушской «большухой» или «домачицей», называвшейся здесь «ценнана». Она являлась распорядительницей всей обрядово-бытовой стороны жизни общины и руководительницей всего домашнего хозяйства .
Несколько таких не связанных между собой семейных общин образовывали аул или сельскую общину; это было уже территориальное производное от древней родовой организации. Последняя и в новых условиях сохраняла суть своего основного содержания, ибо по существу социологическая природа этих двух общественных форм (древней родовой и семейной общин) в основном одна и та же.
При наличии отличительных черт семейной общины от первобытной родовой (имеем в виду и случаи побратимства, и приемы в члены рода, и обострение кровной мести, и другие явления, чуждые прежней стадии развития рода) не следует забывать, что семейная община сохраняет в себе главное существо первобытной родовой общины (общность пользования и владения средствами производства).
Здесь нет еще по существу большого качественного отличия от периода, предшествовавшего образованию сельской общины. Эту общность основных черт трансформирующейся общины подчеркивал Ф. Энгельс, когда говорил: «В родовой или сельской общине с общей собственностью на землю, т.е. в той общине, в которой – или с весьма заметными остатками которой – вступают в историю все культурные народы, довольно равномерное распределение продуктов является чем-то само собой разумеющимся» . В этот период происходит только количественное накапливание тех предпосылок, которые в дальнейшем приведут к другому качеству.
Но и на этой стадии развития ингушской родовой общины происходит уже некоторая интенсификация земледелия, рост скотоводства, появление частной собственности на обработанную землю, скот, прочие средства производства; а дальнейшим результатом всего этого явится выделяющаяся «малая» семья как вполне самостоятельная экономическая единица.
Выделение малой семьи у ингушей – сравнительно позднее явление, оно относится к XVIII–XIX вв.; наблюдается оно преимущественно на плоскости, население которой было раньше и больше втянуто в общественно-экономическую жизнь края. Переселенцы в большей степени и раньше стали испытывать влияние товарного хозяйства, нежели ингуши-горцы. Значительную роль в этом сыграла практиковавшаяся на Кавказе система распределения земельных наделов – подворная, когда дворы с четырьмя-шестью работниками и двор вдовы с малолетними детьми получали одинаковые земельные паи. Проф. Н.Ф. Яковлев отмечает все развивающееся хозяйственное дробление ингушской большой семьи как нечто новое в быту ингушей . Исчезновение многосемейных дворовых общин позднее отметил и В.П. Христианович .
Выделением малой семьи и заканчивается цикл развития ингушской родовой организации тейпы. Совокупность уже таких мелких хозяйств, объединенных только общностью территории, и составляло теперь плоскостной аул, типичную деревню нового времени.
Таким образом, развитие ингушской родовой организации протекало по определенным этапам соответственно моргано-энгельсовской схеме: первобытная земельная родовая община (тейпа) – сельская община (большая семья, вяр) – аул (малая семья). Большая семья является как бы промежуточной ступенью между родовой общиной и территориальной, представляя собой результаты начавшегося распада рода, но еще сохраняя в себе все характерные черты общины первобытного типа – общинные владения, коллективное производство и потребление.
Наряду с изменениями формы семьи у ингушей крайне интересно проследить эволюцию форм землевладения, изменение форм земельной собственности. Многие ингушские предания о возникновении отдельных обществ и горных селений содержат свидетельства о том, что первые жители – основатели этих селений – расселялись путем свободного занятия земель. Таковы предания об основании Галгаевского, Кистинского и Джераховского обществ, из которых особенно показательны данные об основании аулов Джерах и Эгикал .
Большинство преданий о заселении новой территории ингушами говорит нам о свободной заимке. Свободное завладение землей и у чеченцев считалось самым древним и священным правом на землю .
В факте свободного занятия земель и заложена основная причина установившейся первоначальной формы землевладения. Ингуши приходили целым родом, занимали территорию и родом же владели ею. Первоначальная форма земельной собственности у ингушей была коллективной. Есть косвенные указания на то, что когда-то и обработка этой земли производилась также коллективно. Нами уже приводилось описание Н. Дубровиным приготовления горцами пашни путем рубки леса и выжигания травы, а также и самой техники обработки земли. Те же показания о существовавшем в прошлом примитивном земледелии, о коллективном труде и владении землей были записаны в чеченском с. Харачой: «Сел. Харачой было населено одним родом Харачой; родом жили, родом работали на земле, имели скот и питались вместе» .
Только при условии применения в нагорном земледелии огромного труда, который бы выполнялся всем родом, а позднее большой семьей, и могли обрабатываться и засеваться нередко искусственно созданные пахотные участки в горах. Малой семье создание и обработка таких пашен, конечно, не под силу.
Наличие коллективного труда объясняет рассказы стариков о коллективном потреблении продуктов. «Сначала, – говорили они, – на родине людей было так немного, что каждый род имел общий большой котел… в общем котле варили мясо от скота, жертвуемого фамильной артелью, и трапеза была общая, все были сыты. Пиво варили также в общем фамильном котле. На родовых котлах этих были намечены знаки всех фамилий, принадлежавших к котлу. В этих же котлах готовилось угощение при свадьбах и поминках» . Между прочим, до наших дней в горных ингушских селениях сохранились средневековые медные клепаные котлы емкостью от 10 до 20 ведер .
В древнейшую эпоху форма обработки земли, форма пользования землей как производительной силой была коллективной, и это, естественно, определяло и форму земельной собственности. Вся земельная площадь, куда входили пашни, пастбищные и сенокосные участки и леса, на заре ингушской истории принадлежала всей ингушской родовой общине.
В литературе XIX в., посвященной разбору форм землепользования у горцев, отмечается одна особенность, наблюдаемая у чеченцев и ингушей: понятие родовой общины нередко совпадало с понятием земельной общины. Это, разумеется, уже отживающее явление, когда субъектом владения землей является один род, живущий в одном пункте.
Вообще же русская администрация застала ингушскую земельную общину уже в последней стадии ее развития, изменяющуюся в строгом соответствии с трансформацией самой родовой организации – тейпы. Авторами прошлого века уже отмечалось, что земля у ингушей «разделяется на частную и общественную собственность: к первой принадлежат пахотные участки, а ко второй выгоны и во многих местах покосные земли и леса» . Причем право частной собственности на землю, как выясняется по ряду данных, возникло у ингушей сравнительно недавно, параллельно с выделением малой семьи.
Почти все ингушские предания, свидетельствующие о системе землепользования и землевладения, говорят о праве владения земельными угольями при условии пользования ими. Конечно, это в первую очередь относится к пахотным землям. Для создания пахотных полей необходимо приложение труда большого коллектива . Коллективная работа, имеющая столь важное значение в быту горцев-родовиков, сопровождалась различными торжествами и церемониями. Элементы этих обрядовых действий дошли до современности и в виде пережитков сохранились у горцев даже при колхозном строе. Сохранилась и коллективная помощь односельчан , характер которой ведет свое начало от времен семейно-родовой взаимопомощи.
В более поздний период (XIV-XVI вв.) – период дробления тейпы и образования больших семей или общин, из которых выросли вяры, – это представление о праве владения землей при условии пользования ею если еще и сохраняется, то уже как отмирающее понятие; теперь оно заменяется новыми представлениями о собственности, хотя и коллективной, поскольку мы здесь имеем дело с семейными общинами, но уже собственности, в ряде случаев переходящей и по наследству, и на условиях определенной зависимости от основного владельца землей, и приобретаемой путем сделки. Именно об этом, например, говорит предание о заселении аула Салги, согласно которому представители рода Салгиевых, пустив на свою территорию род Гу, «считали последний от себя зависимым». Жители и основатели аула Цори (около 300 лет тому назад) из рода Дзейтовых продали часть своих земель представителям других родовых общин. Тейпа Оздоевых (с. Оздой) 8-9 поколений тому назад свои пахотные участки обменивала на количество помещавшихся на них овец или на 10-12 коров и т.д.
Подобные примеры далеко не единичны. Они наглядно показывают, что субъектом владения землей являлась у ингушей раньше тейпа, позднее вяры.
Весь сравнительный материал по истории общинного землевладения убеждает в том, что появление права частной собственности на землю, в частности пахотную землю, в значительной степени определялось особенностями родового труда на стадии семейной общины.
Влияние этого «трудового начала» на развитие частной собственности на землю в северных русских (лесистых) областях наглядно было показано А.Н. Скворцовым.
«В лесистых местностях разработка почвы под пашню была крайне затруднительна, – пишет проф. А.Н. Скворцов. – Каждый член общины мог разработать и занять под пашню тот или другой участок леса, и чаше всего осуществляли это право сильные по рабочему составу семьи; общины же не отбирали у них таких пашен в силу того соображения, что разработка земли сопряжена была с затратой огромного количества труда. Такие участки не только передавались по наследству, но и продавались другим лицам, и община признавала за приобретателями право владения» .
У ингушей как раз такие большие семьи (семейные и дворовые общины) и являются субъектами владения пашней и даже сенокосом. И общественное признание собственнических прав на часть земли, особенно на пахотные участки, выселившихся на новые места представителей какой-нибудь фамилии дает им основание требовать от своих сородичей, оставшихся в горах и пользующихся всеми фамильными (в том числе принадлежавшими переселенцам) угодьями, особого взноса или платежа, именуемого «бер» .
Для обозначения зародившейся частной собственности, в первую очередь на пахотные участки, вайнахи употребляют термин «доалах», общественная же собственность на леса и другие угодья обозначается термином «юкъара» .
У горных ингушей не вообще все земельные участки, а только пашни и нередко сенокосы до Великой Октябрьской революции находились в подворно-наследственном владении как собственность отдельной большой семьи или семейной общины. Если из этой большой семьи выделялись отдельные члены, образуя малую семью, они получали свой земельный надел в частную собственность. Такое хозяйство, основанное на владении и обработке небольшого клочка земли, полученного не по общинному переделу, а в наследственную личную собственность отдельных уже малых семей, несет в себе черты типичного парцеллярного хозяйства, характерного для последней стадии развития родовой организации. Нерентабельность хозяйств, основанных на владении такими мелкими участками земли, сразу давала о себе знать их владельцам, которые продавали их или закладывали более крупным земельным собственникам, тем самым увеличивая экономическую мощь и общественное значение последних.
Все другие земельные угодья, такие как леса, выгоны и прочее, находились во владении всего рода или всего населения одного аула, состоявшего из представителей разных фамилий или патронимии. Эти земли подлежали периодическим переделам между всей земельной общиной. Так было в горах до сравнительно недавнего времени. Но не то было у ингушей, переселившихся на плоскость. Переселив в XIX в. на плоскость часть ингушей большими аулами и выделив аулам землю, русское правительство установило ту же форму сельско-общинного владения землей, какая наблюдалась до революции у терских и кубанских казаков, у которых вся станичная земля, являясь общественным достоянием, периодически делилась на участки, поступающие в подворное пользование. В результате у плоскостных ингушей форма землевладения, а именно общинно-передельная, искусственно насажденная и узаконенная царским правительством, являлась более архаичным явлением, чем это наблюдалось в горах. У горных ингушей, при наличии большинства черт чисто родовых, в том числе и в общинном землевладении, встречались уже и беспередельная подворно-наследственная земельная собственность, а в самое последнее время выделились даже небольшие земельные участки, принадлежавшие отдельным малым семьям (парцеллы).
Таким образом, в период расцвета ингушского патриархального рода тейпы (в начале II тысячелетия н.э.) занятая всем родом по праву первой заимки земля, куда входили пашни, сенокосы, пастбища, леса и все приусадебные участки, использовалась коллективно и находилась во владении всей тейпы. Земля была родовой собственностью, как скот и все прочее имущество.
В дальнейшем, с развитием скотоводства, усилением роли земледелия, частичным разделением труда и появлением и обособлением больших семей, все угодья остались в общинном владении, но пашни и частично сенокосы, как созданные в результате приложения труда целых поколений больших семейств, стали переходить уже в подворно-наследственное владение и составлять основу их хозяйства. Субъектом владения пашен и сенокосов теперь уже является семейная община, большая семья. Этот этап относится к XIV–XVII вв. По ингушским преданиям, тейповое дробление также начиналось 4-5 поколений назад.
И наконец, уже в XVIII–XIX вв. в связи с включением ингушей в орбиту влияния капиталистического, товарного хозяйства происходит выделение малых семей; они стали получать обычный подпорный надел общинной земли на плоскости и небольшой участок пахотной земли и сенокоса в горах, получать уже в личное пользование и личную собственность. Так на протяжении столетий трансформировалась форма землевладения в ингушском обществе в строгом соответствии с развитием ингушской родовой организации.
Глава седьмая
ОБЩЕСТВЕННЫЙ СТРОЙ У ИНГУШЕЙ ДО XVIII В.
В научной литературе до сих пор нет единого мнения по вопросу о социальной структуре ингушского общества и общественном строе у ингушей. В старой, дореволюционной этнографической и военно-исторической литературе, вообще замалчивавшей и даже отрицавшей классовое расслоение и существование у малых народов собственных эксплуататоров, почти полностью господствовала точка зрения «родовиков». Сторонники этой теории совершенно отказывали ингушам в способности самостоятельного развития, отрицали присущий ингушскому обществу внутренний процесс феодализации. Нередко они наделяли ингушей такими архипатриархальными чертами, которые были свойственны родовым обществам очень далекого прошлого.
С легкой руки военных историков периода завоевания Кавказа (С. Броневский, П. Зубов, Н. Дубровин и др.) этот взгляд в разных вариациях сохранился даже до наших дней. Теория развитого родового строя, так называемого «золотого века» у ингушей, проповедовалась и в позднейшей научной и публицистической литературе; нередко сторонники этой теории пытались обосновать свои взгляды ссылками на известную периодизацию развития родового строя, разработанную Ф. Энгельсом по данным Л. Моргана.
Подобные ссылки приводят к попыткам подвергнуть ревизии, отрицать верность известной теории Ф. Энгельса о родовом строе. Теория Ф. Энгельса имеет принципиальный характер. Она освещает основную линию развития доклассового периода истории человечества. Историки должны детально разрабатывать круг конкретных вопросов на основе углубленного изучения того или иного конкретного общества. Особенно основательно нужно исследовать трансформацию и важный характер первобытнообщинных отношений на последнем этапе развития родового строя. При этом ни в коем случае нельзя допускать идеализации этих отношений, т. е. сохранившиеся пережитки архаичных форм, какими бы привлекательными они ни казались, выдавать за реальные социальные отношения изучаемого периода.
