Страницы отечественного кавказоведения

СТРАНИЦЫ ОТЕЧЕСТВЕННОГО КАВКАЗОВЕДЕНИЯ
К ЧИТАТЕЛЮ
Поступательное развитие науки невозможно без активного использования опыта, накопленного предшествующими поколениями исследователей. Необходимость оглянуться на пройденный путь, проанализировать достижения и неудачи встают перед нашим знанием. Это естественный и объективный этап в процессе познания. Подобные сопоставления становятся основой для размышлений о дальнейших путях развития науки: после подведения итогов более ясными и обозримыми видятся перспективы, те исследовательские направления, которые в первую очередь потребуют в будущем приложения творческих сил.
В настоящем труде предпринята попытка осмыслить многообразный опыт предшествующего исторического исследования в области кавказоведения, определить главные направления, по которым шло накопление научных знаний по этнографии народов Кавказа. Побудительным мотивом для написания настоящего труда послужило осознание того факта, что в отечественном кавказоведении на определенном этапе во многом был утерян интерес к актуальной проблематике современного этнокультурного развития народов региона. При всем разнообразии исследовательских тем многие процессы в сфере межнациональных отношений оказались вне поля зрения специалистов.
Между тем затяжной кризис вокруг Нагорного Карабаха, трагические события в Сумгаите, Тбилиси, Оше, Литве, показали, что реалии межнациональных отношений, в том числе на Кавказе, весьма далеки от заздравных представлений, безраздельно господствовавших в нашем обществоведении еще сравнительно недавно. Ныне приходится признать, что объективные процессы оказались гораздо сложнее выдуманных схем, что потребности национального развития народов десятилетиями оставались без внимания, что расхожие идеологические клише оказались бессильными снять напряжение противостоящих группировок.
К сожалению, многие достижения исследовательской мысли в области кавказоведения оставались доступными только узкому кругу специалистов. Многообразные процессы современного этнокультурного развития народов Кавказа, функционирование двуязычия (многоязычия), проблемы интеграции и ассимиляции, динамики межнациональной брачности, этнического самосознания были постоянно в поле зрения специалистов-этнографов. Но средоточие этих мыслей – книги часто оставались на складах, не попадали на книжные прилавки национальных регионов.
Собственно говоря, первоначальной целью авторов как раз и было рассмотрение основных направлений в области изучения основных проблем кавказоведения. Однако в процессе работы стало ясно, что анализ межнациональных отношений на Кавказе без привлечения материалов по проблемам духовной культуры, этноенеза и этнической истории значительно обеднил бы исследование. Стали вырисовываться новые цели и задачи монографии, которые показались нам интересными, нужными и современными: это развитие советского кавказоведения за прошедшие семьдесят с лишком лет после Октября 1917 г., ограни ивая масштабы исследования только русскоязычным кавказоведением и только в двух центрах – Москве и Ленинграде (Петербурге). Это сделано не случайно. Исторически именно здесь сложились богатейшие исследовательские традиции, неразрывно связанные с именами выдающихся ученых-кавказоведов.
В истории советского научного этнографического кавказоведения мы выделяем два периода. Первый охватывает 1917-1936 годы. Это был период, когда этнографические изыскания не вычленялись из общего комплекса кавказоведческих исследований, а изучение собственно этнографических сюжетов проводилось в рамках широких историко-культурных и археологических экспедиций, имевших в те годы приоритетное значение в кавказоведении. Начало второго периода связано с образованием в 1936 г. в структуре Института этнографии АН СССР (ныне Института этнологии и антропологии) специального подразделения – Кавказского кабинета (затем сектора, отдела этнографии народов Кавказа), призванного осуществлять целенаправленные этнографические исследования региона. Как показала практика, дальнейшее развитие русского советского этнографического кавказоведения протекало уже в этих организационных рамках.
Две первые главы настоящей монографии посвящены истории становления кавказоведческих исследований в научных центрах Москвы и Ленинграда. Их материалы дают представление о научно-организационном развитии кавказоведческих исследований, в частности направлений, имевших целью изучение быта и культуры народов региона. В третьей главе рассмотрены основные направления исследовательской работы в этнографическом кавказоведении. Естественно, что кавказоведческие исследования 1917-1936 гг. рассмотрены в той степени, в какой в них нашла отражение собственно этнографическая проблематика. В дальнейшем основные этнографические исследования были сосредоточены в Институте этнографии АН СССР (Московское и Ленинградское отделения). В стенах этого исследовательского центра были продолжены традиции московско-ленинградской кавказоведческой школы. Кроме того, в монографии анализируются работы, авторы которых не являются сотрудниками Института этнографии, однако результаты их исследований нашли отражение на страницах специализированных изданий: журнала «Советская этнография», в выпусках «Краткие сообщения Института этнографии», «Сборник МАЭ», в монографиях и сборниках, вышедших под грифом Института. Эти труды – свидетельство определенной направленности научных интересов, плодотворных контактов кавказоведов Москвы и Ленинграда с коллегами из республик и автономий Кавказа.
Подводя итоги научной деятельности прошедших десятилетий, мы задумываемся о перспективах кавказоведческих исследований. В самых общих контурах эти представления изложены в заключительных главах, конечно, социально-политическое развитие внесет коррективы в эти планы. Кавказоведы, как и все гуманитарные силы страны, должны принимать активное участие в демократизации общества и своими трудами способствовать оптимизации культурно-бытовых процессов у народов нашей страны.
В написании монографии приняли участие: Ю.Д. Анчабадзе, Н.Г. Волкова (глава 1), Н.Г. Волкова (глава 2), В.П. Кобычев (глава 3 – раздел 3), Г.А. Сергеева (глава 3 – раздел 4), Я.С. Смирнова (глава 3 – раздел 6), Ю.Д. Анчабадзе (К читателям, глава 3 – разделы 1, 2, 5, 7, 8, 9, Заключение). Personalia и библиография подготовлены Ю.Д. Анчабадзе и Н.Г. Волковой. Обзоры «Экспедиционные работы на Кавказе» и «Диссертационные работы по кавказоведению, защищенные в Институте этнологии и антропологии АН СССР» – Г.З. Бахчиевым и И.В. Жуковской.
О порядке сносок в данной монографии. В тексте в скобках даны ссылки на работы, представленные в библиографии. Ссылки на труды, отсутствующие в ней, а также на архивные материалы приведены в примечаниях к главам.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. СТАНОВЛЕНИЕ СОВЕТСКОГО КАВКАЗОВЕДЕНИЯ:
ТРАДИЦИИ И ЭПОХА (1917-1930 ГОДЫ)
Историю кавказоведения нашей страны невозможно представить в отрыве от предшествующего этапа развития отечественной науки, вне ценнейшего интеллектуального наследия, оставленного дореволюционными исследователями. К 1917 г. русское кавказоведение уже прошло большой и значительный путь. Окончательно выделившись из общего цикла востоковедческих дисциплин, кавказоведение сложилось в особую область исторического знания, посвященную истории, этнографии, археологии, лингвистике, фольклору народов Кавказа. К этому времени кавказоведением был давно пройден этап простой фиксации и накопления фактов, в его активе имелись выдающиеся научные достижения, сложившиеся научные традиции, а в общегуманитарном контексте кавказоведение, по словам М.О. Косвена, представляло одну из значительных глав русской общественной мысли.
Рост кавказоведческих знаний в России на протяжении XVIII и XIX вв. не был чисто академическим процессом, он отражал гораздо более глубинные основы русской жизни. Это явление было предопределено тем историческим фоном, на котором протекало развитие русского кавказоведения.
С одной стороны, рост кавказоведческих знаний диктовался практической необходимостью, обусловленной российской экспансией на Кавказе; с другой стороны, уже с 20-х годов XIX в. в русском обществе отмечается широкий общественный интерес к Кавказу, интерес, который не был лишен некоторого налета романтизма, столь характерного для умонастроений европейского общества начала прошлого века. Кавказ представлялся сказочной, удивительной страной, полной тайн и загадок; туда, на Кавказ, в поисках смерти или славы устремлялись все непонятые, отвергнутые, мятущиеся души, лишние люди, герои того времени; «кавказская» литература, представленная романтическими стихотворениями Пушкина, Лермонтова, повестями Бестужева-Марлинского, Василия Нарежного и др., оставила ярчайший след в истории русской словесности.
Длительная, почти полувековая Кавказская война также послужила сильнейшим фактором, формировавшим общественное мнение в России. Одна часть общества привыкла смотреть на горцев как на врагов, фанатиков, не понимающих благ мирной жизни под сенью великой державы; другая часть общества восхищалась самоотверженной борьбой горцев за свободу, а руководители русского освободительного движения связывали с борьбой горцев свои планы (в том числе деятели польской эмиграции середины прошлого века).