Необходимо полностью осознать, что никакого так называемого «золотого века», о котором писали философы древности, никогда в действительности не было. Это твердо доказано исторической наукой. Историкам первобытного общества и его культуры хорошо известно его первобытное состояние, с наличием демократических начал в общественном производстве и управлении, что особенно кажется привлекательным ряду авторов. Эту демократию нельзя идеализировать, ибо развитию этих демократических начал в первобытных обществах сопутствовали абсолютная беспомощность перед силами природы, крайне низкое развитие производительных сил, нищета, массовый голод и высокая смертность как результат разного рода стихийных бедствий и эпидемий, бороться с которыми люди были бессильны. Правда, в этой невероятно тяжелой борьбе с природой люди одерживали верх, но только благодаря коллективности труда и жесточайшей общественной дисциплине внутри рода и племени, подавляющей проявление индивидуальности. Всем хорошо известны древнейшие свирепые нормы и правила родовых взаимоотношений; «око – за око, зуб – за зуб», в которых нашла выражение сущность родоплеменного строя. В бесклассовом обществе жесточайшие обычаи и разные суеверия были единственными «юридическими» нормами в общественной жизни. Им была полностью подчинена жизнь любого члена рода и племени. Каждый общинник, нарушивший тот или иной запрет, мог быть жестоко наказан и даже убит.
Военные столкновения между отдельными племенами и даже родами, участившиеся на последней стадии развития родового строя, нередко приводили к уничтожению целых племен и народов. Дорого стоила отдельным народам кровная месть – одно из самых тяжелых и отвратительных явлений первобытнообщинного строя. А кое-где сохранявшиеся до недавнего времени архаические обычаи похорон умершего члена рода и массовые отправления разных вредных традиционных праздников! Они наносили большой ущерб обществу и его членам.
Когда ясно представишь себе все последствия этих основных черт первобытнообщинного строя, невольно согласишься с признанием исторически оправданным и целесообразным самообразование классового общества. При всей гнусности поведения первых эксплуататоров, будь то рабовладелец или феодал, само формирование классов и государственности, несомненно, являлось прогрессивным явлением. В этом убеждает весь ход исторического развития человеческого общества, в том числе и на Кавказе.
Таким образом, никакого так называемого «золотого века» в древности не существовало. Не было его в действительности и у ингушей, хотя идея о «золотом веке» продолжала жить в ингушской научно-публицистической литературе даже в советское время.
Так, в книге М.Л. Тусикова «Ингушетия», изданной во Владикавказе в 1926 г., говорится, что «…у ингушей, как и у чеченцев, не было до революции понятия об отдельных правах, дающих преимущества одним и ставящих других в зависимое положение, т.е. между ними не было деления на сословия в строгом смысле слова, и общественный строй их отличался демократической простотой и патриархальностью, равенством в правах всех граждан.
Все ингуши, как и чеченцы, пользовались одинаковыми правами и составляли один общий класс, без всякого подразделения на сословия.
Насколько сильна была у ингушей и чеченцев любовь к свободе и равенству, видно из того, что, несмотря на влияние соседних осетин и кабардинцев, имеющих сословные деления, несмотря на соседство с феодальной Грузией и влияние царской России, они оставались такими же «бордз-сениа» (вольный, как волк), не признающими сословных привилегий и земельной собственности, какими они были еще в период пастушеской жизни» .
И хотя явно идеализированная картина не соответствовала реальной жизни и быту ингушей сравнительно недавнего прошлого, отражение этой концепции «родовиков» о прошлом «золотом веке» можно встретить в работах, посвященных истории чеченцев и ингушей. Некоторых авторов соблазняла перспектива показать механический переход от родового строя к социализму, минуя капиталистическую формацию.
Можно привести примеры и других бездоказательных утверждений, признающих, что и ингушский народ уже прошел в своем развитии стадию или все этапы феодального строя . Особенно характерна была эта тенденция для 30-х годов нашего столетия.
Так, Г.К. Мартиросиан в своей работе «История Ингушии» прямо говорит, что «имеющиеся уже данные свидетельствуют о том, что Ингушия прошла и через феодальные отношения…» , хотя никаких серьезных доказательств в пользу именно этого тезиса автор не приводит.
В последние годы в поддержку признания в прошлом развитого феодализма в ингушском обществе выступил известный историк Северного Кавказа проф. Б.В. Скитский. В специальной статье «К вопросу о феодальных отношениях в истории ингушского народа», оперируя фактами главным образом уже XVIII и даже XIX вв. и произвольно применяя такие термины, как «вассалы», «сеньоры», «сюзерены», «коммендация» (заимствованные из классической структуры европейского феодализма), Б.В. Скитский сильно преувеличил степень общественного развития ингушей до XVIII в. Одно из действительно ведущих ингушских племен из ущелья Галгачие он прямо назвал феодальным. Галгаи, писал он, «простерли свое социально-экономическое влияние на основную ингушскую территорию и дали свое феодальное имя всему ингушскому народу (галгаи)» . Как видим, даже сам этноним «галгай» назван феодальным, что, конечно, очень далеко от истины.
Наконец, уже в наши дни в местных научных кругах стало возрождаться мнение о наличии классового, именно феодального, общества у чеченцев и ингушей чуть ли не с XV в. (!). Отсюда – голословное отрицание у вайнахов родового строя и признание у них очень раннего существования монотеистической – мусульманской – религии , действительно присущей, как правило, классовым обществам, а также вывод о том, что «вайнахи, как и другие народы Северного Кавказа, прошли стадию феодализма, хотя несколько в своеобразной форме» .
Печальнее всего, что эти заключения молодых авторов не базируются на каких-либо серьезных доказательствах, в свою очередь выявленных в процессе глубоких исследований основных вопросов, связанных с феодализмом, скажем, земельной ренты у вайнахов. Главный же недостаток таких работ заключается в том, что в них состояние вайнахского общества рассматривается обобщенно, как бы вне времени и пространства. Сделанными же позитивными выводами напрочь стирается сама неравномерность исторического развития, что так характерно для истории всего Северного Кавказа, где по ряду причин исторический процесс протекал более замедленными темпами, чем, скажем, в Закавказье . Это, кстати, всегда признавалось авторами коллективных обобщающих трудов по истории и культуре Чечено-Ингушетии и Кавказа .
Отсутствие у исследователей единого мнения по основному вопросу об общественном строе у ингушей до XVIII в. главным образом порождается не тенденциозностью отбора фактов старыми военными историками, как казалось Б.В. Скитскому (от подобного влияния советские историки были свободны), а ограниченностью и слабой степенью изученности всех материалов, которые могут служить источниками, освещающими столь сложную тему.
В этом отношении большего внимания и доверия заслуживают мнения, высказанные рядом советских авторов (проф. Н.Ф. Яковлевым, А.С. Вартапетовым, проф. Л.П. Семеновым и др.) еще в довоенные годы. Так, Н.Ф. Яковлев в своей брошюре «Ингуши» говорил лишь о «зачатках феодализма в Ингушетии» . Знаток средневековых ингушских древностей проф. Л.П. Семенов утверждал, что «феодализм не получил в Ингушетии такого развития, как в Северной Осетии или Кабарде, но зачатки его имелись» .
В 1932 г. вышла из печати обстоятельная статья этнографа А.С. Вартапетова, посвященная родовому строю чеченцев и ингушей. Несмотря на некоторые неточные и даже ошибочные утверждения, А.С. Вартапетов сделал, на мой взгляд, довольно верный анализ общественных отношений ингушей в далеком прошлом, во всяком случае до XVII–XVIII вв. «Социально-экономический строй, – писал он, – как ингушей, так и чеченцев не является примером чистоты патриархально-родовых отношений; налицо были все моменты начавшегося распада» .
А.С. Вартапетовым совершенно правильно усмотрена и понята основная сила, основной фермент, разлагающий род даже в относительно замкнутых условиях горного Кавказа. Это – не только слабые еще меновые связи, не только влияние соседних с уже сложившейся классовой структурой феодальных обществ (Грузия, Осетия, Кабарда, дагестанские общества, наконец, Россия), а тот внутренний, разъедающий род процесс, который в условиях перенаселенности, вопиющего малоземелья и перестройки всей примитивной экономики горцев медленно развивался при переходе от скотоводства к земледелию в связи с переселением в XVI–XVII вв. на плоскость .
В своей очерковой статье «К истории Ингушии», опубликованной еще в 1939 г. , я также пришел к выводу, что в ингушском обществе до XVIII в. давно складывались зачатки довольно заметного уже социального расслоения, т.е. наблюдался естественный процесс феодализации. Но, конечно, ни установившегося феодализма, ни тем более бытования развитого родового строя у ингушей и тогда признать я не мог.
Позднее А.В. Фадеев, характеризуя вайнахские общества дореформенного периода, писал не только о натуральном хозяйстве, но и о патриархально-феодальных формах их общественного быта . Другой историк, Н.И. Гриценко, говорит: «В нагорной полосе шел процесс феодализации, хотя феодальные отношения только зарождались и находились в первоначальной стадии своего развития» . Наконец, Р.Л. Харадзе в позднесредневековой Ингушетии признает «частную собственность феодального порядка» .
Насколько отличны эти взгляды от всех утверждений как старых исследователей периода Кавказских войн, так и некоторых даже современных авторов, увлекающихся идеализацией «золотого века» и заявляющих, что ингушам якобы абсолютно «чужды были в прошлом какие-либо социальные различия»!
Но обратимся к источникам.
Древние ингушские народные предания об образовании горных аулов и обществ, а позднее и исторические справки об ингушах знакомят нас с местоположением отдельных родоплеменных групп кистов, джерахов, галгаев, цоринцев и др. Попытки выяснить происхождение названий отдельных родоплеменных групп от часто называемых преданиями родоначальников с такими именами, как Кист, Джерахмат, или от такого имени аула, как Цори, и т. д., что делали старые исследователи, едва ли приведут нас к правильному решению вопроса. Наоборот, вероятнее всего сами названия аулов происходили от имени населяющего их рода, что подтверждается такими, например, фактами: горный аул, названный Таргим, был основан поколением рода Таргимхоевых, аул Хамхи – представителями рода Хамхоевых, аул Бархин – Бархинхоевыми и т.д. Об этом же говорит и кавказский сравнительный материал, приведенный Р.Л. Харадзе и А.И. Робакидзе в статье «К вопросу о нахской этнонимике» .
Одно положение является несомненным, что в ранний период своей истории все эти родоплеменные образования в основном представляли собой единый культурный круг. Родоплеменные группы джераховцев, галгаевцев, цоринцев и другие, конечно каждая в отдельности, имели свою историю, отличную от других, что подтверждается как народными преданиями, так и позднеисторическими свидетельствами. Все они были связаны общностью языка, территории, материальной культуры, хозяйственного уклада и общественных отношений раннего периода своей истории. Повторяю, это был единый культурный круг. Именно к этому выводу приводит анализ археологического материала из подземных и полуподземных коллективных склепов XII–XIV вв. у селений Шуан, Бишт и других пунктов горной Ингушетии.
Могильный инвентарь из этих склепов, имеющийся в распоряжении исследователей, очень однороден. Он не дает еще оснований судить о выделении, скажем, малой семьи, о резком имущественном неравенстве, наблюдаемом среди населения Ингушетии того времени. Как уже было отмечено, однотипность этих склепов, их содержимое (по нескольку десятков костяков), их топография заставляют рассматривать эти склепы как родовые усыпальницы, в которых погребались представители одной тейпы, населяющей ближайший аул.
Земля и хозяйство тогда были общими. По словам Б. Далгата, ингушские старики утверждают, что «они не знают в настоящее время примера, чтобы целый род имел в нераздельном общем владении пахотные и покосные участки, но что прежде это бывало» .
Некоторые источники рисуют нам структуру общества и взаимоотношения членов родовой организации того периода. В прежнее время, когда члены одного рода жили вместе в жилых родовых башнях, каждый род имел своего старейшину, который играл большую роль в жизни тейпы. По свидетельству Чаха Ахриева, кровь старейшего члена общества ценилась вдвое дороже крови «обыкновенного галгаевца» .
По У. Лаудаеву, «в первобытные времена пастушеской жизни старший в роде был уважаем своею фамилией. Он решал домашние несогласия и споры, он был и отцом фамилии, и наставником, и начальником. В случае спора двух фамилий старшие в роде советовались, как бы уладить дело; уславливались, и никто не противоречил» .
У другого автора о роли старейшего в роде читаем: «Тогдашние выходцы были люди мирные, занимавшиеся преимущественно пастьбой скота, у которых адат (обычай) заменял законы, а старший в роде был начальником, судьей и первосвященником» . Он пользовался особым уважением со стороны однофамильцев и чужеродцев, ему всегда оказывали почет: и на пирах, и на похоронах, и на суде – всюду ему принадлежало почетное место, все уступали ему дорогу, сидевшие вставали при его появлении. Таковы данные о ранней истории ингушской тейпы, какой ее можно себе представить по данным местного фольклора и преданий.
Археологический материал из надземных склепов более позднего времени (XV–XVII вв.), наряду с показателями того же этнокультурного единства всех этих районов, заселенных родственными племенами, предоставляет и новые факты. В этих «кашах» – «домах мертвых», содержащих до 3–4 и более десятков высохших мумий, почти не имеющих погребального инвентаря, встречается богатое захоронение. На таком покойнике можно видеть и крупные височные кольца из серебра, и множество различных бус, и оригинальные женские головные уборы в виде конька с серебряной бляхой посредине, образцы привозного сукна, шелковые ткани и иные вещи. Здесь мы уже имеем дело с погребениями богатых и бедных. Особенно ярко картина имущественного неравенства была выявлена при наблюдениях над содержимым надземных склепов горных селений Фалхан, Эрзи, Эгикал, Хамхи, Нюй, Пялинг и др. Наибольшее количество женских головных рогообразных уборов, называемых «кур-харс», было собрано экспедициями бывшего Ингушского научно-исследовательского института краеведения в Мецхальском районе, в окрестностях с. Фалхан. Напомним, что, по свидетельству русских послов, направлявшихся в Грузию через горную Ингушетию, местные «жонки носят на головах… что роги вверх в поларшина» .
Любопытно указание Клапрота, что подобные головные уборы составляют отличительную черту кистинских уборов женщин и отличают их от уборов женщин татар, кумыков и черкесов.
По ингушским преданиям, эти женские парадные головные уборы (кур-харс) некогда носились богатыми женщинами. Это подтвердил в 1930 г. и уже упоминавшийся старик Алихан Мурзабеков из с. Фалхан. Сукно, шелк и серебряные бляхи, идущие на изготовление кур-харсов. вряд ли были по средствам всем членам ингушского общества того времени.
Погребальные надземные склепы, как известно из ингушских сказаний, строились всей тейпой и принадлежали всей тейпе, равно как и боевые башни. Если в каком-либо населенном пункте проживали представители нескольких маломощных тейп или вяров, то им соответствовало и определенное число боевых башен и кашей. Например, в с. Эрзи насчитывалось 16 боевых башен и прожинало 14 тейп, в Таргиме – 4 башни и 4 тейпы. Разумеется, мощные тейпы имели и большее число башен и склепов. Для безродных сообща в каком-либо горном ауле строили склеп, где их и хоронили. Сознание связи со своей тейпой сохранилось у каждою ингуша до наших дней и позволяет почти полностью восстановить генеалогию многих ингушских фамилий.