Вот на фоне таких достаточно противоречивых тенденций русской общественной мысли развивалось и русское кавказоведение. Главным итогом двухвекового развития русского кавказоведения было накопление обширного фонда знаний по самым различным вопросам культуры и быта народов Кавказа. Именно на основе этого бесценного достояния развивалась главная, академическая линия русского кавказоведения, вершинные достижения которого относятся к концу ХIХ – началу XX в. В этот период русские кавказоведы сделали ряд важных открытий, составивших блестящую страницу в истории не только отечественного, но и мирового историко-этнографического знания. Назовем здесь изыскания В.Ф. Миллера в области древней этнической истории народов Кавказа, доказательство им той большой роли, которую играл в этом процессе иранский этнический элемент; это серия выдающихся работ М.М. Ковалевского по социальному строю и быту народов Кавказа; это лингвистические штудии П.К. Услара, во многом определившие наши сегодняшние представления о классификационном месте и структурно-типологических характеристиках кавказских языков; наконец, это работы Н.Я. Марра, сумевшего охватить своими исследованиями целый комплекс кавказоведческих проблем и, главное, подошедшего к их рассмотрению с новых методологических и концептуальных позиций.
К 1917 г. окончательно оформились и главные характеристические черты русского дореволюционного кавказоведения. Прежде всего, это представление о Кавказе как о едином историко-культурном регионе. Для корифеев русского кавказоведения было совершенно очевидно, что при всей разноплеменности и разноязычности Кавказа, при всей сложности этнической истории региона, включавшей массовые передвижения народов, процессы ассимиляции, интеграции, этнокультурного взаимодействия, народы Кавказа сохраняли близость, порой удивительную тождественность основных элементов бытовой культуры, что отражало глубокую генетическую общность и естественную конвергентность этнокультурного развития. Это делало объективно необходимым изучение кавказоведческих проблем не изолированно, не частно, не замкнуто в контексте данной этнической среды, но в широком сопоставительном ряду, прослеживая этнокультурную вариативность того или иного явления или объекта, допуская возможность объяснения явления одной этнической культуры через однопорядковые и однотипные явления другой.
Другая черта, которая была присуща дореволюционному русскому кавказоведению – это комплексность, междисциплинарный подход к исследуемой проблеме. Эта тенденция ярко проявилась в трудах выдающихся представителей русского кавказоведения, для которых не представлялось возможным рассматривать какую бы то ни было исследовательскую задачу лишь в рамках нее самой и только для нее самой. Одним из важнейших принципов их исследовательского метода было обязательное совмещение и корреляция всех доступных фактологических данных, которые лишь вкупе давали возможность адекватного ответа. Поэтому этнографические проблемы рассматривались на фоне истории, археологии, фольклористики; археологическое решение вопроса всегда подкреплялось живыми данными этнографии и лингвистики, а языковые штудии опирались на понимание того, что физические носители данного языка жили в определенной этнокультурной среде. Именно поэтому труды Миллера, Ковалевского, Марра практически невозможно отнести к какой-либо одной отрасли гуманитарного кавказоведения. Они комплексны, междисциплинарны, и именно благодаря этому они знаменуют вершинные достижения русского дореволюционного кавказоведения.
И еще одна характеристическая черта дореволюционного кавказоведения, которая уже была в свое время отмечена М.О. Косвеном. Это высокогуманистические традиции, которые были ему присущи буквально с первых шагов, развития. За крайне редким исключением, все русские авторы, писавшие о Кавказе, сохраняли самое благожелательное и искреннее отношение к его народам, местным нравам и обычаям, культуре. Русская кавказоведческая этнография не знала пренебрежительного отношения к населению региона, ей были чужды колониальное высокомерие и этноцентристские тенденции, и именно русские ученые во многом способствовали раскрытию той большой роли, которую играл Кавказ во всемирно-историческом процессе.
Советскому кавказоведению предстояло воспринять высокое наследие дореволюционной науки. В какой-то степени это удалось. Преемственная связь была сохранена естественным образом прежде всего потому, что революционные события не разметали старые кадры исследователей-кавказоведов. В послеоктябрьский период они продолжали интенсивную научную и преподавательскую деятельность, сохранив на первых порах за Петроградом (Ленинградом) и Москвой лидирующее положение главных центров кавказоведческих исследований в стране.
Первые годы Советской власти были периодом коренной ломки старой структуры научных учреждений гуманитарного профиля. Основной приметой времени в этом отношении было функционирование многочисленных институтов, научных комитетов, комиссий, ассоциаций и т.д., возникавших чуть ли не каждый год. Искались оптимальные варианты объединения научных сил, организационных форм научной деятельности. Кавказоведению также было суждено пройти этот этап реорганизации, хотя одновременно исследовательская работа продолжалась и в старых научных центрах, функционировавших еще до революции.
Так, в Петрограде по-прежнему одним из важнейших центров кавказоведения оставался Азиатский музей. В 1918 г. он имел четыре отделения, из них два – кавказоведческого профиля: Азиатский архив с богатейшим собранием материалов XVIII – XIX вв. и отделение восточных рукописей и книг. В составе последнего находился Отдел Кавказа и христианского Востока, имевший фундаментальное собрание рукописей на кавказских языках, прежде всего на грузинском и армянском. С 1924 г. этот Отдел стал местом работы молодого кавказоведа А.Н. Генко, ученика Н.Я. Марра, В.В. Бартольда и И.Ю. Крачковского.
В 1921 г. при Азиатском музее была образована Коллегия востоковедов, которую возглавил Н.Я. Марр. В издававшихся Коллегией «Записках» значительное место занимала кавказоведческая тематика, здесь в 1930 г. А.Н. Генко опубликовал одно из фундаментальных историко-этнографических исследований «Из культурного прошлого ингушей».
С образованием в 1930 г. на базе Азиатского музея Института востоковедения АН СССР в его структуре был создан Кавказский кабинет. Сотрудниками Кабинета в разное время были востоковеды широкого профиля: историки, фольклористы, лингвисты, специалисты по Грузии и Армении, по горским народам Кавказа (К.Д. и В.Д. Дондуа, С.Т. Еремян, А.А. Калантар, Ю.Н. Марр, И.В. Мегрелидзе, Б.Т. Руденко, Р.Р. Орбели, А.Г. Шанидзе, Р.М. Шаумян и др.). Многие из них занимались проблемами, тесно связанными с этнографией. Так, С.Т. Еремян в 30-е годы опубликовал ряд работ, имевших большое значение для изучения этнической истории народов Кавказа . В 1933 г. в «Записках» Института востоковедения вышла в свет статья А.Н. Генко «Арабская карта эпохи Шамиля», посвященная новому историческому источнику по Восточному Кавказу.
Значительные кавказоведческие исследования проводились Комиссией по изучению племенного состава населения России и сопредельных стран, созданной в апреле 1917 г. при Академии наук (КИПС). В ее структуре было шесть отделов, в том числе Кавказский под руководством Н.Я. Марра. С самого начала в работе Комиссии тесно переплетались практические и научные задачи. Важнейшей из них стала разработка основ административного деления страны, а также составление этнографических карт. В связи с этими большое значение придавалось изучению этнического состава населения различных регионов, в том числе Кавказа. С последней проблематикой связан ряд работ Н.Я. Марра, не утерявших своего значения по сей день.
Наряду с Н.Я. Марром в КИПС проблемами народов Кавказа занимались К.Г. Литвинов и В.А. Гурко. В 1920 г. они были командированы в Закавказье – Грузию, Армению и Азербайджан с обширной программой полевых работ: это собирание материалов «архаичных эпох Кавказа, протоисторической и доисторической», изучение «пещерного строительства памятников материальной культуры», сбор данных «о переживаниях тех эпох в быту», сбор этнонимов, географических названий, сведений о халдских клинописных надписях .
КИПС базировалась в Петрограде, однако в ее работе участвовали и московские специалисты. В 1921 г. сотрудник комиссии Н.Ф. Яковлев руководил Кавказской экспедицией, целью которой было изучение «племенного состава населения, языков и быта горских народностей». В экспедиции работали 15 человек, она была оснащена фонографами, главным образом для записи фольклорных текстов, имелась кино- и фотоаппаратура. Кроме того, экспедиция занималась сбором книг и рукописей, и это в районах, разоренных гражданской войной! По личной просьбе наркома А.В. Луначарского экспедиция получила от Главполитпросвета специальный вагон для переездов и сохранения имущества.
В экспедиции Н.Ф. Яковлев занимался главным образом «яфетидами» – чеченцами и ингушами, С.Г. Рыбаков и В.В. Берзинг изучали балкарцев и карачаевцев. Нетрудно заметить, что районы работ охватывали труднодоступные горные области, передвижение по которым осложнялось не только бездорожьем, но и крайне нестабильной обстановкой в регионе, еще не успокоившимся после недавно бушевавшей здесь гражданской войны. Тем не менее, исключительно плодотворная экспедиция продолжалась в течение нескольких месяцев .
В 1930 г. КИПС была преобразована в Институт по изучению народов СССР (ИПИН), возглавляемый Н.Я. Марром. В его структуре имелось 9 секторов, созданных по региональному признаку. Два из них – Северокавказский и Закавказский – непосредственно занимались вопросами этнографического изучения Кавказа .
В 1919 г. в Петрограде была создана Российская Академия истории материальной культуры (РАИМК; с 1936 г. – Государственная Академия истории материальной культуры – ГАИМК), ставшая крупнейшим научным центром, в котором проводились кавказоведческие исследования . До 1920 г. РАИМК возглавлял Н.Я. Марр, инициатор ее создания. Хоти РАИМК возникла на основе Археологической комиссии, однако по существу Академия стала учреждением нового типа. И дело не в масштабах проводимых ею работ, количестве отделов и сотрудников. РАИМК по-новому формулировала свои творческие задачи: это масштабные исторические исследования всех памятников материальной культуры – археологических, бытовых, художественных; изучение генезиса и развития материальной культуры; проблемы охраны исторических памятников.
Среди членов РАИМК были блестящие представители отечественной науки: Д.А. Анучин, В.В. Бартольд, А.Н. Бенуа, С.А. Жебелев, В.В. Латышев, Н.Я. Марр, А.А. Миллер, С.Ф. Ольденбург, И.А. Орбели и др. В 1925 г. в РАИМК было уже 96 человек, среди них кавказоведы (помимо названных) В.В. Струве, занимавшийся античностью Северного Кавказа, Б.Е. Деген-Ковалевский, М.И. Артамонов, А.А. Иессен, С.Н. Замятнин, К.В. Тревер, И.И, Мещанинов, А.В. Орешников.
Важнейшей частью деятельности РАИМК-ГАИМК являлись полевые экспедиции. Одной из крупных экспедиций была Северокавказская под руководством А.А. Миллера, первый полевой сезон которой после Октябрьской революции состоялся в 1923 г. Основными задачами экспедиции являлись: изучение традиционных погребальных сооружений на территории Горной Осетии, исследование быта осетин, собирание этнографических материалов о пережитках древних религиозных верований в осетинском быту, предметов бытовой культуры (последнее – по заданию Этнографического отдела Русского музея). В 1926 г. в экспедиции помимо А.А. Миллера и М.И. Артамонова участвовал М.В. Туриев – член Осетинского НИИ краеведения; лингвистические работы проводил иранист А.А. Фрейман. Северокавказская экспедиция успешно работала и в 1930-е годы (А.А. Миллер, М.И. Артамонов, С.Н. Замятнин). Из других сотрудников Академии экспедиционные работы на Северном Кавказе постоянно проводил А.А. Иессен; Б.Е. Деген-Ковалевский неоднократно посещал Сванети, И.И. Мещанинов работал в Нагорном Карабахе и Нахи-чеванском крае (1926 г.), Н.М. Токарский – в Армении (1923 г), С.В. Бессонов – в Южной Осетии (1931 и 1932 гг.). Активная полевая работа осуществлялась также в Абхазии (С.Н. Замятнин в 1927 г., Б.А. Куфтин и И.И. Мещанинов в 1934 г.).
В 1931 г. под руководством А.А. Миллера велись экспедиционные работы на Таманском полуострове, где было зафиксировано более 50 древнейших городищ. Античной историей Северо-Западного Кавказа; прежде всего Боспорским царством, занимался С.А. Жебелев; «яфетидо-логическом анализом ономастики этой территории» (этнонимией и топонимией) – И.И. Мещанинов. Б Дагестане (в Дербенте) и Армении полевые работы проводились под руководством И.А. Орбели .
Результаты своих изысканий сотрудники РАИМК-ГАИМК публиковали на страницах издававшихся Академией «Известий» (с 1921 г.), «Сообщений» (1926-1932 гг.), журналов «Проблемы истории материальной культуры» (1931-1933), «Проблемы истории докапиталистических обществ» (1933-1935). Вообще кавказоведческая проблематика в изданиях Академии занимала одно из ведущих мест. Только в первых 14 томах «Известий» было опубликовано более 25 работ по различным проблемам кавказоведения, авторами которых были Н.Я. Марр, И.И. Мещанинов, И.А. Орбели, А.А. Иессен и др. Среди изучаемых в те годы проблем – древняя этнокультурная и этносоциальная история Кавказа, ономастика, эпиграфика, метрология, традиционное зодчество. Особую рубрику публикаций составляли экспедиционные отчеты, в большинстве своем очень подробные и содержащие ценные историко-этнографические данные .
В серии «Известий» вышла одна из фундаментальных кавказоведческих работ довоенного периода – монография А.А. Иессена и Б.Е. Дегена-Ковалевского «Из истории древней металлургии на Кавказе» (М.-Л., 1935), основанная на полевых материалах.
В 1921 г. в Петрограде был основан Институт яфетидологических изысканий Российской АН (с 1922 г. – Яфетический институт, затем Институт языка и мышления им. акад. Н.Я. Марра АН СССР). Первоначально в Институте было два сектора: индоиранских языков и яфетических языков Кавказа, где успешно разворачивались исследования абхазского, адыгских языков, цова-тушинского (бацбийского) языка. Результаты кавказоведческих изысканий публиковались в «Яфетических сборниках» и «Трудах» Института.
Основанный Н.Я. Марром институт объединил его учеников и последователей. К работе были привлечены К.Д. Дондуа, И.А. Орбели, А.Н. Генко, И.И. Мещанинов, А.А. Бокарев, Р.М. Шаумян, И.В. Мегрелидае, С.А. Быховская, из Москвы специально приезжал Н.Ф. Яковлев, нештатно работал студент В.И. Абаев. Первоначально заседания Института в связи с отсутствием помещения проходили на квартире директора Н.Я. Марра на 7-й линии Васильевского острова. Каждые две недели по пятницам сотрудники собирались на заседания, на которых по заведенному обыкновению зачитывался основной доклад, который затем обсуждался. В качестве иллюстрации можно привести перечень докладов по кавказоведению, с которыми в 1922-1925 гг. на заседаниях Института выступил А.Н. Генко: «О соотношении яфетического и индоевропейского языкознания, преимущественно об их расхождениях», «О новых трудах по кавказским языкам», «О новом труде М. Церетели по кавказским языкам», «К фонетике южнодагестанских языков». И.И. Мещанинов в 1924 г. зачитал доклад «Этимология имен халдейских царей». Со временем в составе Института была создана группа по изучению клинописи, которой стал руководить И.И. Мещанинов. Другая группа занималась терминологией народного жилища, причем большое внимание уделялось кавказским материалам .
Сотрудники Яфетического института много делали для роста национальной интеллигенции. В 1924 г., например, Н.Я. Марр, К.Д. Дондуа и А.Н. Генко были участниками проходившего в Сухуми Первого съезда деятелей по краеведению Черноморского побережья и Западного Кавказа, на котором Генко выступил с докладом «Свидетельство Геродота о колхах» .
Еще до революции значительным центром кавказоведческих исследований был Этнографический отдел Музея Александра III (ныне Русский музей), проводивший широкую экспедиционную работу по сбору вещевых коллекций для пополнения музейных фондов. Эту работу по Кавказу и Средней Азии сразу после Октябрьской революции курировал известный кавказовед, археолог и этнограф А.А. Миллер. В Отделе работал А.Н. Самойлович, в начале 30-х годов начала работать кавказовед Е.Н. Студенецкая, в 1930 г. этнографическую практику здесь проходил Л.И. Лавров».
Полевые работы на Кавказе Этнографический отдел Русского музея осуществлял чаще всего совместно с ГАИМК. Летом 1925 г. в Археолого-этнографической экспедиции в Адыгее (руководитель А.А. Миллер) работал А.Н. Генко, занимавшийся адыгейским языком. Собранные материалы использовались им в дальнейшем в практических занятиях по адыгейскому языку со студентами ЛГУ.
Русский музей осуществлял также полевые выезды в Закавказье. А.Н. Самойлович, занимавшийся этнографией тюрчоязычных народов, в 1923 г. совершил поездку в Азербайджан, целью которой было не только собирание этнографических материалов, но и оказание помощи в организации здесь краеведческой работы.