Известно, например, что самая большая тейпа – Таргимхоевых – вышла из аула Таргим. Она распалась и образовала несколько вяров: Мальсаговых, Бековых, Плиевых, Чопановых, Оскановых, Озневых, Медоевых, Кулбужевых, Гойговых, Угурчиевых, Арчаковых и др. Тейпа Костоевых состоит из следующих вяров: Гастемировых, Газгиреевых, Марзагановых, Машиговых, Успаевых и Дударовых. Тейпа Торшхоевых распалась на вяры Торшхоевых, Досхоевых, Полневых, Гудаитовых. Есть и меньшие тейпы, например Бархиноевых из с. Бархин, состоящая всего из четырех вяров: Котневых, Точневых, Канчиговых и Годоборихоевых.
О давности выделения и роста этих вяров можно судить хотя бы по тому, что фамилия Мальсаговых (вяр таргимхоевской тейпы) была сильна и многочисленна еще в середине ХVIII в.; известно, что сын главы этого вяра Мальсага – Дзавг (Дзауг) основал на плоскости ингушский аул Заур , населенный ингушами и осетинами, с преобладанием (по Штедеру) последних . На этом месте в 1784 г. возник г. Владикавказ (ныне – г. Орджоникидзе), называемый у осетин и вайнахов по его имени – Дзауг-Кау (Дзауджикау).
Социально-экономическую физиономию этих не совсем отпочковавшихся от своей тейпы вяров мы и прослеживаем по могильному инвентарю надземных склепов. Более состоятельный вяр хоронил своих однофамильцев с более богатым инвентарем в одном родовом склепе даже вместе с менее состоятельными вярами.
В условиях распадающегося родового строя отдельная фамилия в силу многочленства и других причин могла становиться экономически более мощной, нежели другая, малочисленная. Вот это имущественное неравенство отдельных фамилий (в зачатке семейных общин), еще окончательно не порвавших с родом, и наблюдается по инвентарю, встречаемому в надземных склепах XV–XVIII вв.
Наиболее вероятно, что именно к этому периоду и относятся те свидетельства о сношениях и обмене у ингушей с соседствующими народами, которые сохранились в народной памяти. Уже упоминавшиеся крупные женские серебряные украшения, которые встречались только в склепах этого периода, красное сукно и шелковые ткани (служившие основными материалами для изготовления парадных головных уборов – кур-харс), привозимые из Закавказья, служат прямыми доказательствами сношений ингушских племен со своими соседями.
Ранее уже приводилось свидетельство грузинского царевича Вахушти о былых связях ингушского народа с кабардинцами. Позднее акад. П.Г. Бутков, основываясь на показаниях Гюльденштедта, указал на взаимоотношения ингушей с аксайскими кумыками, т.е. с народами Северного Дагестана . Следы этих поздних связей, изобилующие арабизмами в языке, остались от времени мусульманизации края .
Чаха Ахриев (ингуш по происхождению), в 1875 г. опубликовавший лучшие образцы ингушского эпоса, свидетельствует, что «грузинский царь Ираклий принимал одного из потомков Таги (кистинского старшину. – Е. К.) с большим уважением и почестями, подобающими владетельным лицам… Сыновья Джерахмата [родоначальника джераховцев. – Е. К.] Лорсин и Бек пользовались между джераховскими жителями точно так же большим уважением. Подобно кистинским предводителям, они неоднократно были принимаемы грузинскими царями к своему двору и получали от них при своем возвращении богатые подарки. Вероятно, грузинские цари ласкали горских предводителей с целью приобретения их расположения и предупреждения со стороны джераховцев хищнических нападений на пограничные грузинские земли. А эти нападения в первые времена существования ингушских обществ были весьма часты; они производились большей частью предводителями небольших отрядов дружины, причем они весьма нередко забирались в самую глубь грузинского царства. Главной целью нападения было желание приобрести красного шелку и ситцу для праздничных бешметов своей фамилии…» .
Судя по последним данным историко-этнографических экспедиций, у ингушей в прошлом существовали особые военные дружины, называемые – «гаьр». Они состояли из хорошо вооруженных удальцов и организовывались периодически для набегов на соседние районы Осетии, Кабарды и Грузии. «Объектами добычи были скот, оружие, драгоценности и люди» , которых превращали в рабов или продавали. Преданиями о таких набегах дружин, во главе которых стояли вожди («бяччи»), полны вайнахские исторические песни .
В грузинских хрониках сохранились свидетельства о былых набегах в Грузию северокавказских горцев . В ингушской легенде о богатыре Турпале, приводимой проф. Н.Ф. Яковлевым , рассказывается о якобы состоявшейся женитьбе этого «гордого человека» на дочери грузинского князя. Даже в 1785 г. грузинский царь Ираклий II «призывал к себе осетинцев и ингушей, но напрасно» .
Эти связи ингушей со своими соседями становились уже органической частью исторического процесса, некогда протекавшего у ингушей. Внутренние движущие силы в этих условиях ускоряли давно уже начавшийся распад древних родовых основ общественной жизни.
Упоминаниями о богатых и бедных фамилиях и родах пестрят народные предания, прямо относящиеся уже к эпохе позднего Средневековья. Появление богатых и бедных и накопление богатств отдельными тейпами и вярами происходили в обстановке участившихся военных столкновений между родоплеменными образованиями ингушей. В условиях исключительной перенаселенности горных районов и острого малоземелья поводов для столкновений нс надо было искать. Эти столкновения происходили на почве уже чисто экономических интересов (захват скота, имущества, пленников) и, конечно, обычно оканчивались победой более сильного рода, фамилии. Первоначально исход таких столкновений мог решаться просто численным преобладанием состава одного рода над другим, но позднее решался уже не многочленством враждующих родов или фамилий, а социально-экономической значимостью рода, ибо теперь уже были нередки случаи не только насильственного, но и «добровольного» подчинения «слабых» и «худших» фамилий «сильными» и «лучшими». Для обозначения сильной фамилии существовал термин «эзди нах» («благородные люди») .
«Обычным было явление, – говорит знаток чечено-ингушского эпоса Б.К. Далгат, – что сильная фамилия обижала слабую. Слабой фамилии в таком случае оставалось одно спасение – или образовать союз сообща с другими слабыми фамилиями, или примкнуть самой к сильной фамилии в качестве младшего сочлена. Некоторые представители слабой фамилии вынуждены были считать себя ниже представителей сильной фамилии и носили даже особое наименование – «няха карта йихе баха нах», т.е. «живущие около плетня сильных». По существовавшему обычаю старики из сильных фамилий, ставшие неспособными к супружескому сожительству, брали вторую или третью жену (но не первую) из девушек слабой фамилии, «чтобы они их укладывали спать, как говорят ингуши» .
Слабые фамилии, примыкая к сильным, увеличивали мощь последних; пользуясь их покровительством, они одновременно попадали в зависимость от сильных. Пример такого сосуществования слабой фамилии под защитой и покровительством сильной представлял, например, богатый двор Гайти Мальсагова . В целях укрепления своего владения и для постройки башни род Сальгиевых впустил на свою территорию род Гу (Гухоевы). И хотя последний впущен был якобы на каких-то договорных началах, род Сальгиевых считал Гу от себя зависимым и даже своим рабом («лей») . В с. Кайшет фамилия Шоухаловых, приютив пришлых Гамботовых, поставила их в зависимое положение, возложив на них все кузнечные работы .
Предание об основании Джерахского общества повествует, что «спустя некоторое время после его [Джерахмата.– Е. К.] переселения в Джераховское ущелье, начали приходить посторонние жители и населять места – с дозволения Джерахмата. Последний защищал со своей дружиной новых переселенцев и за то пользовался весьма значительными правами над остальным народонаселением; так, например, он имел право держать холопов и брать подати с жителей Джераховского ущелья» .
В том же предании приводятся и более поздние факты взаимосвязей между ингушами и грузинским царствующим домом, причем упоминание царя Ираклия позволяет определить примерно время, в которое происходили события. Это, по-видимому, XVII в., если имеется в виду Ираклий I (Ираклий I царствовало с 1688 по 1703 г., Ираклий II – с 1744 по 1798 г.) .
Понятно, что в подобной обстановке участившихся междуродовых столкновений и разного рода противоречий особенно сказывалась необходимость в защитных мерах. Тогда и возникло строительство боевых многоэтажных башен – «воу». Их обычно строили всем родом или большими фамилиями в стратегически удобных пунктах.
Конечно, и в более ранний период были междуродовые столкновения. Но раньше не было такой необходимости в особо укрепленных сооружениях, способных противостоять новой технике войны с применением огнестрельного оружия. Начиная с XV–XVI вв. и позднее, когда и кавказские горцы познакомились с кремневыми ружьями – пищалями, почти каждый род и отдельные большие фамилии стали воздвигать свои боевые башни. Более крупные и сильные фамилии строят даже сложные сооружения типа замков. Таковы замок Точиевых в с. Мецхал, Евлоевых в с. Пялинг, замок в Эгикале и в других пунктах горной Ингушетии.
Этот естественный процесс отслаивания, обособления численно более мощных родовых общин, владевших большим количеством скота и земли, конечно, был очень длительным и начался еще раньше. Любопытно, что путешествующий у вайнахов в конце XVIII в. К.Ф. Ган описал богатую семью некоего Цотеша, владеющего стадом в 500 баранов, 20 коровами, 8 быками и прочим имуществом и ценностями . Можно думать, что подобные примеры были и раньше в ингушской среде. Иногда этому способствовала и сама географическая обстановка, в которой обитала та или иная родовая община.
Так, например, по-видимому, очень рано выделилась родоплеменная группа из Галгачие (племена галгаев), издавна занимавшая важнейшие стратегические пункты в горной Ингушетии по всему Ассинскому ущелью, ведущему из равнинных районов через горный перевал в Грузию. Эта группа не только владела и контролировала древний путь через ущелье р. Ассы – она располагала и отличнейшими пастбищами в горах. Не случайно Ассинское ущелье, как показали наши археологические исследования последних десятилетий, оказалось одним из древнейших культурных очагов не только Ингушетии, но и всего Северного Кавказа .
По ингушскому преданию, родоначальниками обитателей Ассинского ущелья – галгаевцев – были три брата: Таргим, Эги и Хамхи. «Всякий, кто проезжал или прогонял свой скот через их владения, – пересказывает предание проф. Н.Ф. Яковлев, – должен был платить им дань, которая исчислялась скотом или пулями и зарядами пороха. Так, за проход с одного человека и с каждой головы скота брали по одной пуле и одному заряду пороха. Мало-помалу в руках братьев и их потомков скопилось богатство, поселения их разрослись и по их именам получили название селения: Эгикал, Хамхи, Таргим. В союзе с другими соседними родами Бархинхоевых, Евлоевых и родом Ферти-Шауль потомки трех братьев или рода «трех селений» вооруженной рукой распространили свою власть на роды соседних племен: фяппинцев, аккинцев и др… Выходцы из чужих родов, беженцы, пленники, найденыши становились рабами или получали от господствующих родов земли для поселений» . По другому преданию известно, что соседние с галгаевцами племена нанимали последних или платили им дань за защиту от враждебных соседей . Особое социально-экономическое положение галгаевской группы среди других ингушских обществ было подтверждено и последними полевыми исследованиями грузинских этнографов .
Подобные отношения зависимости одной родовой группы от другой в дальнейшем были даже узаконены адатом, вообще трансформировавшимся настолько, что позднее адат, как правило, выражал только волю сильного. Так, например, по адату кровной мести за убийство галгаевца платилось большее количество голов скота, чем за убийство, скажем, фяппинца. Социальная значимость представителя той или иной группы определялась уже его принадлежностью к «сильной» или «слабой» фамилии. В поздних исторических документах об ингушах встречаются многочисленные эпитеты, приложенные к некоторым фамилиям, – «лучшие», «сильные», «богатые», «почтеннейшие» и пр. Причем нельзя думать, что эти эпитеты – выдумка царских чиновников. Отдельные ингушские фамилии действительно сами претендовали на эти эпитеты. Отношения в некоторых из них и иллюстрируют социально-имущественное неравенство среди ингушей этого периода.
Но, разумеется, процесс разложения ингушской родовой организации протекал неравномерно. По преданию, «в отдаленнейший период времени между галгаевцами почти не было случаев потомственной передачи власти от одного лица к другому… [они] выбирали из своей среды отличнейших по своему уму, богатству, а не исключительно по происхождению людей и передавали им право судить и производить расправу».
Но уже С. Броневский на основании ряда официальных документов в 1823 г. имел основание о тех же ингушах-галгаях писать, что живут они «под управлением выборных старшин, которые, будучи избираемы из богатейших родов и по причине частого повторения выборов из тех же семейств, обыкновенно присваивают себе права старшинские от отца к сыну наследственно. Они же исправляют и жреческие звания», в то время как «колено кистов живет в крайней бедности и управляется выборными старшинами» .
Это наблюдение С. Броневского особенно интересно тем, что им подчеркивается неравномерность развития ингушских племен; крайне любопытно, что оно почти буквально повторяет классическую формулировку положения Ф. Энгельса о появлении наследственной власти в руках родовой верхушки, положения, основанного на громадном сравнительном материале. Подводя итоги разбору внутриродовых взаимоотношений у ирокезов, древних греков, кельтов и германцев, Ф. Энгельс писал: «…установленное обычаем избрание их [вождей. – Е. К.] преемников из одних и тех же семейств мало-помалу, в особенности со времени утверждения отцовского права, переходит в наследственную власть, которую сначала терпят, затем требуют и, наконец, узурпируют…
Так, органы родового строя постепенно отрываются от своих корней в народе, в роде, во фратрии, в племени, а весь родовой строй превращается в свою противоположность…» . Так было и в ингушском средневековом обществе.
Постепенно вес представителей родовой верхушки все возрастал. За кровь убитого старшины любого родоплеменного образования ингушей взыскивалась более высокая плата, чем за обыкновенного, рядового члена. В мирном договоре 1810 г. с русскими генералами почти весь ингушский народ был представлен «почетными старшинами» и «лучшими и почетнейшими людьми».
По другому, уже приводившемуся преданию, «родоначальники» джераховцев – Джерахмат «имел право держать холопов и брать подати с жителей Джераховского ущелья». Знатная ингушская фамилия Мамиловых брала штраф (12 коров) за каждого зверя, убитого на их охотничьих угодьях без предварительного их разрешения .
Приведенные примеры наглядно показывают, что процесс обособления родовой верхушки, характеризующий собою окончательный распад родового строя, происходил еще задолго до вхождения Ингушетии в состав Российской империи. Но особенно показательным этот процесс был у галгаевцев, которые, владея выходом из Ассинского ущелья на плоскость, умело использовали свое положение в среде других горных ингушских обществ.
Это положение хозяина ущелья и более благоприятные условия для развития своего хозяйства значительно увеличивали экономическую мощь этой группы. Г.К. Мартиросиан в 1928 г. опубликовал интереснейший документ, характеризующий крупную земельную собственность, которой некогда обладали некоторые фамилии этого общества. В прошении на имя наместника на Кавказе жители с. Хули и других пишут: «С древних времен до покорения Кавказа предки наши и родные отцы, происходя из высшего сословия ингушского племени – древних фамилий Эгиевых, Хамхоевых и Таргимхоевых… владели нашими родовыми землями, лесами, пастбищами, сенокосными и прочими угодьями, площадью земли в горах… в количестве 12 222 десятины» .