В Музее постоянно устраивались этнографические выставки, частично отражавшие результаты экспедиционных исследований. В 1926 г., например, была организована выставка предметов быта и палеоэтнографических материалов (раскопки Кобякова городища), полученных в результате экспедиций на Северный Кавказ в 1924-1925 гг. Во время выставки, работавшей более двух месяцев, сотрудники Музея выступали с докладами. В составе Музея работал этнографический театр, осуществлявший показ народных обрядов, фольклорно-бытовых пьес. Устраивались этнографические концерты кавказской тематики.
В 1934 г. Этнографической отдел был выведен из состава Русского музея, став основой новообразованного Государственного Музея этнографии народов СССР (ГМЭ). Отдел Кавказа нового музея, где отныне были сосредоточены этнографические коллекции по быту и культуре народов региона, возглавила Е.Н. Студенецкая. В Государственном Эрмитаже в Отделении мусульманских и кавказских древностей работали такие крупные кавказоведы, как И.А. Орбели, историк искусства народов Кавказа, специалист по истории и языку курдов, и К.В. Тревер, занимавшаяся историей и искусством Кавказской Албании .
В Петроградском (Ленинградском) университете продолжались традиции кавказоведческой подготовки студентов. Соответствующие курсы читались, в частности, на факультете восточных языков, который в 1919 г. был объединен с историко-филологическим и юридическим факультетами и стал называться факультетом общественных наук, в составе которого было пять отделений, в том числе этнолого-лингвистическое со знаменитой кафедрой кавказской филологии (основана М. Броссе). Кафедра давала студентам широкую подготовку по избранной специализации. В 20-30-х годах на кафедре работали Н.Я. Марр, А.Н. Генко, К.Д. Дондуа, P.M. Шаумян, А.А. Бокарев, Г.Б. Муркелинский, Г.Ф. Турчанинов. Курс истории Кавказа вел В.Д. Дондуа, спецкурс по этнографии Кавказа читал Л.И. Лавров. Неутомимый Н.Я. Марр предлагал студентам интереснейшие лекционные циклы: древнеармянский литературный язык, Шота из Рустави и памятники грузинской светской литературы; история древнеармянской и древнегрузинской литератур, кавказская версия Библии в ее древнем и древнейшем армянских подлинниках. Заметное место кавказоведение занимало также в учебной и исследовательской работе географического факультета, на котором было создано этнографическое отделение. В разные годы здесь были студентами К. Данилина, Е.Н. Студенецкая, Л.И. Лавров. Кавказоведческие дисциплины преподавали А.Н. Генко, Г.Ф. Чурсин и др. Студенты и преподаватели кавказского (яфетического) отдела факультета издавали журнал «Этнограф-исследователь» (1927-1928 гг.), активно ездили в экспедиции, устраивали этнографические выставки .
Малоизвестными страницами в истории советского кавказоведения осталась деятельность еще двух научных учреждений Петрограда (Ленинграда), в которых разрабатывалась региональная проблематика. В 1921 г. при Петроградском университете был организован НИИ сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока. В работе Яфетической секции института принимали участие Н.Я. Марр, И.И. Мещанинов, К.Д. Дондуа, А.Н. Генко, В.И. Абаев. Сохранились сведения, что А.Н. Генко и В.И. Абаев занимались составлением осетино-черкесского словаря , однако труд, видимо, остался незавершенным. В 1920-е годы действовал Институт живых восточных языков. Члены его «семинарий» занимались исследованием самого широкого круга историко-лигвистических проблем. Яфетический семинарий возглавлял Н.Я. Марр, членами были А.Н. Генко и А.Н. Самойлович.
В Москве наблюдалось не меньшее разнообразие научных центров, в которых разрабатывались кавказоведческие вопросы. После того как в Петрограде была учреждена РАИМК (ГАИМК), в Москве была открыта ее секция. В ее состав входили три комиссии: археологии, этнологии и истории быта, которые уделяли значительное внимание кавказоведению. Здесь работали А.С. Башкиров, Б.А. Куфтин, Н.Ф. Яковлев, В.В. Бунак, В.А. Гордлевский, А.Н. Максимов, Б.М. Соколов, Б.В. Миллер, Е.М. Шиллинг, Б.Н. Бакланов, Ю.В. Готье, А.В. Орешников . В 1932 г. секция была преобразована в Отделение ГАИМК, а в 1937 г. – в Институт истории материальной культуры. В эти годы здесь работали исследователи, оказавшие определенное влияние на дальнейшее развитие советского кавказоведения: В.А. Городцов, Г.Ф. Дебец, Е.И. Крупное и др. В 1957 г. ИИМК был преобразован в Институт археологии АН СССР.
В 1920 г. в Москве начал работать Комитет по изучению языков и этнических культур народностей Востока (иногда назывался Северокавказским из-за преимущественного внимания к данному региону). Комитет (он помещался на Берсеневской набережной, д. 18) был создан при Московской секции РАИМК и тесно связан с Яфетическим институтом и Институтом востоковедения. В Комитете работали Н.Ф. Яковлев, Л.И. Жарков, Н.Б. Бакланов, А.С. Башкиров, Е.М. Шиллинг. Главнейшая задача, стоявшая перед Комитетом, заключалась в создании алфавитов для ранее бесписьменных народов Северного Кавказа и Дагестана. В частности, Комитету вменялось изучение «применимости латинского, русского и арабского шрифтов к северокавказским языкам». Одновременно в Комитете была развернута деятельность по составлению грамматик северокавказских языков. В 1922 г., например, Н.Ф. Яковлев занимался разработкой кабардинской грамматики, в чем ему помогал кабардинец Бетал Аюбович Чемазоков, работавший в одном из московских институтов. Интересно, что сотрудники Комитета приступили к составлению грамматик одних из самых малочисленных народов Кавказа – хиналугцев, крызов, будугцев, джекцев .
В 1925 г. в одном из документов за подписью председателя Н.Ф. Яковлева и секретаря Е.М. Шиллинга сообщалось, что Комитет по поручению Дагестанской республики принял на себя научно-художественное инструктирование дела развития художественно-кустарной промышленности в Дагестане, в частности «подбор и контроль над изготовлением экспонатов для художественной промышленной выставки в Париже» .
Комитет проводил большую экспедиционную работу. В 1920 г. в течение 5 месяцев работала экспедиция под руководством Н.Ф. Яковлева и Е.М. Шиллинга среди терских казаков, кабардинцев и ингушей. В 1923 и 1925 гг. были осуществлены экспедиции в Чечню. В составе экспедиций были Н.Ф. Яковлев, Н.Б. Бакланов, А.С. Башкиров, технические сотрудники и фотограф. Задачей экспедиций было изучение языка, фольклор, жилища чеченцев, а также сбор предметов материального быта для создававшегося в Чечне музея. Об объеме проводимых членами Комитета полевых работ говорит, например, тот факт, что Н.Б. Бакланов в 1925 г. помимо Чечни провел экспедиции в Крыму, Абхазии и Дагестане.
В 1926 г. Комитет получил новый статус и стал именоваться НИИ этнических и национальных культур народов Востока СССР. Директором был назначен Н.Я. Марр. Институт наметил задачи широких исторических, этнографических, археологических, лингвистических и искусствоведческих исследований народов Кавказа, Средней Азии, Поволжья, Дальнего Востока. В структуре Института было пять секций: кавказская, тюрко-татарская, иранская, угро-финская, дальневосточная.
Институт объединил свыше 40 научных сотрудников, среди них известные специалисты по истории, этнографии, языкам, археологии Кавказа: Н.Б. Бакланов, А.С. Башкиров, В.А. Гордлевский, Л.И. Жирков, Б.А. Куфтин, Б.В. Миллер, Е.М. Шиллинг, Н.Ф. Яковлев, А.В. Шестаков, Б.В. Поливанов, Г.А. Кокиев. В работе Института активно участвовали ленинградские кавказоведы К.Д. Дондуа, А.А. Миллер, И.А. Орбели.
В конце 20-х годов в структуре Института произошли изменения, были созданы три проблемные секции, в том числе секция этнологии и материальной культуры (пред. П.Ф. Преображенский). Ее сотрудники разрабатывали две актуальные темы: эволюция быта народов СССР в условиях советского строительства (в рамках этой темы по Кавказу работали Н.Ф. Яковлев, Е.Г. Пчелина, Е.М. Шиллинг) и методы изучения материальной культуры в обстановке живого быта и по археологическим источникам (на кавказских материалах исследованием занимались Ю.В. Готье, А.А. Миллер, Б.П. Денике, Г.А. Кокиев) .
Институт стал также центром подготовки специалистов для национальных республик и областей из среды коренных народов. В числе аспирантов Института, специализировавшихся по Кавказу в разные годы, были Д. Ашхамаф, В.К. Гарданов, К. Гатуев, Е.С. Зевакин, К. Кусикьян, М.Д. Сигорский и др. Многие из них стали видными исследователями культуры и быта народов региона.
Важнейшей стороной деятельности Института являлись экспедиционные исследования. Только за летний сезон 1926 г. было совершено 29 экспедиций: в Грузию, Абхазию, Чечню, Осетию, Ингушетию, Кабардино-Балкарию, Адыгею, Дагестан» .
В 1924 г. на базе Румянцевского музея, этнографических коллекций Дашковского музея и частично коллекций, собранных в связи с подготовкой Всесоюзной сельскохозяйственной выставки 1923 г., в Москве был создан Центральный музей народоведения (с 1930 г. – Музей народов СССР). Музей возглавил известный фольклорист, ученик В.Ф. Миллера, впоследствии один из организаторов журнала «Этнография» Б.М. Соколов .
В первые же годы работы Музей объединил многих видных историков, этнографов, археологов, лингвистов, фольклористов, в том числе кавказоведов. Отделом Средней Азии заведовал известный иранист и кавказовед Б.В. Миллер, исследователь талышского, татского и горскоеврейского языков и этнографии этих народов. Отдел Кавказа и Передней Азии в первые годы возглавил крупный кавказовед, лингвист и этнограф, исследователь языков, быта и верований горских народов Кавказа Н.Ф. Яковлев. В Отделе работали также Е.М. Шиллинг (до 1941 г.), Е.Р. Бинкевич (в 1927-1932 гг.), Б.А. Куфтин (до 1931 г.), Н.В. Маркова (в 1925 г.). В 1930-е годы в Отделе работала Н.Ф. Такоева, активно привлекались к работе Г.А. Кокиев и Е.С. Зевакин, известный художник Е.К. Лансере, молодые грузинские художники А. Кутателадзе и У. Джапаридзе, впоследствии известные мастера живописи. В 1931 г. на должность заведующего Отделом Кавказа был приглашен В.К. Гарданов, проработавший на этом посту до 1938 г.»
Деятельность Музея народоведения осуществлялась по нескольким направлениям: экспозиционно-выставочная, просветительская, экспедиционная, научно-издательская, научно-методическая.
Экспедиционные выезды начались сразу же после создания Музея. В 1925 г. было осуществлено более 20 выездов в разные регионы Советского Союза, в том числе одна экспедиция работала в Карачаево-Черкесии. В 1926 г. на Кавказ выехали две экспедиции, одна из которых работала в Чечне под руководством Е.М. Шиллинга. В ее составе были также сотрудники НИИ этнических и национальных культур народов Востока СССР и представители исполкома Чеченской автономной области. Экспедиция обследовала в основном горные районы Чеберлой и Шарой, где были собраны разнообразные этнографические материалы и предметы традиционного быта: земледельческие орудия, орудия ткачества» средства передвижения, музыкальные инструменты и др. Часть их (более 120 предметов) предназначалась для центрального Музея народоведения, часть была передана Чеченскому областному музею и составила первую в Чечне этнографическую выставку.
В 1926 г. экспедиция Музея под руководством Б. А. Куфтина работала в Северной Осетии. Был собран огромный вещевой материал: одежда, обувь, украшения, предметы обстановки традиционного осетинского жилища и т.д. В экспедицию на Кавказ ездил также Б.М. Соколов, работавший среди причерноморских шапсугов. Им был собран большой материал по традиционным адыгским культам. В Кабарде по поручению Музея полевыми работами занималась студентка этнофака 1-го МГУ Е.С. Займовская, изучавшая традиционный костюм, технику женского рукоделия, традиционные старинные круглые жилища .
В 1928-1929 гг. Музей проводил экспедиционные работы в Закавказье, где работали три отряда. Первый под руководством Е.М. Шиллинга в течение двух месяцев находился в Грузии в Хулойском уезде (Аджария) и в Кахети. Экспедиция собирала материалы по традиционному хозяйству, верованиям, пережиткам родового быта, участию женщин в различных отраслях традиционного хозяйства. Маршруты второго отряда (руководитель Б.А. Куфтин) также пролегали по Грузии – в Картли и Месхети, где были собраны ценные материалы по земледелию и жилищу. Записывался также музыкальный фольклор. Третий отряд (М.С. Плисецкий) в Восточной и Западной Грузии изучал быт грузинских евреев. Им был собран материал по традиционным верованиям, хозяйству, историческому прошлому, историко-культурным связям грузинских и европейских евреев, приобретены предметы для фондов Музея народоведения .
В Московском университете в 1920-е годы кавказоведение было представлено на историко-филологическом факультете, а затем на созданном в 1925 г. вместо него этнологическом факультете. «Основная задача этнофака, – говорилось в одном из документов, – готовить работников в области культурного строительства народов СССР». Они должны были знать историю, быт, культуру, литературу и языки тех народов, среди которых им придется работать. Поэтому в задачи этнофака входило изучение истории, этнографии, языка, фольклора, литературы, искусства народов СССР, национальных групп и даже пограничных с СССР зарубежных народов.
На этнофаке было четыре отделения: этнографическое, историко-археологическое, литературное, изобразительных искусств (искусствоведческое). Один из циклов учебного процесса посвящался Кавказу. Студенты изучали традиционную культуру, новые формы быта и культуры, возникшие в советское время. Факультет готовил научных работников по этнологии и этнографии, а также практических работников «для обслуживания нужд национальностей СССР», этнографов-краеведов, этнографов-музееведов, культработников, хорошо знакомых с языком и особенностями быта, для органов Наркомпроса и плановых органов. Помимо общих предметов, на этнографическом отделении преподавались история, основы советского права, антропология, страноведение, этнология, общая этнография, современные кавказские, европейские и древние языки. На кавказском цикле (например, второго курса) читались следующие курсы: «Введение в изучение кавказских народов и языков», абхазский или кабардинский язык, осуществлялась летняя практика. На 3-м курсе преподавали (по выбору) кабардинский или аварский язык, историю кавказоведения и историю Кавказа и сопредельных стран; читался курс «Кавказские древности» .
Кавказоведением занимались также на кафедре антропологии в Институте антропологии при Московском университете, основанном Д.Н. Анучиным. Здесь антропологией, этнографией, археологией Кавказа занимались В.В. Бунак (тогда директор Института) и Б.А. Куфтин.
Как и ранее, кавказоведческая проблематика была ведущей в деятельности Лазаревского института восточных языков (основан в 1815 г.), давшего целую плеяду кавказоведов: Н.О. Эмина, К.П. Патканова, А.В. Хаханашвили, В.Ф. Миллера, В.А. Гордлевского, В.Ф. Минорского, А. Крымского и др. Учебная программа Института включала преподавание грузинского, армянского, азербайджанского языков, латыни, западноевропейских языков, арабского, персидского, турецкого, истории и литературы народов Закавказья. В 1918 г. в Институте читали лекции приглашенные из Петрограда Н.Я. Марр (введение в изучение Кавказского мира; армянский и грузинский языки); И.А. Орбели (история Ани в его памятниках); А.Н. Самойлович (азербайджанский язык). Институт был одним из основных высших учебных заведений по подготовке кадров востоковедов, в том числе кавказоведов. В нем активно велась исследовательская работа, традиции которой уходили в первую половину XIX в.
В Москве кавказоведческой тематикой занимались также в Этнографическом отделении Общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при Московском университете. До революции долгое время Отделение возглавлял В.Ф. Миллер, его членами были М.М. Ковалевский, Н.Н. Харузин, Г.Ф. Чурсин, продолжавший работать в Обществе в 1920-е годы. Активным членом Этнографического отделения был Е.М. Шиллинг .
Народное искусство Кавказа изучалось в Гос. Академии художественных наук (ГАХН), основанной в Москве в 1921 г. Действительным членом ГАХН был известный фольклорист Б.М. Соколов. Сотрудники Академии работали в экспедициях, устраивали для широкой общественности этнографические вечера. 20 октября 1927 г., например, с докладом об искусстве Дагестана выступил Н.Б. Бакланов, 23 февраля 1928 г. состоялся вечер, на котором выступили кавказские народные сказители и певцы. С ГАХН был тесно связан Центральный музей народоведения, созданный в Москве в 1924 г. Здесь этнографические вечера сопровождались выставками народного творчества .