Галгаевцы начинают играть крупную роль в кругу других родоплеменных групп, попадавших к ним в зависимость, как фяппинцы и др. Обладая большей социально-экономической значимостью, свое название «галгай» они постепенно перенесли на большинство ингушских родоплеменных групп. Став уже собирательным, термин «галгай» – грузинское «глигви» – сохранился до сравнительно позднего времени. Так, один грузинский автор, характеризуя опыт написания «Истории Хартли» с XV по XVIII в., в числе соседних с грузинами народов вместо всех вайнахов называет только «глигвов» . С. Броневский писал, что кисты, например, «сами себя называют попеременно кисты, галга, ингуши и одно название вместо другого употребляют» . «Племенное образование, – говорит Н.Я. Марр, – есть построение одной из входивших в его состав производственно-социальных группировок, с которой и переносится на все племя ее название» .
В дальнейшем этот процесс образования отдельных племен заканчивается единым этнообразующим процессом. С XVII в., с момента основания галгаевцами на плоскости большого аула Ангушт и с дальнейшим включением всего населения в сферу уже русского влияния, это название аула, переделанное русскими в «Ингуш», «Ингуши», постепенно было перенесено на все группы этого народа. В XIX в. все ингушские племена в русских документах выступают как единое целое.
Процесс разложения родового строя у ингушей особенно интересен и тем, что одним из его составных элементов являлось рабство в роде, т. е. патриархальное рабство. Следует отметить, что кавказоведами выяснению этого вопроса вообще было уделено мало внимания. Даже исследователи наших дней, занимающиеся изучением истории чеченцев и ингушей, почти не затрагивали этого вопроса в своих работах. Правда, в значительной степени это объясняется отсутствием определенных или в лучшем случае наличием фрагментарных данных о рабстве у чеченцев и ингушей.
Приятным исключением является одна из последних работ Р.Л. Харадзе и А.И. Робакидзе, посвященная выяснению сословных отношений в ингушском обществе. В ней сделана ценная попытка уточнить термин «лей» (раб) и определить его социальную сущность у ингушей на фоне широкого сравнительного материала . Признавая патриархальное рабство, авторы справедливо подчеркивают тенденцию к закрепощению пленника-раба. Интерес в этом плане представляет и недавно опубликованная статья Ф.В. Тотоева о рабстве в Чечне в XVIII в. и позднее .
Имеющиеся, хотя и скромные, данные все же позволяют говорить о том, что в Ингушетии рабство некогда существовало. Попытаемся установить, каким было это рабство, какова была его роль в разложении рода и кто были рабы. В ингушском языке имеется слово «раб» – «лай», «лей». Имея широкое распространение на Северном Кавказе в значении «человек», «мужчина» («крестьянин»), «пленник», «раб», этот термин у ингушей означал «раба» и «зависимого человека» . В уже приводившихся некоторых ингушских преданиях о Джерахмате и других упоминались «холопы» и «леи». Опрошенные нами ингушские и чеченские старики – Алихан Мурзабеков из Фалхана и другие – подтвердили эти свидетельства. О существовании холопов и пленников-рабов у ингушей говорил и Б.К. Далгат .
С. Броневский так объясняет причины появления рабов у горцев Северного Кавказа: «При случае распрей одного колена с другим позволено обычаем взаимные набеги на неприятельские земли делать небольшими толпами или поодиночке, захватывая людей и скотину в баранту, т. е. в отмщение за претерпленную обиду.
Сия домашняя война доставляет множество пленников, из коих знатные и достаточные выкупаются родственниками; прочие отправляются для продажи или остаются рабами и употребляются во всякую домашнюю работу, наиболее же определяются в пастухи» . В дальнейшем мы убедимся, что эта характеристика рабства применима и к ингушам.
Таким образом, основным источником рабства у кавказских горцев являлась война. Пленники, захваченные в набегах, продавались на сторону за пределы Чечено-Ингушетии или обращались в рабов. А.П. Берже, например, отрицая у вайнахов деление общества на классы, писал: «…В массе коренного народонаселения время от времени образовывался немногочисленный класс личных рабов; его составляли военнопленные, постоянно захватываемые чеченцами во время наездов. Хотя состояние всех их в сущности ничем не разнилось, однако же их стали подразделять на два разряда: «лай» и «ясир». Последние отличались от первых тем, что судьба их была не совсем определенна: «ясир» мог быть выкуплен родственниками и воротиться на родину, тогда как «лай», забывший свое происхождение и религию, делался неотъемлемою собственностью своего господина» . Это подтверждается последними данными, записанными грузинскими этнографами в с. Лежг: «Если пленник – «есар» («ясир») – не мог быть выкупленным его близкими, он оставался у того, кто брал его в плен, и превращался в раба – «лея» .
Почти все авторы приводят подобные же объяснения происхождения рабства у чеченцев и ингушей. «Рабы были здесь, – писал А.П. Ипполитов, – весьма немногочисленные» . Это подтверждается специальной таблицей, составленной по горной переписи за 1868 г., где число рабов, подлежащих освобождению в Чеченском и Ингушском округах, не превышало 294 человек .
Характерно, что в подавляющем большинстве ингушских преданий упоминаются только рабы-чужеземцы; обычно упоминают грузин, хевсур, осетин, кабардинцев и других соседей. Своих единоплеменников-рабов ингуши якобы не знали, что, конечно, маловероятно, если учесть, что всюду и везде существовало так называемое патриархальное рабство, основанное не только на внеэкономическом принуждении, но и на прямой экономической зависимости одних членов общества от других даже в одной этнической среде.
Имеющиеся данные говорят о том, что и ингуши в прошлом не составляли исключения. Б. Далгат со слов стариков Ганыжа и Казбыка указывает, что сильные ингушские фамилии воровали детей у слабых и продавали их карабулакам (ингушскому племени) и в Чечню; по одному преданию, житель с. Цори Цикма продал в Тифлис даже своего брата Гуя . Мы уже знаем, что род Салги считал род Гу своими «лаями» – рабами. В горной Ингушетии есть аул, населенный ингушами, под названием «Лейлаг», т. е. «село рабов». В каждой боевой башне нижний этаж без света, абсолютно глухой, только с отверстием в потолке (пол второго этажа), называемый «ларме», предназначался для содержания пленников в ожидании выкупа. Такая «яма»-темница зафиксирована в с. Кошк в ущелье р. Армхи . В ауле Мецхал отмечена другая мрачная темница для пленников, а у потомка ее владельцев – старика Точиева сохранились железные наручники, которыми некогда заковывали пленных, взятых этой фамилией . Таким образом, факты говорят и о том, что у ингушей были рабы из своей среды.
Но не только, конечно, война являлась источником рабства у горцев, в том числе и ингушей. Категорию рабов увеличивали и просто экономически зависимые представители другой тейпы или фамилии. Показательны в этом отношении взаимоотношения уже упоминавшихся родов Салги и Гу. По свидетельству Умалата Лаудаева, «частые неурожаи тогдашних времен заставляли некоторых во избежание голодной смерти целого семейства продавать или менять на хлеб одного семейного сочлена, дабы этой мерой спасти остальных от смерти. Часто случалось, что проданный таким образом человек не был выкупаем и оставался навсегда рабом» . В местных кругах существует убеждение, что если пленников и продавали, то только на сторону. Но наличные данные, однако, указывают на определенную роль института рабства в закреплении и соплеменников . «Пленение и продажа людей в Ингушетии тоже были довольно развитым ремеслом, – пишет М. Мамакаев. – Чаще всего продавали сирот, детей и вообще слабых, беззащитных людей. Их дарили или продавали» . Правда, надо признать, что никаких серьезных данных о работорговле у ингушей, как это было, например, у горцев Дагестана и Западного Кавказа, мы не имеем. Особняком стоит только свидетельство графа Потоцкого о том, что якобы в его время в с. Эндери (этом центре работорговли на Северо-Восточном Кавказе) одна ингушка была продана в рабство ингушем , и упомянутое предание о Цикме. В большинстве же случаев захваченные в плен обычно выкупались родственниками. Невыкупленные превращались в рабов и использовались в хозяйстве. Они жили в домах тех, кто их пленил, и пользовались их одеждой и обувью.
Возникает естественный вопрос: какую роль играли рабы в производстве у ингушей? Широко ли использовалась в хозяйстве чужая рабочая сила? Какая форма эксплуатации рабского труда существовала у горцев? Все источники указывают на патриархальные формы рабства. «…Прежде чем рабство становится возможным, должна быть уже достигнута известная ступень в развитии производства и известная ступень неравенства в распределении», – писал Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге» . У ингушей к моменту прихода русских все это было, но было еще в зачаточном состоянии, и потому рабство не могло играть какой-либо заметной роли в производстве.
По словам жителя с. Салги Билала Эльджаркиева, рабы у ингушей выполняли различную работу в хозяйстве, жили там, где помещался скот, не пользовались никакими послаблениями; с ними долго не роднились, им не давали земли. Дети, прижитые от рабынь, также становились рабами. Только по истечении длительного срока (15-20 лет) рабы, приобретшие доверие, получали свободу и право обзаводиться землей и родниться с ингушами. Известный этнограф Н.Н. Харузин писал: «Лай мог быть продан, наказываем по произволу, лишаем жизни по прихоти господина… на рабов смотрели как на младших членов семьи» .
У ингушей есть фамилии, происшедшие от рабов . Даже впоследствии за убийство представителя такой бедной фамилии платили по адату 6 коров, в то время как за убийство члена богатой – 12 коров. Судя по последним заключениям историков, в ингушском обществе на протяжении позднесредневекового периода, с XV до XVIII в., намечались более дробные зависимые сословия, образовавшиеся путем захвата пленников, их продажи и использования в хозяйстве .
Но по ряду данных выясняется, что эксплуатация рабов в ингушском обществе была незначительна. Почти всегда владелец и раб работали вместе. Больше того, во время схваток с иноплеменниками рабы выступали на стороне хозяев; только название «лай» – раб и само приниженное положение отличало их от других жителей.
С течением времени такой участвующий в производстве раб нередко сам становился младшим членом семейной общины, и никакой «идеализации» в этой характеристике, как кажется Ф.В. Тотоеву, нет .
Итак, рабство в ингушском обществе не имело большого социально-экономического значения. Рабы здесь не являлись основной рабочей силой, да и применялась она ограниченно. Это было подлинно патриархальное рабство. Рабский труд как таковой не выступал здесь в качестве двигателя производства этого общества. Тем не менее, пленные рабы, становясь добычей в грабительских войнах наравне со скотом и прочим имуществом, также увеличивали экономическую мощь своих владельцев, и тем самым существующее здесь рабство сильнее расшатывало родовые устои.
Из рассмотренного вытекает, что общественный строй ингушей в позднее Средневековье не представлял собой образца и «чистоты» патриархально-родовых отношений. Наоборот, эти отношения характеризовались уже многими моментами, чуждыми родовому строю. Такие факты, как наличие имущественного неравенства, накопление богатств в руках отдельных фамилий и семей, рабство, возникшее в результате антагонизма между отдельными родоплеменными группами, и установление более тесных взаимоотношений со своими соседями, уже классовыми обществами, – все вместе взятое говорит за то, что мы имеем дело с родовым обществом в период его весьма заметного распада. Появление же частной собственности на землю и скот, обособление старшин, власть которых нередко передается уже по наследству, и выделение вождей, руководителей дружин, которые пользовались весьма значительными правами по сравнению с остальным населением и даже имели право держать холопов (как Джерахмат), точнее определяют рассматриваемый исторический момент этого процесса.
Это была финальная стадия разложения родового строя у ингушей – канун установления классового общества. И если до XIX в. мы не можем обнаружить в ингушском обществе определившиеся классы, то это совсем не значит, что мы должны отрицать в нем определенную эволюцию классового порядка.
Все данные согласно говорят о процессе феодализации, о том, что класс феодалов в Ингушетии уже формировался на пороге ее присоединения к России. Современные исследователи сословных отношений у кавказских горцев Р.Л. Харадзе и А.И. Робакидзе уверенно говорят о «процессе классообразования в Ингушетии, который так же, как в других районах горного Кавказа, протекал на базе разложения сельско-общинного быта, предполагал участие военно-демократических начал и шел в направлении формирования раннефеодального, а не рабовладельческого общества» .
Развитие скотоводства, интенсификация земледелия (особенно с переселением ингушей на плоскость), развитие обмена, усложнение хозяйственной деятельности на базе нового разделения труда, рабство – все это подрывало устои натурального хозяйства и патриархально-родовых отношений и определяло собою дальнейший путь развития ингушского общества. Этот процесс заключался в оформлении предпосылок для установления феодальных отношений в ингушском обществе. Но не следует и преувеличивать его роль и значение.
Уровень развития производительных сил ингушей до XVIII в. был все же недостаточно высоким, чтобы являться базой новых для ингушей производственных отношений. И хотя в начале XIX в. элементы социальной дифференциации и прослеживались, настоящая феодальная аристократия здесь еще не сложилась. Начавшееся выделение «лучших», «благородных», «влиятельных», «почетнейших» фамилий, часто поддерживаемых соседними государственными образованиями, указывает только на процесс становления в ингушском обществе класса феодалов, окончательно завершиться которому не было суждено.
Народная память сохранила нам один любопытный рассказ о неудачных попытках некоторых «лучших» людей сделаться князьями. Он является весьма показательной иллюстрацией намечавшегося социального расслоения ингушей еще задолго до проникновения капитализма на Кавказ. Это предание об Ивизде Газде . Явившись на собрание, посвященное выборам князя, на великолепном коне, в богатой шелковой одежде, опоясанной грязным ослиным ремнем, мудрый и уважаемый за свои добродетели Газда вызвал удивление у присутствующих. На обращенный к нему вопрос по поводу явного несоответствия частей наряда Ивизда Газда ответил: «Как ослиный ремень к шелковым одеждам, так князь и раб не идут к ингушам». И этот ответ решил исход выборов. Князя ингуши не выбрали; больше того, они якобы решили обязать владельцев рабов отпустить последних на волю. Нельзя ручаться за достоверность этого факта. Но нельзя отрицать и того, что эта созданная народной фантазией картина «мирных» выборов князя, по-видимому, отразила одну из неудачных попыток какого-либо претендента из фамилии «благородных» захватить власть над обществом. Подобные явления вполне закономерны в период становления классовых обществ.
Процесс феодализации, который протекал на территории Ингушетии накануне проникновения капитализма на Кавказ, не получил окончательного своего завершения. Класс феодалов не оформился. И несмотря на то, что в первый период завоевания Кавказа царское правительство проводило политику поддержки обособляющейся родовой верхушки ингушских племен, производственные отношения, присущие феодальному строю (оброк, барщина, внеэкономическое принуждение), в ингушском обществе не были известны.
Дальнейшее развитие ингушского общества, превратившегося в объект колониальной политики царского самодержавия, протекало уже в иных условиях, в сфере капиталистических влияний. Прямым следствием колониальной политики уже капиталистической России явились более резкая социальная дифференциация ингушей и деление ингушского общества на два противоположных класса – кулаков и бедняков.
Так изживало себя древнее феодализирующееся ингушское общество; только в XIX в., войдя в орбиту капиталистических отношений, оно окончательно сменило путь своего исторического развития. К счастью, этот тяжкий период капиталистического развития был непродолжительным. После Великого Октября ингуши вместе с чеченцами стали развиваться уже как социалистическая нация в дружеской семье с другими народами Советского Союза.
Глава восьмая
ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА ИНГУШЕЙ ДО XVIII В.
В сравнительно недавнем прошлом ингуши и чеченцы исповедовали ислам суннитского толка, и если время первого распространения мусульманства в горной Чечне (в XVI или XVII в.) некоторым историкам кажется все еще спорным , то все исследователи сходятся на том, что проникновение ислама в ингушские районы произошло не ранее конца XVIII или даже начала XIX в.
Относительно горной Чечни я могу только добавить, что в свете последних научных данных, почему-то упорно не признаваемых за убедительные источники некоторыми специалистами , появление мусульманства даже в соседних с Дагестаном районах происходит не ранее рубежа XVI–XVII вв., ибо два исследованных могильника – у с. Асланбек-Шерипова (В.И. Марковиным в 1962 г.) и близ с. Харачой (М.X. Багаевым в 1968 г.) – характеризуются не мусульманским, а языческим погребальным обрядом. Эти могильники довольно точно датируются золочеными женскими украшениями (серьгами), а могильник у с. Асланбек-Шерипова – находкой монеты германского императора Рудольфа II (1576-1612 гг.), т. е. концом XVI – самым началом XVII в.
Только в последующие годы прослеживается активное распространение ислама в горном Чечне. Подлинно мусульманский обряд захоронения в районе Итум-кале, равно как и первые подобия мечетей (в селениях Макажой, Эткали и др.), зафиксирован пока в памятниках, сооруженных не ранее середины XVII – начала XVIII в. Ими строго научно фиксируется время заметного проникновения ислама в горные районы Чечни. В нагорной же Ингушетии процесс исламизации протекал еще позднее, по существу уже в XIX в. Известно, что последним мусульманство приняло ингушское население аула Гвилети уже в 1862 г. Специальным исследованием об исламе в Дагестане доказывается сравнительно позднее распространение мусульманства даже в этой стране .
Разумеется, автору известен величественный погребальный памятник чисто мусульманского зодчества в равнинном районе Ингушетии. Это – известный каменный мавзолей «Борга-Каш» близ с. Плиево Назрановского р-на Чечено-Ингушской АССР . Датируется он 808 годом хиджры, т.е. 1405-1406 гг. н. э. Но этот выразительный объект никак не связан с историей ингушей, которые в то время обитали только в нагорных районах края.
Сам же мавзолей как выдающееся архитектурное сооружение близок к маджарским мавзолеям золотоордынского типа , возникшим под воздействием архитектуры Средней Азии .
Во всех спорах по этому вопросу рядом историков, и в первую очередь местными этнографами (что особенно удивительно), совсем не учитывается одно важное обстоятельство – что религиозные воззрения любого общества обычно соответствуют социально-экономическому строю этого общества. Как известно, ислам, равно как и христианство, в своих развитых формах есть порождение классовых, точнее уже феодальных, социальных отношений.
До XVII–XVIII вв. у ингушей не было, да и не могло быть сложившихся классовых феодальных отношений. Кроме того, следует помнить и всегда учитывать, что монотеистические, обычно фанатичные религии, какими являются христианство и ислам, как правило, распространяются ведущими классами насильственно. Но у ингушей в то время окончательно еще не сложились общественные классы, которые стали бы активными поборниками новой религии. Да и формировались они менее активно, чем в Чечне. И если можно говорить о победном шествии мусульманства в чеченских обществах, то только начиная с XVIII, а главным образом в XIX в., когда русско-кавказские войны способствовали превращению ислама в ведущий идеологический фактор, воодушевлявший горцев на борьбу с гяурами («неверными») за свою национальную независимость. Но в это время чеченское общество все более и более становилось классовым обществом, в котором ислам закономерно приобретал форму идеологии феодального общества. Этими обстоятельствами и объясняется тот факт, что в Чечне ислам укоренился раньше и гораздо прочнее, чем в Ингушетии.
Во всяком случае, по признанию А.Н. Генко, «уже с конца XVIII в. Ингушетия представляла собою необычную картину полнейшего религиозного хаоса, где воззрения различных эпох и разнообразных религиозных систем причудливо сочетались друг с другом» .
Но в данном случае нас интересуют религиозные воззрения ингушей до XVIII в., т.е. домусульманского периода. А эта проблема оказывается гораздо сложнее, ибо даже при беглом обзоре литературы, посвященной этому вопросу, и источников мы столкнемся с фактами наличия в прошлой ингушской среде и следов христианства, а еще больше – глубоких пережитков первобытно-языческой религии, прямо соответствующей первобытнообщинному строю общества.
В этом отношении глубоко был прав один из лучших знатоков этнографии народов Северного Кавказа Е.М. Шиллинг, почти 40 лет назад признававший, что ингуши, да и чеченцы, являются «на Кавказе одними из лучших по сохранности традиций и пережитков носителями идеологии родового строя, в сферу которой нас хорошо ведут почти все… верования и обряды», бытовавшие среди вайнахов . В первую очередь, это утверждение, конечно, относится к ингушам.
Приступая к освещению поставленной задачи, я не обещаю дать новое исследование по указанной теме. Это – специальный вопрос, действительно требующий большого и углубленного анализа и новых материалов. Скажу только, что в основу этой главы о духовной культуре ингушей до XVIII в. положены литературные данные и собственные полевые наблюдения.
Пытаясь дать обобщенную характеристику духовной культуры и, в частности, религиозных представлений у средневековых ингушских племен, мы должны учитывать, что и в это сравнительно позднее время, несмотря на заметные успехи в развитии производительных сил (террасное земледелие и отгонное скотоводство), в идеологии этих горцев явно преобладали весьма архаичные элементы древней первобытно-языческой религии. Ими было пронизано все мировоззрение ингуша-горца. И в этот период местные племена все еще оставались бессильными в борьбе с мощными силами природы и другими явлениями (болезни, эпидемии и др.).
С их воздействия на психику и идеологию средневековых ингушей мы и начнем свой рассказ.
Опыт изучения всеобщей истории, и особенно ранних этапов истории первобытного общества, давно привел ученых к выводу, что сама потребность человека в объяснении таких природных явлений, как смена дня и ночи, рождение и смерть, и других обусловила зарождение первобытной религии. «Религия, – по словам Ф. Энгельса, – возникла в самые первобытные времена из самых невежественных, темных, первобытных представлений людей о своей собственной и об окружающей их внешней природе» . Таким образом, возникнув в очень отдаленные времена, в условиях еще полного бессилия человека в борьбе с природой, религия на протяжении тысячелетий сохранила свойство отражать в представлении людей внешние силы природы в фантастических образах .
Этнография Кавказа, и в первую очередь этнографическое изучение ингушей, позволяет утверждать, что и средневековым ингушским племенам были присущи такие пережиточные явления, как анимизм, тотемизм, первобытная магия, культ природы, культ мертвых, культ предков, очага, солнца, плодородия и др.
Вся природа, по воззрениям ингушей, была насыщена духами, которые были наделены такими же свойствами, что и человек. Такое одухотворение природы и есть проявление одной черты очень древнего миропонимания – анимизма, когда люди путем разного рода магических приемов и простых жертвоприношений пытаются воздействовать на силы природы с целью вызвать их расположение и покровительство. Позднее, очевидно не без воздействия монотеистического христианства, эта первобытная религия обросла многобожием, когда духи превратились в отдельных богов-патронов с верховным божеством во главе.
У ингушей, как и у других горцев Кавказа, имелись священные камни, родники, рощи и деревья, например груша . Но были и божества. Как и у всех народов мира, наибольшим почетом пользовался у ингушей бог неба, молнии и грома. Это уже антропоморфное божество – громовержец Сели. Он – главный и наиболее почитаемый ингушами, как самый страшный, но и самый справедливый бог в вайнахском пантеоне.
По верованиям ингушей, существовал и бог подземного царства – Эштр или Дела-Эштр. Почитая и боясь его, ингуши заранее приносили ему жертвы . В реках и горных ручьях, по представлениям всех вайнахов, обитает дух или женское божество – Хинана (мать воды). Своим «плачем» и печальными песнями она якобы предупреждает людей о предстоящих бедствиях. Обычай требовал, чтобы периодически женщины и девушки с молитвой бросали ей в реку жертвенную пищу . Существовала и особая богиня – мать ветров. Этой богине посвящали понедельники во время покоса и жатвы, чтобы она не разметала сено и хлеб. По верованиям ингушей, мать солнца Азат – покровительница всего живого на земле – должна чествоваться два раза в году – зимой и летом во время равноденствия. Мать луны зовется Кинч . Но культ луны, очень популярный на Востоке, здесь не был особенно развит. Пользовались почитанием и почти вес крупные звезды и созвездия. Так, например, считалось, что «Большую Медведицу» составляют семь сыновей богини вьюг, а «Млечный Путь» образовался оттого, что богиня радуги Сели-Сата (дочь главного бога Сели) растеряла по пути солому, которую несла для своей брачной постели .
Большим уважением у всех вайнахов, в особенности у ингушей, пользовался бог Елта. Это царь лесов и зверей и одновременно покровитель охотников .
Каждый охотник, особенно после удачной охоты, считал себя обязанным принести ему жертву в виде рогов убитого зверя. По мнению ингушей, каждый зверь имеет тавро Елты. Интересна молитва, адресованная Елте: «О божий Елт! Гости пришли к тебе. Идя впереди, дай нам самое крупное из рогатых… Жирного тура дай нам, о божий Елт, тучного мяса, плотного салом, нам дай!». Крайне любопытно, что символом бога охоты и зверей было хлебное зерно. Случайно ли это? Нет, оказывается, само имя Елта означает «хлеб», «хлебное зерно». Как писал Б. Далгат , раньше Елта одновременно выполнял функции не только бога охоты, но и бога земледелии и урожаев, но позднее он стал только богом охоты.
Это было связано с выделением особого божества – покровителя земледелия и общего благополучия. Им стал один из старших богов – популярный Мятцели. Очевидно, эта иерархия в пантеоне божеств была связана с ростом удельного веса в ингушской экономике террасного земледелия и необходимостью иметь особого верховного покровителя земледелия. Мятцели пользовался почитанием у ингушей до последнего времени. Ему посвящались специальные церемонии, в которых участвовали как мужчины, так и женщины. Празднование происходило в конце июня – начале июля и после молитвы жреца сопровождалось пиршеством и танцами. Вместе с тем сохранение за Елтой его основных функций – покровителя зверей и охоты – доказывает все еще значимую роль охоты в средневековом хозяйстве ингуша-горца.
По представлению всех вайнахов, в лесных дебрях обитают особые лесные духи или «алмасы». Это что-то вроде славянских леших. Алмасы бывают и женского пола. Но если алмасы-мужчины, по описанию ингушских стариков, действительно сходны с лешими – все они имеют страшный вид, очень свирепы и коварны, тело их покрыто волосами, а из груди торчит острый топор, то, наоборот, лесные женщины отличаются статностью и необыкновенной красотой. По свидетельству Чаха Ахриева , таковы алмасы в представлении ингушей.
Чеченское же население Шатоевского района тех же алмасов представляло себе совершенно иными. По мнению чеченцев, лесные женщины – это страшные создания высокого роста с настолько большими грудями, что они легко перекидывают их через плечи за спину. Головы их украшают длинные густые рыжие косы. Подняв руки вверх, женщины-алмасы любят плясать при лунном свете .
Верованиями ингушей признавалось, что весь мир населен добрыми и злыми духами, от произвола которых зависят судьбы людей. Отсюда постоянная забота – во всех случаях жизни добиться благорасположения добрых духов и задабривание жертвами злых, называемых шайтанами. По этим верованиям, каждый человек имеет своего духа-хранителя – «тарам» или «тэрым». Это – дух добрый, который всюду следует за своим хозяином и предостерегает его от несчастья. Но тарам и наказывает своего хозяина за его дурные поступки. Он не имеет постоянного местопребывания в доме, подобно, скажем, русскому домовому, хотя и почитается ингушами как покровитель дома. Мне кажется, предположение Б. Далгата о том, что тарам – это «не что иное, как предок», совершенно необоснованно . Не случайно поклонение ему давно оставлено. Предков же чтят и поныне.
Подобно всем народам мира, не достигшим подлинных ступеней цивилизации, и ингуши (по Б. Далгату) верили в существование разных ведьм, колдуний, оборотней и прочей нечисти.
На первый взгляд может показаться странным отсутствие у исконно скотоводческих вайнахских племен, в особенности у ингушей, специального духа или божества – покровителя животных и скотоводов. Но это не совсем так. У ингушей был такой патрон – покровитель животноводства, причем, как и Мятцели, он являлся общеингушским божеством, некогда наиболее почитаемым. Имя его – Галь-Ерды. Дважды в году ему посвящали специальные праздники – зимой и летом, во время сенокоса. Галь-Ерды приносили в жертву животных – коз и даже коров. Любопытно, что женщины в этих празднествах не участвовали.
Весьма показателен текст самой молитвы скотоводов, которую оглашал жрец во время празднования: «О, великий боже Деала! Да будет на нас милость твоя! Чтобы наш род сделался великим, чтобы наш скот стал многочисленным!.. О, золотой Галь-Ерды! Кто родился, того сделай счастливым, а кто еще не родился, того тоже подай нам благополучно. Кто не является еще нашим родственником, чтобы и тот сделался нашим родственником!.. Не лиши нас родственных связей, не сделай нас немощными и бедными, избавь от града, молнии, ветра, не погуби напрасно нашего труда!»
Самая сущность этой молитвы доказывает, что Галь-Ерды был когда-то верховным и наиболее почитаемым божеством и покровителем всех ингушских скотоводческих племен с их тейповой организацией, когда сама численность рода позволяла претендовать на ведущее место в племени. Эти стремления к многочисленности рода и его богатству и отражены в молитве, обращенной к Галь-Ерды или Гали-Ерды. Что некогда он был наиболее популярным и всемогущим божеством у ингушей, можно судить хотя бы по тому, что еще в 1810 г. в договоре с комендантом Владикавказской крепости генерал-майором Дельпоцо представители ингушского народа клялись именем своего бога Галь-Ерды. Вот эта клятва:
«…Мы, нижепоименованные лучшие и почетнейшие люди, с каждой фамилии по 10 человек, по обычаю нашему, по особому присяжному листу, перед всемогущим богом небесным и почитаемым нами за святость кумиром, находящимся в горах, именуемым Галь-Ерд, утверждаемся клятвою…» и т.д.
Этот исторический документ является весьма показательным в двух отношениях: во-первых, им подчеркивается ведущее место Галь-Ерды в ингушском пантеоне богов, во-вторых, доказывается, что даже в начале XIX в. мусульманство в ингушской среде еще не играло роли значительного идеологического фактора.