В 1920-1930-е годы появились новые национальные научные центры, одной из задач которых было историко-этнографическое и лингвистическое изучение кавказских народов. Постоянную помощь в создании таких центров оказывали ленинградские и московские ученые, поддерживавшие творческие связи с новыми научными учреждениями Кавказа. Еще в 1917 г. в Тбилиси по инициативе Н.Я. Марра был организован Кавказский институт археологии и истории АН СССР, в работе которого активно участвовали ученые Грузии, всего Кавказа, Ленинграда, Москвы . По инициативе Н.Я. Марра и его непосредственном участии в Сухуми в 1925 г. была создана Академия абхазского языка и литературы (работала до 1929 г., преобразована в Абхазский НИИ). В дальнейшем у кавказоведов Ленинграда и Москвы установились тесные творческие контакты с абхазской интеллигенцией. В Абхазию неоднократно приезжали Н.Я. Марр, К.Д. Дондуа. В длительных экспедициях работал А.Н. Генко, собиравший лингвистические, этнографические и фольклорные материалы. В экспедициях в Абхазии работали С.Н. Замятнин, И.И. Мещанинов, Б.А. Куфтин, Е.М. Шиллинг, занимавшиеся этнографическими и археологическими исследованиями. В этих экспедициях началась научная деятельность лингвистов А. Хашба и В. Кукба.
Тесные связи налаживались также с кавказоведами Азербайджана, сюда часто приезжали тюркологи В.В. Бартольд и А.Н. Самойлович. Помимо исследовательской работы в области лингвистики и этнографии азербайджанцев, участия в различного рода конференциях и’ съездах большие усилия прилагались в деле создания местных научных учреждений. Одним из них стало общество обследования и изучения Азербайджана, созданное в 1923 г. В Азербайджане в 20-е годы работал А.Н. Генко, исследовавший языки и этнографию шахдагских народов – хиналугов (хыналыг), крызов, хапутлинцев.
Тесные связи у кавказоведов Ленинграда и Москвы налаживались также с национальными кадрами Северного Кавказа и Дагестана, где в 20-х – начале 30-х годов возникли исследовательские институты, музеи, общества, объединившие местные научные силы. Это историко-филологические общество (1919 г., Владикавказ, в 1925 г. преобразовано в Осетинской НИИ краеведения), Ингушский институт краеведения (1926 г., Владикавказ), Кабардино-Балкарский НИИ краеведения (1925 г., Нальчик), Северокавказский горский НИИ краеведения (1927 г., Ростов-на-Дону), Общество изучения Адыгейской автономной области (1925 г., Краснодар). Динамичный процесс становления новых исследовательских центров по изучению культуры и быта местных народов шел в республиках Закавказья. Кажущаяся на первый взгляд полнейшая чехарда в организационной структуре научных учреждений историко-этнографического профиля, многочисленные реорганизации вновь создаваемых институтов, комитетов и т.д. были своеобразным отражением эпохи, когда вздыбленная Октябрьским переворотом страна поворачивала на новые рельсы. Новая политическая идеология требовала немедленной расправы со «старым» миром, с его устоями и «пережитками». Наука, прежде всего гуманитарная, также должна была перестраиваться. Активно осваивая нормы марксистского учения и постулаты классового подхода к научной истине, она готовилась к своей новой роли идеологического рупора системы. Социальный романтизм 1920-х годов увлек многих гуманитариев, в частности этнографов, которые готовы были признать свою особую миссию в многомиллионном и полиэтничном Советском государстве, начертавшем на красных знаменах лозунги национального освобождения и полного равенства всех народов.
Характерной приметой времени были жаркие теоретические дискуссии по коренным вопросам историко-этнографического знания. Большая дискуссия развернулась на специально созванном совещании в 1929 г. в Ленинграде. Цели и задачи совещания – определение предмета этнографической науки, ее общественных функций в «эпоху социалистического строительства». На совещании противостояли две точки зрения по основному вопросу. Согласно одной из них, предметная зона этнографии ограничивалась изучением лишь первобытных народов и их культуры, а в современной действительности внимание должно быть сосредоточено на архаических пережитках родовой эпохи, остатках «живой старины» и патриархального быта. Другая точка зрения отстаивала предельно широкое понимание предметной зоны этнографии, которая мыслилась как некая супернаука, вбирающая в себя весь комплекс знаний о человеке. В еще более обостренных формах аналогичная дискуссия была продолжена на археолого-этнографическом совещании 1931 г.
Знакомясь с работами и замыслами этнографов 20-30-х годов, убеждаешься, насколько разнообразна и многопланова была их исследовательская работа, как много предвосхитили они в своих начинаниях, как многое из задуманного в те годы получило возможность реального воплощения лишь через много лет. Часть же сделанного тогда, но основательно забытого, в наши дни вновь актуализируется и начинает разрабатываться как «новое», перспективное научное направление. В 1960 – 1970-х годах, например, советские этнографы усиленно занимались составлением историко-этнографических атласов. Однако еще сотрудники КИПС широко применяли в своей работе метод картографирования элементов этнической культуры. Работа эта осуществлялась и по материалам Кавказа. В ГАИМК была создана комиссия для составления религиозно-бытовой карты, в подготовке которой принимали участие ленинградские и московские этнографы. Картографирование элементов культуры предполагалось осуществлять по историко-культурным районам. Среди намеченных для обследования регионов был Северный Кавказ. Научная значимость этнографического исследования современности также была осознана не сегодня. Соответствующая работа советскими этнографами велась уже в 1920-е годы.
Однако уже в это время наука начинает испытывать ужесточающийся прессинг тоталитарного режима. Этнографов призывают к чистке «авгиевых конюшен» буржуазной науки, от них требуют «разоблачать кулацкую идеализацию старины», этнография вместе с другими общественными науками должна «схватиться с врагами марксизма на международном фронте».
Начались персональные проработки виднейших представителей отечественной этнографии. Их систематически обвиняли, в частности на страницах журнала «Советская этнография», в отсутствии классового подхода, в нежелании увязывать задачи этнографии с целями социалистического строительства, в великодержавном шовинизме (местных исследователей – в буржуазном национализме). Широко употреблялись в публичных и печатных выступлениях расхожие в те годы ярлыки: «буржуазно-кулацкий национализм», «правый оппортунизм» и т.д. Такой дискредитации подвергались Д.К. Зеленин, Е.Г. Кагаров, Тан-Богораз, П.Ф. Преображенский и др. В 1931 г. в Русском музее прошла серия специальных заседаний, посвященных «критической проработке руденковщины», во время которых шельмованию подвергался С.И. Руденко, возглавлявший в те годы Этнографический отдел музея.
Нападкам и обвинениям подвергался известный кавказовед, деятельность которого в основном протекала в дореволюционные годы, престарелый Г.Ф. Чурсин, обвинявшийся в отсутствии классового подхода. Был исключен из Ленинградского университета Л.И. Лавров по обвинению в непролетарском происхождении (сын священника); этим профессиональное становление будущего видного кавказоведа было искусственно задержано. В 1930-е годы был репрессирован А.Н. Генко – один из самых талантливых ученых, пришедших в кавказоведение в послереволюционные годы.
Одновременно административным путем прекращают свое существование большинство научных центров, столь щедро возникших в послеоктябрьский период. Вместо них создаются учреждения-монополисты, в стенах которых отныне начинают развиваться соответствующие исследовательские дисциплины.
Этот процесс коснулся и этнографии. Президиумом АН СССР 1 февраля 1933 г. было принято решение о создании в Ленинграде Института этнографии (до 1937 г. – Институт этнографии и антропологии). Отныне это учреждение стало основным центром этнографических исследований, в том числе в области кавказоведения.
ГЛАВА ВТОРАЯ. КАВКАЗОВЕДЕНИЕ В СТРУКТУРЕ СОВЕТСКОЙ
АКАДЕМИЧЕСКОЙ НАУКИ (1940 – 1980 ГОДЫ)
Создание Института этнографии АН СССР было важным этапом в истории советской этнографической науки. Уже с первых лет Институт стал крупным научным и координационным центром, центром подготовки научных кадров. Первоначально в его структуре не существовало подразделения, занимавшегося проблемами этнографии Кавказа. Но уже 15 февраля 1936 г. Президиумом АН СССР было принято специальное постановление об организации в Институте Кавказкого кабинета, а в Музее антропологии и этнографии (МАЭ) – Кавказкого отдела .