Следующим весьма значимым культом у средневековых ингушей был культ божества Тушоли. Хотя этот культ был характерен для всех ингушских племен, особым почитанием Тушоли пользовалась в двух мощных общественных группах: галгаевская Тушоли в Хамхинском обществе и фяппинская – в Мецхальском. Тушоли представлялась существом женского пола и особо почиталась женщинами. По существу Тушоли – это весеннее божество, покровительствующее плодородию . Ежегодно праздник в честь Тушоли совершался в одно из воскресений в марте или апреле (месяц «Тушоли-бут»), когда прилетала птица удод («Тушоли котам», которую нельзя убивать) и когда впервые стада выгонялись на летние пастбища.
Со слов столетнего Эльмурзы Коутиева, много лет исполнявшего функции жреца в святилище Тушоли у с. Кок, Е.М. Шиллинг записал в 1921 г., что «Тушоли имела образ женщины… про нее говорили: людей мать». Ей молились: «О, от бога идущая Тушоли… у всего, что дышит на земле, плод, говорят, зависит от тебя: плодов побольше и обильнее дай нам!..» Е.М. Шиллингом в том же святилище была найдена медная пластина в виде полумаски, служившая «лицом» идола Тушоли. Этой ценной находкой подтверждаются сведения, собранные художником X.Б. Ахриевым в беседах со стариком о том, что в святилище – «эльгыце» Тушоли некогда стояло деревянное (или серебряное) изображение богини. По-видимому, такая антропоморфизация божества в виде идола является более поздней трансформацией Тушоли.
Сам же культ Тушоли, как богини деторождения и всякого приплода вообще, да еще, как выясняется, связанный с фаллическим культом, безусловно, возник в очень отдаленное время и дожил в ингушской среде до позднего Средневековья. Крайне любопытно, что вблизи святилища Тушоли у с. Кок оказался выразительный фаллический памятник, так называемый «кобыл-кэры». Это – каменный четырехгранный столб, на который надета снимающаяся круглая шапка-головка. Его общая высота – 1,65 м. Судя по круглому углублению в головке, четырехугольный столб является не первоначальным стволом фалла. У его основания насыпана груда камней. Подобные объекты более известны в Закавказье. На Северном Кавказе они очень редки, и в этом особое значение памятника.
Выяснено, что не только святилище или «эльгыц» Тушоли, но и сам фаллический памятник до сравнительно недавнего времени пользовался особым почитанием у бездетных ингушских женщин.
Не только Е.М. Шиллингу и Н.Ф. Яковлеву в 1921 г., но и нам с Л.П. Семеновым в 1930 г. приходилось слышать от стариков, что бездетные ингушские женщины ходили на поклонение в святилище Тушоли у с. Кок и после молебствия жреца направлялись к фаллическому памятнику, где обнаженными грудями терлись о его головку, скоблили его ствол и наскобленный песок пили с водой или с молоком в надежде иметь детей .
В прошлом в святилище Тушоли совершались массовые молебствия, сопровождавшиеся сложными церемониями, в которых участвовали не только женщины, но и мужчины, в большинстве своем молодого возраста. Приносились обильные жертвоприношения, из которых определенная часть поступала в пользу жреца. Так, например, по свидетельству Б. Далгата, лично наблюдавшего в 1891 г. празднование Мятцели, от каждой семьи, участвовавшей в церемонии молебствия, жрец получил «по две печенки, сердце каждого барана, кость ноги, по две лепешки, чуреки (хлеб) и третью часть треугольного хлеба» (культового) . Только в некоторых случаях собранные жрецом приношения (до 1/3 общей жертвы) поступали не в доход жреца, а раздавались всем участникам празднеств и молебствий, например, после молитвенных церемоний в святилище «Сусол-дэла» .
Жрецы, эти мнимые посредники между людьми и богом, должны были и гадать, толковать сны, и уметь предвидеть, и предсказывать. Только в этих случаях они ценились и уважались рядовыми членами той или иной общины. Обычно они выбирались ингушским обществом пожизненно, а иногда, как это удостоверяет Б. Далгат, их жреческие функции передавались и «по наследству в пределах одной и той же фамилии» .
Для полноты картины о религиозных воззрениях средневековых ингушей следует сказать, что у них были и другие, более второстепенные божества или патроны, как Тамыж-Ерды, Амгали-Ерды, Маги-Ерды, просто Ерды и др. Большинство из них не имело общеингушского признания, подобно, скажем, Мятцели или Гали-Ерды. Они были просто покровителями отдельных общин или даже групп селений, как, например, фяппинский Ерды или Гурмет-ццу, являвшийся типичным районным патроном, почитаемым всего четырьмя селениями в верховьях р. Ассы . Все эти покровители, как общеингушские, так региональные или районные и даже фамильные (тейповые), назывались ингушами «ерды» или «ццу», что значит «святой». Объяснить правомерность применения того или иного термина затруднительно. Только термином «дяла» именовалось высшее божество .
Существовавшие с древних времен культы этих «богов» не застывали в старых формах. На одни из них наслаивались кое-какие элементы из христианства (использование железных крестов и восковых свечей), другие культы сами постепенно отмирали, подчиняясь законам влияния времени и обстановки, как культ Амгали-Ерды .
В честь всех этих «святых» и «божеств» строились каменные храмы или святилища, называемые «эльгыц». Обычно они прямоугольны в плане и имеют небольшие размеры, около 5–6 м в длину и 3–4 м в ширину. Внешне они напоминают домики с двускатной крышей. Как правило, они – однокамерны. Так называемый «храм Тушоли», или Кокский эльгыц, снаружи не превышал 4,10 м в длину, 3,40 м в ширину при внутренней высоте 2,50 м. Все эти святилища и служили очагами отправления первобытно-языческих культов, подробное освещение которых читатель может найти в упоминаемых мною работах (Б. Далгата, Е.М. Шиллинга и др.). Таковы святилища Мятцели на «Столовой горе», «Дзорах-дяла» у с. Гадаборш, «Маги-Ерды» близ селений Салги, Долте, Карт, «Тумгой-Ерды», «Мехде» и др.
Сама множественность средневековых погребальных сооружений в горной Ингушетии (подземные, полуподземные и надземные склепы) с несомненностью доказывает, что и в это время, как и раньше, в вайнахской среде были развиты представления о «бессмертии души», о «стране мертвых», о «земле предков»; люди, безусловно, верили в бессмертие своих сочленов рода. Этим и объясняется проявляемая забота о своих покойниках. Их хоронили в своих родовых или фамильных каменных склепах со всеми вещами, окружавшими их при жизни, и по давно выработанному ритуалу. Все эти склепы были действительно коллективными многосемейными и даже родовыми усыпальницами. Полуподземные склепы вмещали более десятка покойников, а многоярусные надземные склепы – чуть ли не до двух сотен человек . Эти факты лучше всего опровергают мнение о том, что отдельные склепы, равно как и связанные с ними боевые башни и даже замковые сооружения, принадлежали выделившимся уже из общинной среды отдельным феодальным семьям. Наоборот, они убедительно доказывают сильные еще пережитки коллективного, родового устройства ингушского общества и его отражение в идеологии того времени. Об этом же свидетельствуют и другие факты.
Так, сами похороны умершего сопровождались расточительными поминками, в которых участвовали все многочисленные члены фамилии (тейпы) умершего. Вторые, так называемые «постельные», поминки (чтобы на том свете умерший мог встать с постели) опять устраивались всеми родственниками и заканчивались состязаниями в скачках, стрельбе и джигитовке. Спустя два года устраивались «большие», еще более разорительные для всей тейпы поминки. Наконец, через три года вдова (но с помощью родственников) устраивала последние поминки в связи с окончанием траура, после чего она выходила замуж обычно за брата или родственника умершего .
На принадлежность склепов-«кашей» отдельным большим семьям и даже фамилиям указывает и сам погребальный инвентарь, в состав которого иногда входят и большие медные котлы и даже очажные цепи. Сами «каши», содержавшие останки предков, до сравнительно недавнего времени настолько пользовались почитанием родственников, что такая забота нередко препятствовала их обследованию еще в 30-х годах. У «кашей», в которых покоятся предки, приносились клятвы и присяга при решении важных вопросов, связанных с интересами и честью всей фамилии (тейпы). Некогда страх перед покойниками в «кашах» был столь велик, что обычно присягавший сознавался в обмане, воровстве, убийстве и т.д.
По уверению Б. Далгата, присяга на Коране, сменившая древнюю присягу, не имеет и десятой доли того значения, какое принадлежало последней .
Иногда в верхней части склепов в виде продолговатых домиков с двускатной крышей устраивались поминальные камеры. Они имели продольные сидения, устланные каменными плитами. Нередко плиты были покрыты разными выбитыми фигурами или знаками. Эти знаки выбивались для теперь уже позабытой игры или гадания. Такую систему знаков мы с Л.П. Семеновым отметили на плитах поминальной камеры склепа у с. Эрзи в 1930 г. Назначение многих знаков так и осталось неразгаданным.
Для увековечения памяти своих умерших сородичей в практике ингушей было сооружать на дорогах, у родников и в урочищах особые памятники. Их называли «чурты» и «сиелинги». Чурт – это высокий каменный четырехгранный столб с нишей якобы для помещения души умершего. Сиелинг – каменный миниатюрный домик с двускатной крышей. Его фасадная сторона снабжена нишами для свечей. Сиелинги являлись фамильными святынями, у которых ежегодно справлялись праздники всей фамилией.
Не меньше был развит у ингушей и культ домашнего очага. По представлению всех вайнахов, домашний очаг – место священное, он неприкосновенен. Не только сам очаг, но и очажная цепь, огонь, котел, даже зола и сажа на потолке считались священными. Чем больше котлов насчитывалось в тейпе, тем она считалась сильнее и почетнее. Сам очаг служил как бы центром домашнего или семейного культа. Как и у многих первобытных народов, глава дома ежедневно перед трапезой лучшие куски пищи бросал в огонь и молился о ниспослании благополучия его семье. В день, посвященный верховному божеству Сели, нельзя было давать из очага огня соседям и выбрасывать из него золу. У ингушей сохранился обычай, согласно которому мать перед поминками обводила детей вокруг очага, давала им целовать железную лопаточку, которой сгребается жар, чертила на золе крест и приговаривала: «Дай бог вам быть целыми и крепкими, как железо» .
При выходе замуж девушку трижды обводили вокруг очага с покрытым лицом, а подруги в это время пели песни с пожеланиями, чтобы молодая жена была «плодовита, как зола священного очага», чтобы она была «прилипчива» к мужу и семье, как сажа, и т. п. Но особую роль огонь и очажная цепь играли во время распрей. Достаточно кровнику тайком пробраться в дом убитого и схватиться рукою за очажную цепь над очагом – и он спасен, ибо становится родственником убитого. Таким же родственником (молочным братом) убитого становится убийца и в том случае, если ему удастся пробраться к матери убитого и, сорвав с нее одежду, губами приложиться к ее груди. Этим он избавлялся от смерти. Больше того, всякий убийца, в минуту преследования кровниками вбежавший в любой дом и прикоснувшийся к очажной цепи, становился под защиту хозяина дома . Все это явные пережитки родового строя.
Есть и другие очень архаичные элементы в духовной культуре средневековых ингушей, свидетельствующие о стойкости первобытных представлений. Это сохранившаяся вера в обязательную связь человека с субъектом живой и неживой природы, чаше всего с животным миром, иначе – тотемизм. Из истории первобытного общества известно, что тотемизм возникает и развивается вместе с родовой организацией . Конечно, в освещаемом ингушском обществе он бытовал уже в качестве глубоких пережитков в виде поверий, но он существовал, доказательством чего служат следующие факты, которые в свое время опубликовал Л.П. Семенов со слов постоянного спутника в его экспедициях, превосходного знатока быта и культуры ингушей – художника Хаджи Бекира Ахриева . Нередко и нам приходилось слышать о них во время экспедиции в Чечено-Ингушетию.
Так, одним из наиболее почитаемых животных у ингушей был олень. Бытовало поверье, что если кто убьет много оленей, то семью его будут преследовать несчастья. Вероятно, в древности существовал даже культ оленя, следы которого можно видеть в практике вставлять оленьи рога в стены многих средневековых святилищ как у вайнахов, так и у осетин, и других горцев Кавказа . Оленьи рога украшали крыши и даже изгороди святилищ. На одном из эгикальских склепов была изображена сцена охоты на оленей. Оленьи рога служат одним из основных мотивов в ингушской и вообще в горской орнаментике на дереве, коврах и в вышивке. Глубокими истоками культа оленя, очевидно, являлся обычай местного населения еще кобанской эпохи (I тысячелетие до н. э.) отливать бронзовые фигурки оленей и использовать их во время культовых действий. Такую бронзовую фигурку оленя кобанской культуры нашел Л.П. Семенов в развалинах святилища в с. Джерах в 1926 г. Известно, что культ оленя нашел свое отражение и в фольклоре многих кавказских горцев, в том числе ингушей и чеченцев.
Как ни странно на первый взгляд, но у ингушей не меньшим почитанием пользовался также и волк. Встреча с волком, по поверьям ингушей, предвещала счастливый путь. По их представлениям, астрагал или альчик волка обладал магическим свойством: если его пронести между влюбленными или друзьями, то те, по поверью, должны были потерять дружбу и любовь. У ингушей высоко чтились храбрость и бесстрашие волка. Похвала – «он храбр, как волк» – являлась высшей оценкой мужской доблести.
Наоборот, медведь у ингушей не пользовался почетом. По их поверьям, он олицетворял все самое страшное и уродливое. Вместе с тем признавалось, что амулеты, сделанные из когтей медведя, приносят счастье. Рассказывали, что одна девушка в древности попыталась пересчитать звезды до тысячи и обратилась в медведицу. Созвездие «Большой Медведицы» якобы и является той девушкой.
Дикий кабан, по представлениям вайнахов, хоть и очень храброе, но глупое животное. Почитался тур, рогами которого часто украшались священные места. Известны только некоторые отголоски древнего почитания быка и барана. Рога их также вделывались в стены святилищ. Быков (телят) и баранов приносили в жертву во время земледельческих праздников. По вайнахским поверьям, земля держится на рогах огромного быка, и когда он крутит головой – происходят землетрясения .
Из домашних животных неизменной любовью и большим почетом пользовалась лошадь. Конские черепа до последнего времени устанавливались на изгородях, на пасеках для зашиты «от дурного глаза». Как и у других народов Кавказа, лошадь играла определенную роль в древнем погребальном обряде ингушей, у которых также бытовал обычай «посвящения коня» умершему хозяину.
Вот как описывает этот старый домусульманский похоронный обряд Б. Далгат: «Умерших хоронили прежде не раньше 3–4 дней после смерти… будучи уверены, что дух умершего три дня остается у тела на земле и уже после того отходит вместе с погребенным телом или в могилу (более раннее верование), или в подземный мир… Покойника одевали в чистое и новое платье и в полном вооружении, с шапкой на голове и буркой на плечах опускали в могилу. Возле него в яму ставили штоф араки и три чурека (хлеба), чтобы покойник дорогою на тот свет ни в чем не нуждался и мог сделать подарки, кому следует. Потом подводили к могиле коня в полном убранстве и конец узды давали в руки покойнику… Коня три раза обводили вокруг могилы, причем один из стариков читал молитву, посвящая коня покойнику; затем коню отрезали правое ухо и бросали в могилу. Лет 80 тому назад, говорит Шегрен в 1846 году, то же самое делали и с женою умершего, но во времена путешествия Шегрена ухо заменено было косою» .
Несомненно, этот погребальный обряд, сохранившийся у ингушей, осетин, черкесов, хевсуров, абхазцев, мингрельцев и других горцев уже в трансформированном виде, отражает более древний обычай – вместе с умершим хозяином хоронить и коня. Он, например, зафиксирован арабским купцом Ибн-Фадланом у русов еще в X в.
Следы почитания коня отражены и в памятниках материальной культуры ингушей. Так, изображения коня и человека выбиты на стенах храмов «Тхаба-Ерды» и «Гали-Ерды» и исполнены красной краской на склепах селений Лейлаг и Эгикал. На плоском камне возле склепа у с. Салги, в котором якобы похоронен легендарный герой Соска-Солса, сохранился «след» от копыта коня героя. Ингушский фольклор также содержит свидетельства почитания лошади как надежного друга человека.
В одной из легенд говорится, что, преследуя недругов на своем крылатом коне, Соска-Солса перескакивал с горы на гору, перепрыгивал через башни и своим богатырским мечом разрубал скалы. От удара копыт этого коня у с. Накист якобы образовался родник и т. д.
Собака хотя и является полезным животным и верным другом человека, но слабее отражена в ингушском быту и фольклоре. Нередко собака упоминается и даже используется при принятии присяги или клятвенных заверениях на могиле умерших.
Значительное место в ингушском фольклоре отведено голубю. Убивать голубя – грех, ибо голубь – птица священная. Деревянные фигурки голубей иногда входили в состав склепового могильного инвентаря. Изображения голубя применялись жрецами при совершении молебствий у святилища Мятцели и др. Некогда одна из птиц, именно голубь, якобы сжалилась над связанным и умиравшим от жажды богатырем Соска-Солса и принесла ему воды, чем и спасла его от неминуемой смерти.
Символом чистоты являлась ласточка. Ее нельзя убивать, ибо она приносит счастье человеку. Она – гонец верховного божества. У того, кто разорит ласточкино гнездо, рухнет или сгорит дом . Выше уже было сказано, что птица удод (по-ингушски – «Тушоли котам») считалась вестником весны и была связана с культом плодородия. Богине Тушоли были посвящены «эльгыцы» – святилища у селений Кок, Лежг, Таргим, Шуан и др.
Змея, по мнению ингушей, – вредное пресмыкающееся. И за убийство одной змеи «прощается до 40 грехов». Но если змея завелась в доме, то по закону гостеприимства ее убивать нельзя, а можно только выбросить. Змеиная кожа считается целебной, и ею пользуются как наружным лекарством. По поверью ингушей, Змей соблазнил дочь Солнца – Азу, и потому змея не должна пользоваться почитанием. По другим поверьям, иногда и змея в доме приносит счастье. По-видимому, не случайно изображения змей выбивались на стенах средневековых башен.
Лягушка считается как бы «владычицей вод». И если змея впускает в воду яд, то лягушка обладает свойством очищать воду, и потому она пользуется почитанием у ингушей. Убивший лягушку, обязательно должен лишиться коровы. Нередко лягушка фигурировала в клятвах ингушей.
Разумеется, этими примерами не исчерпываются все представления средневековых ингушских племен об окружавшей их живой и неживой природе. Широкие сравнительные материалы, в которых можно найти аналогии ингушским воззрениям и поверьям, – общеизвестны, особенно из кавказской этнографии .
Все это в своем генезисе явно восходит к тотемистическим представлениям далеких предков ингушей. Конечно, не все упомянутые животные и птицы и их изображения могут истолковываться как бывшие тотемы, т. е. мифические родоначальники отдельных ингушских родов. Но судя по богатому сравнительному материалу и данным кавказской этнографии, значительная часть обычаев связана (в своем генезисе) с давними тотемистическими воззрениями ингушей, ибо иначе трудно объяснить обычай носить, чтить и даже класть с умершими в могилу или приносить в святилища в качестве подношения такую массу символов птиц и животных, которые восстанавливаются по археологическим и этнографическим данным .
Сделанный нами беглый обзор прошлых религиозных воззрений ингушских племен с несомненностью свидетельствует о том, что эти воззрения составляют сущность первобытной идеологии и отражают быт и социально-экономический уклад в своей основе еще доклассового общества. Это положение ни в какой мере не противоречит основному выводу нашей предыдущей главы о существовании у ингушей зачатков феодализма еще до XVIII в. Необходимо твердо помнить, что идеологические представления далеко нс всегда соответствуют уровню развития производительных сил и производственных отношений и обычно отстают от ступени общественного развития.
Вторым, не менее значимым религиозным фактором в прошлой идеологии ингушей было христианство. О прошлом бытовании христианства в вайнахской среде свидетельствуют не только сохранившиеся руины подлинно христианских храмов грузинского происхождения, таких как «Тхаба-Ерды», «Алби-Ерды» и других, но и овеществленные пережитки христианства в виде изображений крестов на очагах, очажных цепях, утвари и хлебах; крестовая орнаментика на боевых башнях и склепах, использование восковых свечей при молебствиях, наконец, массовые моления под открытым небом, номенклатура некоторых культовых явлений и соответствующий словарный материал.
Мне лично всегда казалось, что предки современных ингушей никогда не были убежденными сторонниками и ревнителями христианской религии. Да это и естественно хотя бы потому, что в ингушской среде во времена Средневековья и даже позднее окончательно еше не выделился общественный класс, который бы взял себе на вооружение христианство как идеологическое средство порабощения своих соплеменников. Из тех довольно скудных источников, в которых содержатся хоть какие-либо данные о времени и условиях появления христианства в Чечено-Ингушетии, да и вообще на Центральном Кавказе, явствует, что оно пришло из Грузни и постепенно распространялось здесь. В литературе иногда проскальзывает мысль о том, что христианство в районах Центрального Кавказа могло пропагандироваться также византийскими и католическими миссионерами (из Венеции и Генуи). Но это только предположения, ибо никаких точных показаний об этом в исторических источниках нет. Другое дело – Северо-Западный Кавказ. Туда, действительно, христианство впервые пришло из Византии .
Появление же и распространение христианства в районах Центрального Кавказа – это результат политических акций Грузинского феодального государства XII в., а затем – Российской империи XVIII в. Еще сравнительно недавно в исторической литературе было принято считать, что начало распространения христианства в Чечено-Ингушетии относится к IX в. Основанием для этого служила дата – 830 г., ошибочно установленная Д.3. Бакрадзе по неверно прочитанной надписи на храме «Тхаба-Ерды». Но уже А.Н. Генко в 1930 г. обратил внимание на эту ошибку , а позднее А.Г. Шанидзе уточнил эту дату, определив ее XII в. Тем не менее, кое-где до последнего времени бытует мнение о храме «Тхаба-Ерды» как о памятнике XI в., причем это сооружение расценивается не как показатель первоначальной грузинской христианизации горцев, а как памятник почти завершающего ее этапа. Начало же активного идеологического влияния феодальной Грузии и первое появление христианства у горцев Северного Кавказа определялись Х-ХІ вв.
Подобное мнение мне не кажется обоснованным. Ведь что из себя представляла Грузия в X-XI вв.? Этот период был временем оформления развитого феодализма, но одновременно этот процесс характеризовался и обострением борьбы княжеств, обострением межфеодального соперничества за ведущее место в стране. В самом центре страны, в Тбилиси, сидел эмир, который только в начале XI в. откололся от арабского халифата, но само эмирство представляло собой инородное явление в политической жизни Грузии. В начале XI в. велась упорная, но неудачная война с Византией. Наконец, в 60-х годах того же XI столетия Грузия подверглась опустошительному вторжению турок-сельджуков . До христианизации ли северокавказских горцев было тогда грузинским феодалам? Да еще при отсутствии единого централизованного государства!
Полагаю, что это могло быть не ранее второй четверти XII в., когда созданное Давидом Строителем мощное централизованное государство предприняло энергичные меры к расширению своих границ и к политическому подчинению Грузией населения новых территорий. Особенно же успешно этот процесс протекал в «золотой век» Грузинского царства – при царице Тамар. Недаром имя «Тамар Дудупали» так популярно было и среди горцев Северного Кавказа. Именно с ее именем связывают строительство христианских храмов на Северном Кавказе и вайнахи, и осетины. И не без оснований. По ряду данных, только к началу XIII в. почти все окружающие Грузию области оказались под политическим и культурным влиянием этой действительно мощной феодальной державы Кавказа. На этот период и приходятся активная деятельность грузинских миссионеров на Северном Кавказе и сооружение таких христианских культовых сооружений, как «Тхаба-Ерды» в Ингушетии, Нузальская часовня в Северной Осетии и др.
Но судя по историческим данным и материальным источникам, этот период был не столь продолжительным, и после татаро-монгольского нашествия, и особенно после опустошительных походов Тимура, Грузия во второй половине XV в. распалась на отдельные царства и княжества . А с ее упадком сильно ослабло и влияние Грузии на северокавказских горцев. В последующие века культурные взаимоотношения Грузии и Северного Кавказа носили уже эпизодический характер. В этих условиях, естественно, стали возрождаться, в частности в ингушской среде, старые обряды и воззрения первобытно-языческой религии с некоторым налетом христианских элементов, а христианские храмы превращались в языческие святилища, такие как, например, «Гали-Ерды» и др.
Конечно, самыми выдающимися христианскими храмами на территории Ингушетии являются «Тхаба-Ерды», «Алби-Ерды», а по Л.П. Семенову, и «Маги-Ерды», и «Тумгой-Ерды» . Значительные размеры их по сравнению со святилищами (более 10 м в длину и более 4 м в ширину, а «Тхаба-Ерды» – 16×7 м), наличие трех арок внутри зданий, следы фресок и архитектурные детали заставляют считать их производным от грузинского средневекового зодчества XII-XIII вв. На эту же дату указывают грузинские надписи на плитах и сосудах, церковная утварь (медные сосуды из «Гали-Ерды») и железные кресты (из Эрзели), наконец, кое-где сохранившиеся церковные книги грузинского письма .
Раньше было уже приведено свидетельство грузинских летописцев, что в царствование Георгия V Блистательного (1318-1346 гг.) грузинский католикос Евфимий посетил храмы в ряде районов Северного Кавказа «у народов Нахче» ; тогда же он распорядился разослать по церквам и монастырям списки Евангелия. Очевидно, эта была одна из последних попыток Грузинского государства оживить свое влияние на северокавказских горцев, которая не увенчалась успехом. Несомненно, вопрос о политических и культурных связях феодальной Грузии с народами Северного Кавказа нельзя еще считать достаточно изученным. Он требует пристального внимания к себе кавказоведов, использующих всевозможные, а не только нарративные источники.
Одними из убедительных исторических источников, освещающих эту тему, могут служить уже не раз упомянутые грузинские храмы на территории Ингушетии. Конечно, первым из них являются руины величественного храма «Тхаба-Ерды» в верховьях р. Ассы. В моей статье, посвященной этому храму XII в. и основанной на визуальном его осмотре, отмечалось несоответствие этой однонефной базилики крестообразной в плане модели с барабаном и коническим куполом, вделанной на западном фасаде здания, а также явные следы перестройки храма , что наблюдалось и в других храмах. Все они требуют тщательного изучения, с вскрытием почвы внутри и вне их. В отношении же храма «Тхаба-Ерды» можно только сказать, что имеющийся в нашем распоряжении опыт снятия его плана в разные периоды и разными лицами доказывает последовательность разрушения этого уникального на Северном Кавказе памятника . Хочется надеяться, что ныне организованные Чечено-Ингушским республиканским музеем краеведения раскопочные и реставрационные работы этого храма с помощью грузинских архитекторов позволят точнее восстановить дату его сооружения, его первоначальный облик и этапы его трансформации в более поздние века. Реставрационная работа, осуществленная и на других подобных памятниках христианского культа, даст в распоряжение исследователей новые данные для конкретного научно-исторического очерка о бытовании христианства у средневековых ингушей.
Пока же можно только утверждать, что оно было и сошло на нет под воздействием возродившейся первобытно-языческой религии, а затем и победного шествия ислама. До XVIII в. ингуши в основном были последователями первобытно-языческой религии. Об этом же свидетельствует и ингушский (вайнахский) календарь, отражающий сущность родового быта земледельцев и скотоводов. Отсюда – забота о численности тейпы (рода) и кровная месть, эта самая отвратительная форма «юридических» норм первобытного общества, особенно обострившаяся на конечном этапе развития родовой организации.
Ингушам было знакомо зимнее и летнее солнцестояния. Признается, что год делится на четыре времени, состоит из 12 месяцев и сами имена месяцев даются по названиям празднеств или приуроченных к определенному времени года сельскохозяйственных работ, по все они в той или иной степени приближаются к новолунию. Месяц по-ингушски «бут» (от названия луны). Ингушский календарь выглядит так:
Январь «Наджиганцхой» самый холодный месяц
Февраль «Мархи-бут» месяц поста (влияние христианства)
Март «Бекрикь-бут» кукушкин месяц
Апрель «Тушоли-бут» назван по празднеству в честь богини Тушоли, в это время прилетает удод
Май «Сели-бут» месяц бога грома и молнии
Июнь «Мангл-бут» месяц покосов
Июль «Мятцели-бут» назван по празднеству в честь бога Мятцели
Август «Мяцкали-бут» назван по празднеству в честь божества
Сентябрь «Тау-бут» месяц отавы или второй травы после покоса
Октябрь «Ардари-бут» месяц молотьбы
Ноябрь «Орхи-бут» в этот месяц баранов пускают к овцам
Декабрь «Огой-бут» в декабре откармливают скот и начинают его резать

Заканчивая раздел о религиозных верованиях ингушей до XVIII в., необходимо подчеркнуть ведущее направление их мировоззрения, отражающего быт и представления скотоводческо-земледельческих племен, проходивших последнюю стадию распада родового строя с определенными зачатками феодализма, но с явным преобладанием элементов первобытно-языческой идеологии.
Главу о духовной культуре ингушей нельзя считать завершенной, если не сказать о народном эпосе и фольклоре, о так называемом героическом или нартском эпосе, являющемся высшим проявлением духовной культуры народов Северного Кавказа и Абхазии, в том числе чеченцев и ингушей. Еще три десятилетия тому назад нартские сказания изучались только в осетинской и отчасти в адыгской этнической среде . У других народов, в том числе и у вайнахских, они не признавались. Теперь положение изменилось. Кроме давнего признания трех центров формирования нартского эпоса (осетинского, адыгского и абхазского) теперь признается существование нартского эпоса у вайнахов. И хотя первые героические сказания вайнахского народа были опубликованы еще в конце XIX в. ингушским этнографом Ч. Ахриевым , чеченцем У. Лаудаевым и другими, до сравнительно недавнего времени они не привлекали должного внимания нартоведов. Только в советский период многие кавказоведы занялись сбором и изучением всего фольклорного богатства вайнахов, в том числе и их так называемых «нарт-орстхойских» сказаний.