В марте 1936 г. Кавказский кабинет Института этнографии имел трех сотрудников: А.Н. Генко, заведующий Кабинетом, один из крупнейших специалистов в области кавказских языков, истории, этнографии и фольклора народов Кавказа , Л.Б Панек и Л.И. Лавров. В журнале «Советская этнография» в 1936 г. А.Н. Генко выступил с программной статьей, в которой сформулировал основные задачи и научные направления этнографического кавказоведения. Главную задачу историков-этнографов он видел «в решительном переходе от методов простого собирательства… к научному социологическому анализу общественной структуры народов Кавказа, выяснению последовательных этапов в развитии семьи, рода, племенной и раннегосударственной (феодальной) организации этих народов…» Гарантию качества научного исследования А.Н. Генко видел в усилении «источниковедческой, библиографической и в особой мере лингвистической работы по кавказским материалам». В числе первоочередных задач А.Н. Генко называл изучение этнического состава населения Кавказа, социального строя горских народов, создание свода этнических исследований всех кавказских народов.
А.Н. Генко волновали вопросы координации и планирования научной работы, воспитания квалифицированных этнографов-кавказоведов. Подводя итоги, А.Н Генко намечал некоторые практические задачи. Он предлагал воссоздать этнографическую специализацию в вузах. «Систематическая подготовка специалистов по кавказской этнографии, – отмечал он, – предпосылка выполнимости упомянутого единого плана в изучении этнографии Кавказа в сколько-нибудь обозримый срок».
Номер журнала с программной статьей А.Н Генко почти весь был посвящен кавказоведческой тематике. В нем были исследования и материалы Б.Е. Дегена-Ковалевского, М.О. Косвена, Е.Г. Кагарова, О.Л. Вильчевского, Л.И. Лаврова, П.Г. Акритаса, Е.М. Шиллинга, С.Д. Лисициана, Л.М. Меликсет-Бекова, И. Пульнера, Дж. Багирова, Л.Б. Панек, А. Крихели, антрополога Е.М. Семенской. Целенаправленно объединив в одной публикации работы ученых разных учреждений, А.Н. Генко тем самым в какой-то мере осуществил один из выдвинутых им тезисов о координации кавказоведческих исследований. Представленные в журнале «Советская этнография» работы частично отражали и творческие задачи, заявленные А.Н. Генко: изучение общественной структуры и семейного быта народов Кавказа; в номере были опубликованы три библиографических обзора отечественной и иностранной литературы.
Представленные в журнале статьи содержали интересные идеи, гипотезы, материалы. Безусловно новаторской являлась статья Б.Е. Дегена-Ковалевского. Высказанная им идея о влиянии социальной структуры этноса, общинного и семейного быта на типизацию поселений и жилищ впоследствии в общем виде была затронута М.О. Косвеном, конкретно разрабатывалась в статьях А.И. Робакидзе, В.П. Кобычева, Г.Я. Мовчана.
Небольшая группа кавказоведов Института этнографии стала практически осуществлять задачи, поставленные А.Н. Генко.
За время его недолгого пребывания (до конца 1936 г. ) во главе Кавказского кабинета внимание было сосредоточено на арабских источниках по этнографии народов Кавказа. На Ассоциации арабистов в 1937 г. А.Н. Генко выступил с докладом «Арабский язык и кавказоведение» (169). Работы Генко в области арабистики высоко ценил И.Ю. Крачковской. Полевые изыскания ученого в те годы были связаны в основном с изучением цахурского и табасаранского языков . Однако А.Н. Генко, исследователь широкого плана, никогда не ограничивался чисто лингвистическими задачами. В его работах всегда ставились и интересно решались масштабные историко-этнографические проблемы. В эти же годы А.Н. Генко занимался подготовкой переиздания трудов М.М. Ковалевского. Именно ему было поручено составление предварительного плана издания в целом, а также редактирование кавказоведческих работ М.М. Ковалевского, которые предполагалось издать двумя томами (т. 3 и 4) в полном Собрании сочинений. В связи с началом этой работы были подготовлены статьи «М. Ковалевский. Биография» (М.О. Косвен), «М. Ковалевский – исследователь Кавказа» (А.Н. Генко) и «М. Ковалевский – исследователь родового быта народов Западного Кавказа» (Е.Г. Кагаров) .
Л.Б. Панек, работая в Кавказском кабинете, продолжала заниматься этнографией грузин, главным образом мтиулов. Ее интересовали различные аспекты мтиульского быта: праздники, традиционные социальные институты, материальная культура (380а, 482, 483). В ходе полевых работ в Грузии JI.Б. Панек собрала оригинальные материалы по грузинской системе родства. Позднее, в 40-х годах, на этих материалах ею был подготовлен доклад, а затем опубликована статья (481). Впоследствии Л.Б. Панек продолжила исследование системы родства на материалах хыналыгцев (хиналугцев). Помимо мтиулов и хыналыгцев Л.Б. Пачек занималась также этнографией чеченцев, табасаранцев, цахур, будугцев, хапутлинцев .
В разработке проблем этнографии Кавказа уже в довоенные годы большое участие принимал Л.И. Лавров. Первой значительной публикацией молодого ученого была статья «Из поездки в Черноморскую Шапсугию летом 1930 г.» (225). Ученик А.Н. Генко и последователь его научных принципов, Л.И. Лавров уже в этой статье, основанной на собранных им полевых материалах, проявил себя как зрелый исследователь. Статья была посвящена локальной группе адыгов (в те годы внимание ученого было сосредоточено главным образом на этнографии народов Северо-Западного Кавказа – адыгов, абазин, убыхов). В этом проявилось и влияние научных интересов А.Н. Генко, занимавшегося языками и этнографией названных народов, и личные привязанности Л.И. Лаврова – уроженца Кубани. Этнографии убыхов он посвятил монографическое исследование, получившее высокую оценку А.Н. Генко, Д.К. Зеленина, Е.Г. Кагарова, И.П. Петрушевского. Однако этот труд опубликовать не удалось, спустя много лет вышла в свет лишь небольшая часть монографии – статья «Этнографический очерк убыхов» (253). Отдельные сюжеты рукописи были представлены в виде докладов .
В предвоенные годы Л.И. Лавровым было написано еще несколькокрупных работ: «История абазинского народа» (небольшая часть ее опубликована); «Карачаевцы в период XIV – XVIII вв.», «История Балкарии до 1917 г.» (обе рукописи так и не увидели свет). В те же годы Л.И. Лавров начал заниматься этнографией рутульцев .
Кавказоведческая тематика разрабатывалась и другими сотрудниками Института этнографии. А.В. Мачинский (Кабинет Южной Америки) занимался археологией Чечни и Ингушетии, О.Л. Вильчевский – общиной и этнической историей курдов, в том числе закавказских, заведующий Отделом археологии С.Н. Замятнин – палеолитом Прикубанья, Абхазии и Западной Грузии; пополнялись коллекции Кавказского отдела МАЭ .
В Кавказском кабинете началась подготовка научных кадров кавказоведов. Первыми аспирантами по этнографии Кавказа стали В.В. Бардавелидзе и Р.Л. Харадзе. Диссертационная работа В.В. Бардавелидзе была посвящена народному календарю сванов («Весенний цикл праздников»). Кроме того, В.В. Бардавелидзе считалась ответственным исполнителем большой монографии (25 а.л.) «Весенние праздники у карачаевцев, кабардино-балкарцев и чечено-ингушей». Р.Л. Харадзе работала над темой «Семья и семейно-брачнополовые нормы у сванов». В 1938 г. она завершила работу «Пережитки большой семьи у сванов» .
С уходом А.Н. Генко в конце 1936 г. из Института этнографии Л.Б. Панек и Л.И. Лавров вошли в состав Кабинета Европы, который стал называться Кабинетом Европы и Кавказа. С 1938 г. Кавказский кабинет вновь стал самостоятельной творческой единицей, возглавил его профессор Е.Г. Кагаров.
Основной коллективной работой Института этнографии в предвоенные годы был многотомный труд «Народы СССР», одни из томов которого составляли очерки этнографии народов Кавказа. В создании этого тома участвовали Л.Б. Панек, Л.И. Лавров, К.К. Курдоев, выезжавшие в экспедиции для сбора полевых материалов и работавшие над отдельными статьями тома (Л.И. Лавров: «Адыгейцы», «Абазины», «Балкарцы»; Л.Б. Панек: «Грузины», «Хыналыгцы», некоторые народы Дагестана). Для участия в этой работе были приглашены сотрудники других учреждений Ленинграда и Москвы. Е.Н. Студенецкая (ГМЭ) писала статьи «Кабардинцы», «Карачаевцы»; Б.Е. Деген-Ковалевский – «Кумыки», «Даргинцы», Миронова – «Туркмены Северного Кавказа»; О.Л. Вильчевский – «Тэты», «Талыши»; И. Пульнер — «Горские евреи», «Грузинские евреи»; Е.Г. Пчелина – «Осетины»; Е.М. Шиллинг – «Аварцы», «Андийские народы», «Кубачинцы» .