В настоящее время эта работа ведется организованно и плодотворно Чечено-Ингушским научно-исследовательским институтом истории, языка, литературы и экономики и другими учреждениями. Немалая заслуга в этом принадлежит покойному проф. Д.Д. Мальсагову, писателю X.Д. Ошаеву, С.Ч. Эльмурзаеву и др. Особо нужно отметить специальное исследование, посвященное нарт-орстхойскому эпосу ингушей и чеченцев А.О. Мальсагова . В итоге этого изучения было установлено, что в вайнахском богатырском эпосе одно из первых мест принадлежит местным героям, таким добрым и могучим богатырям, как пастухи Колойкант, Охкыр-Кант, Соска-Солса, Ачамаз и др. Сами нарт-орстхойцы представляют, по-видимому, одну единую эпическую группу героев, подобную той, которую в знаменитых осетинском и адыгском нартских эпосах образуют Сослан, Сосруко, Батраз и др.
Значение проводимой исследовательской работы по изучению нарт-орстхойских сказаний заключается в том, что ею документально подтверждается прошлое бытование нартского эпоса и в вайнахской среде. Больше того, специалисты-нартоведы признают в нем даже особый, своеобразный вариант общекавказского нартского эпоса.
Рассматривая нартский эпос как высшее проявление интеллекта древних племен Северного Кавказа, в котором нашли отражение производительные силы, общественная жизнь, бытовой уклад и идеология доклассового общества, я попытался сопоставить ряд элементов эпоса с данными археологии и пришел к выводу, что истоки формирования основного ядра нартского эпоса уходят вглубь веков. По моему глубокому убеждению, корни нартского эпоса лежат в более или менее однородной этнической кавказской среде конца бронзового – начала железного веков. Именно бурная эпоха I тысячелетия до н.э., изобиловавшая ратными делами и героическими подвигами горских сынов Северного и Западного Кавказа, носителей древних и оригинальных культур, таких как кобанская и прикубанская, и ознаменовалась высшим достижением духовной культуры – созданием эпической песни и оформлением самых существенных основ знаменитого нартского эпоса кавказских народов, сохранившегося до наших дней .
Более подробное освещение вайнахского, в частности ингушского, эпоса – его анализ, типологизация и т.д. не может входить в мою задачу историка. Это дело специалистов – фольклористов, нартоведов. Для наших целей достаточно признания, что оригинальное эпическое творчество в виде нартских сказаний проявилось не у одной какой-либо народности Кавказа. Их создателями были почти все без исключения народы Северного и Западного Кавказа – от Абхазии до Дагестана, в том числе и ингушские племена. Ныне становящийся все более и более известным нарт-орстхойский эпос вайнахов справедливо уже признается одной из национальных версий общекавказской нартиады. И дальнейшее сравнительное изучение этого своеобразного памятника устной народной поэзии поможет полнее осветить как древнюю культурную общность народов Кавказа, так и самобытные особенности художественного творчества создавшего его народа – ингушей.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В монографии мы проследили, насколько это было возможно, более чем полутысячелетнюю историю той меньшей части этнического массива, который ныне называется вайнахским, а именно – историю ингушей. Исследуемый период охватывает отрезок времени примерно с XII до XVIII в.
Ингуши не имели своей письменности, их история довольно слабо была отражена и в письменных документах соседей, в первую очередь грузин. Сравнительно слабо их территория была изучена и археологически. Поэтому для научного исторического освещения истории, быта и культуры ингушей были использованы данные и выводы и других наук, таких как этнография, языкознание, антропология, фольклористика и др.
Составляя вместе с чеченцами и бацби по языковым данным «нахскую», а согласно другим исследователям – «нахо-дагестанскую» или восточную ветвь особой кавказской языковой семьи, резко отличной от всех языков мира, ингуши сохранили все лингвистические особенности, присущие этому древнему этническому массиву. По археологическим, этнографическим, антропологическим данным, ингуши также могут рассматриваться как представители древнейшего коренного населения Кавказа, ощутимые сведения о котором уходят вглубь веков вплоть до новокаменного века.
Было прослежено, что самые древние письменные источники начиная с римского времени помещают далеких предков современных ингушей под именем «гаргареев», а позднее «кустов» примерно в тех же районах северного склона Главного Кавказского хребта, где они частично проживают и поныне, занимая довольно узкую полосу горной зоны к востоку от верховьев Терека. Эта зона не являлась благодатной землей, и можно думать, что ингушские племена никогда не считали ее «обетованной землей».
Отроги скалистых и так называемых пестрых гор почти лишены растительности. Только живописные ущелья «Черных гор», покрытых густыми лесами, удобны для поселений. Но суровые климатические условия здешних мест и гористый рельеф местности всегда служили препятствием для оживленных и систематических сношений горцев с окружающим миром. Плодородные равнинные земли всегда были заняты меняющими места обитания кочевыми и полукочевыми племенами и народами средневекового мира: аланами, хазарами, половцами-кипчаками, татаро-монголами, ногайцами и, наконец, кабардинскими князьями. До XVI–XVII вв. ингуши были буквально заперты в своих горных ущельях. Только с XVIII в. они смогли проникнуть в район Малгобека и до среднего течения Терека. Отсюда и проистекали некоторая изолированность исторического развития ингушских племен от внешнего мира, патриархальщина и застойность их общественного устройства.
Стремясь объективно оценить всю сложность исторического процесса, протекавшего у ингушей в позднесредневековый период, нельзя не прийти к выводу, что всю многовековую и тяжелую историю ингушей следует рассматривать как на редкость упорную беспрерывную борьбу этого маленького народа за свое существование, за возможность выхода из гор на плодородные равнинные земли. Стремление к выходу на «плоскость» проходит красной нитью через все перипетии многотрудной жизни ингушей в горах.
Как и другие горцы Северного Кавказа, ингушские племена создали разнообразные памятники материальной культуры, сходные со средневековыми памятниками большинства районов Центрального Кавказа XV–XVII вв. (башенная и склеповая архитектура, довольно однородный могильный инвентарь и другие памятники, черты сходства которых обусловлены одинаковостью условий обитания и особенностями исторической эпохи). Вместе с тем нельзя не отметить в этих объектах отличительные черты, присущие только Чечено-Ингушетии. Это – оригинальные типы башенного, склепового и культового строительства, яркая специфичность особых височных украшений (восьмилопастные подвески), женских головных уборов («кур-харсы») и других элементов культуры, созданных только вайнахскими, и в первую очередь ингушскими, средневековыми племенами. Наряду с признанием определенного общевайнахского культурного единства в создании материальной культуры XV–XVII вв. нельзя не видеть и особого вклада ингушских племен.
Живя в горах в условиях невероятно острого малоземелья, ингуши с давних пор занимались скотоводством и террасным земледелием. Всю средневековую культуру ингушей пронизывают черты и особенности быта народа-скотовода. Их ремесло не выходило за рамки обычного домашнего производства. Даже довольно распространенное у ингушей гончарное дело являлось сезонным кустарным промыслом мастеров, окончательно не порвавших еще с сельским хозяйством. Довольно узкой специализации достигли только мастера – строители боевых башен и ювелирного дела. Но и эти «квалифицированные ремесленники» не были окончательно оторваны от своей родовой организации – тейпы.
Довольно низкий уровень развития производительных сил, отсутствие удобных путей сообщения, длительное окружение Ингушетии более сильными соседями затрудняли налаживание международных связей и широкого обмена. Тем не менее, эпизодические связи и контакты с внешним миром, проявляющиеся в разных формах, доказываются наличием в ингушских надземных склепах образцов грузинского сукна и письма, иранских тканей XV–XVI вв., золотоордынских монет и пр. Но, конечно, эти связи не являлись значительным фактором в развитии хозяйства ингушских обществ.
На протяжении длительного периода, с XII по XVII в., можно проследить развитие ингушской родовой организации – тейпы, начиная от стадии родовой земельной общины до периода выделения большой семьи, фамилии или вяра, примерно с XV–XVI вв., когда образовались сельские территориальные общины; этот процесс завершился уже в XVIII–XIX вв. образованием малой семьи. Таким образом, большая семья явилась промежуточной ступенью между родовой и территориальной общинами.
В строгом соответствии с изменением формы семьи прослеживается и эволюция форм землевладения в ингушском обществе. Вначале абсолютно вся земля была родовой собственностью. Позднее, примерно с XV–XVI вв., с развитием террасного земледелия и приложением труда определенных больших семей при обработке пашен и сенокосов, обработанные участки стали переходить в подворно-наследственное владение этих больших семей или фамилий. И наконец, в XVIII–XIX вв. в связи с выделением малой семьи и появлением частной собственности субъектами владения участками пахотной земли и сенокоса стали уже отдельные малые семьи. Так на протяжении столетий в строгом соответствии с развитием ингушской родовой организации трансформировалась и форма землевладения.
Сложным вопросом является определение общественного строя у ингушей до XVIII в. В литературе существует два противоположных взгляда на этот вопрос. Одни авторы склонны видеть в ингушском обществе образец сугубо патриархального, дофеодального общества чуть ли не до XIX в. Другие, наоборот, находят у ингушей даже развитые формы феодальных отношений. Тщательно проанализировав все имеющиеся источники, автор пришел к выводу, что к XVIII в. ингушское общество проходило финальную стадию разложения родового строя; эта стадия сопровождалась уже довольно заметным процессом классообразования. В среде ингушских племенных групп к этому времени выделились экономически обособившиеся «лучшие», «благородные», «почетнейшие» и другие фамилии, что указывает на процесс феодализации, на зачатки становления в ингушском обществе класса феодалов. Но этот процесс не получил своего завершения.
Под влиянием колониальной политики уже капиталистической России исторический процесс направился в другое русло, следствием чего явились более резкая социальная дифференциация ингушей и деление ингушского общества на два противоположных класса – бедняков и богатеев. К счастью, этот тяжкий и мучительный для народов период капиталистического развития был непродолжительным. После Великой Октябрьской социалистической революции ингуши вместе с чеченцами стали развиваться уже как социалистическая нация в братской семье народов Советского Союза.
Последняя глава монографии посвящена характеристике очень своеобразной, самобытной и интересной духовной культуры ингушей. Оставляя за рамками очерка современную мусульманскую религию, принятую ингушами не ранее конца ХVIII в., автор попытался раскрыть сущность в основном первобытно-языческой религии, исповедуемой ингушами вплоть до XVIII в. И хотя давно признано распространение в Ингушетии с XII по XV в. христианской религии из Грузии, архаическими элементами первобытно-языческих верований была пронизана вся духовная сфера жизни и быта ингушей до сравнительно позднего времени. Некоторые традиции и пережитки, различные верования и обряды, кое-где сохранившиеся в ингушской среде до недавнего времени, имеют своими истоками языческое прошлое, которое соответствовало пережитой ингушами стадии патриархальных отношений первобытнообщинного строя.
Новой страницей в изучении духовной культуры вайнахов, и в частности ингушей, является признание фольклористами-нартоведами бытования и у ингушей героического нартского эпоса. Сказаниями о нарт-орстхойцах доказывается не только яркое эпическое творчество ингушских племен, но и утверждается особая ветвь или вайнахская версия знаменитой общекавказской нартиады.
В заключение нельзя не отметить, что данный опыт монографического изучения истории одного конкретного общества, последовательно прошедшего основные этапы развития патриархального рода вплоть до его окончательного распада и зарождения в нем классов, оказался поучительным. Он лишний раз убеждает в правильности общей схемы развития родовой организации, разработанной в свое время Морганом и теоретически освещенной К. Марксом и Ф. Энгельсом.
Применяя комплексный метод использования всех видов исторических источников, автор пытался проследить поэтапное развитие далеких предков ингушей до XVIII в. Его интересовали особенности их этногенеза, их хозяйства, общественного строя, их оригинальной и самобытной материальной и духовной культуры до периода включения ингушей в орбиту русского капиталистического влияния.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
АБНИИ – Абхазский научно-исследовательский институт.
АКАК – Акты Кавказской археографической комиссии.
АЭС – Археолого-этнографический сборник.
БСЭ – Большая советская энциклопедия.
ВДИ – Вестник древней истории.
ГИМ – Государственный Исторический музей.
ДЧИ – Древности Чечено-Ингушетии.
ЖМНП – Журнал Министерства народного просвещения.
ЗКВ – Записки коллегии востоковедов при Азиатском музее АН СССР.
ЗКОРГО – Записки Кавказского отдела Русского географического общества.
ЗРАО – Записки Русского археологического общества.
ЗСКГНИИ – Записки Северокавказского горского научно-исследовательского института.
ЗЧИНИИ – Записки Чечено-Ингушского научно-исследовательского института истории, языка, литературы и экономики.
ИАК – Известия археологической комиссии.
ИАН – Известия Академии наук.
ИГОМК – Известия Грозненского областного музея краеведения.
ИГПИ – Известия Горского педагогического института.
ИИНИИК – Известия Ингушского научно-исследовательского института краеведения.
ИИЯИМК – Известия Института языка и истории материальной культуры Грузинского филиала АН СССР.
ИИЯЛ – Институт истории, языка и литературы Дагестанского филиала АН СССР.
ИКОРГО – Известия кавказского отдела Русского географического общества.
ИРАО – Известия Русского археологического общества.
ИРГО – Известия Русского географического общества.
ИСОНИИ – Известия Северо-Осетинского научно-исследовательского института языка и истории.
ИЧИНИИ – Известия Чечено-Ингушского научно-исследовательского института истории, языка, литературы и экономики.
ИЧИРМК – Известия Чечено-Ингушского республиканского музея краеведения.
КВ – Кавказский вестник.
КСИА – Краткие сообщения Института археологии.
КСИИМК – Краткие сообщения Института истории материальной культуры.
КЭС – Кавказский этнографический сборник.
МАДИСО – Материалы по археологии и древней истории Северной Осетии.
МАК – Материалы по археологии Кавказа.
МИА – Материалы и исследования по археологии СССР.
ОАК – Отчет Археологической комиссии.
РАНИОН – Российская ассоциация научных институтов общественных наук.
СА – Советская археология.
СГАИМК – Сообщения Государственной академии истории материальной культуры.
СКАЭ – Северокавказская археологическая экспедиция.
СМОМПК – Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа.
ССК – Сборник сведений о Кавказе.
ССКГ – Сборник сведений о кавказских горцах.
ССТО – Сборник сведений о Терской области.
СЭ – Советская этнография.
ТГИМ – Труды Государственного Исторического музея.
ТИЭ – Труды Института этнографии.
ТКЧНИИ – Труды Карачаево-Черкесского научно-исследовательского института экономики, истории, языка и литературы.
ТМАО – Труды Московского археологического общества.
ТМАЭ – Труды Музея антропологии и этнографии.
ТС – Терский сборник.
ТЧИНИИ – Труды Чечено-Ингушского научно-исследовательского института истории, языка, литературы и экономики.
УЗДФАН – Ученые записки Дагестанского филиала АН СССР.
УЗИНВ – Ученые записки Института народов Востока.
УЗКНИИ – Ученые записки Кабардинского научно-исследовательского института.