Активно велась работа по составлению справочника «Народы СССР». По народам Кавказа статьи-справки были написаны: по народам Дагестана – Л.Б. Панек, по народам Северного Кавказа – Л.И. Лавров, по народам Закавказья – К.К. Курдоев. Сотрудники Кавказского кабинета и других научных центров активно участвовали в экспедициях в различные районы Кавказа .
Несмотря на уход А.Н. Генко из Института, его связи с этнографической наукой не прерывались, он продолжал заниматься кавказоведческими исследованиями. А.Н. Генко отрецензировал раздел «Народы Кавказа» (около 300 стр.) в однотомнике «Народы СССР». Оценивая в целом раздел положительно, Генко подчеркивает одно важное, с его точки зрения, обстоятельство: «Собственно этнографический материал, который, если не ошибаюсь, должен по замыслу издания доминировать, отступает… в общем на задний план, будучи заслонен чрезвычайным обилием статистических, по существу экономических данных…» Критически отнесся А.Н. Генко к некоторым историческим очеркам в разделах «Азербайджан», «Дагестан» и особенно «Курды», подчеркивая сомнительные экскурсы в область этногенеза .
В 1938 г. плодотворная научная деятельность А.Н. Генко была насильственно прервана – он был арестован органами НКВД. В следующем году его выпустили, однако, как оказалось, ненадолго. У человека, попавшего однажды в жернова репрессий, практически не оставалось шансов на спасение, и в 1941 г. А.Н. Генко был арестован вторично. В декабре того же года он умер во внутренней тюрьме ленинградского НКВД.
Трагическая судьба А.Н. Генко стала как бы символом тех тяжелых, трагических испытаний, которые выпали на долю кавказоведения, впрочем, как и всей советской этнографии. 22 июня 1941 г. началась Великая Отечественная война. В Институте этнографии были прерваны все начатые работы, многие сотрудники ушли на фронт (среди первых добровольцев Л.И. Лавров) , значительная часть была эвакуирована в Ташкент (в числе их Л.Б. Панек). Но несмотря на огромные трудности, людские и материальные потери, творческая жизнь Института не прекращалась».
22 декабря 1942 г. Президиум АН СССР принял постановление об организации Московской группы Института этнографии, которая приступила к работе уже в феврале 1943 г.
В Институте первоначально было 5 секторов, в том числе сектор Кавказа , который возглавил крупный специалист по истории первобытного общества, кавказовед М.О. Косвен. С ним работали Б.А. Куфтин и Е.М. Шиллинг. В этом же году в Институте была создана аспирантура и докторантура. Первым докторантом в секторе стал Е.С. Зевакин, занимавшийся этнографией адыгов. В Ташкентской группе Л.Б. Панек завершала исследование по этнографии мтиулов, работала над этнографией лакцев .
Работа сектора военных и первых послевоенных лет поражает творческой активностью. В это время по понятным причинам труды сотрудников Института не печатались, поэтому основной формой работы были научные заседания, на которых читались доклады, обсуждались актуальные проблемы. Так, с апреля по декабрь 1943 г. на пленарных заседаниях Института были прочитаны доклад М.О. Косвена («Литературная история легенды об амазонках») и три доклада Е.С. Зевакина («Западноевропейские нарратьвные источники по истории Черкесии», «Алано-осетинский вопрос», «Адыгейцы») . В творческой жизни сектора активно участвовали аспиранты Института, а также аспиранты и студенты кафедры этнографии Московского университета .
В 1945 г. на заседаниях сектора с научными докладами выступили кавказоведы Москвы, Ленинграда, Еревана, Тбилиси. Тематика докладов была разнообразной и включала вопросы этногенеза, общественного строя, этнокультурных контактов и др. С.Д. Лисициан и Г.С. Читая познакомили присутствующих с этнографической работой, осуществляемой в Армении и Грузии .
Уже первые годы работы сектора Кавказа ознаменовались творческим ростом его сотрудников. М.О. Косвен завершил монографию «История проблемы матриархата» и в 1943 г. защитил ее в качестве докторской диссертации; Е.С. Зевакин работал над докторской диссертацией «Адыгейцы», Е.М. Шиллинг закончил труд «Кубачинцы» (М.О. Косвен назвал его образцовым исследованием материальной культуры). Добавим, что монография Е.М. Шиллинга охватила и широкий спектр вопросов социальной жизни кубачинцев, Л.Б. Панек в Ташкенте закончила исследование «Социальные отношение у мтиулов» .
В 1944 г. ИЭ в Москве возобновил начатую еще в довоенные годы работу над этнографической серией «Народы мира». Сотрудники сектора занимались подготовкой тома «Народы Кавказа». Этот труд стал главным делом сектора, потребовав объединения и координации творческих усилий кавказоведов Москвы, Ленинграда, научных учреждений Кавказа. Работу авторского коллектива возглавил М.О. Косвен, в редколлегию тома входили также В.В. Бунак и F.M. Ииллинг. Уже к концу 1945 г. были написаны статьи по этнографии большинства народоь Дагестана (авторы Е.М. Шиллинг, Л.Б. Панек, с участием аспирантки З.А. Никольской), некоторых народов Северного Кавказа (Н.Ф. Такоева, Е.С. Зевакин), вводные статьи к тому: «Древнейшие культуры на Кавказе» (Б.А. Куфтин), «Лингвистический очерк Кавказа» (Н.Ф. Яковлев), «Антропологический состав Кавказа» (В.В. Бунак), «Кавказ и русская культура» (Г.А. Кокиев). Л.Б. Панек подготовила статью «Азербайджанцы» и небольшие очерки по удинам, хыналыгцам и народам шахдагской группы. Статья «Грузины» была поручена этнографам Института истории АН ГССР, статья «Армяне» – С.Д. Лисициану , в дальнейшем не все из названных статей вошли в опубликованный том «Народы Кавказа» (М., 1969), однако они сыграли свою роль в выработке принципов подхода к материалу, в сложении структуры тома, в осознании познавательных задач исследования.
Несмотря на трудности военных лет, сотрудники сектора продолжали активную экспедиционную работу. В 1944 г. была организована Дагестанская этнографическая экспедиция, основателем и бессменным руководителем которой до 1950 г. был Е.М. Шиллинг, имевший большой опыт полевой этнографической работы на Кавказе. В Дагестанской экспедиции начинали свою работу будущие известные советские кавказоведы З.А. Никольская, М.В. Саидова, Ю.В. Иванова, К.И. Козлова, М.А. Кургузова, Г.П. Садилова, Г.А. Сергеева, Я.С. Смирнова, И.Д. Старцева, А.Г. Трофимова и др. В труднейших условиях 1940-х годов экспедиция проводила в поле по 3-4 месяца, выполняя исследовательские и учебные задачи. Так, в 1945 г. экспедиция с 14 июня по 24 октября работала в Гунибском, Хунзахском, Тляратинском и других районах Дагестана. С 1946 г. в составе экспедиции появился Южно-Дагестанский отряд (начальник Л.Б. Панек), занимавшийся изучением лезгин, рутульцев и цахур. Полевые исследования 1940-х годов проводились также в Осетии, Адыгее, Кабардино-Балкарии, Черкесии, Абхазии, Грузии .
В 1945 г. из эвакуации вернулись в Ленинград сотрудники Института, его штат был увеличен, вновь открылся МАЭ. С возвращением в Ленинград в 1946 г. после демобилизации Л.И. Лавров продолжил прерванную зонной научную деятельность и в конце того же года защитил в Институте востоковедения кандидатскую диссертацию на тему «История абазинского народа» .
В Московской части сектора в послевоенное время работали М.О. Косвен и Е.М. Шиллинг; в составе сектора были также докторант К. Гагкаев, аспиранты Я.С. Смирнова и Л. Витухновская, соискатели Е.Р. Бинкевич и М.В. Саидова. Активное участие в работе сектора принимали В.К. Гарданов (тогда сотрудник Института музееведения), A.M. Ладыженский (Институт государства и права АН СССР), А. Закс (Гос. Исторический музей), Н.Ф. Яковлев и В.П. Пожидаев. В 1947 г. из Института истории АН СССР в сектор пришел Г.А. Кокиев, после окончания аспирантуры ИЭ в секторе начала работать З.А. Никольская, пришла Н.Ф. Такоева .
С 1946 г. было возобновлено издание журнала «Советская этнография», начали выходить выпуски «Кратких сообщений Института этнографии». В обоих изданиях часто появлялись статьи по кавказоведческой тематике.
В те годы в центре внимания кавказоведов были преимущественно вопросы исторической этнографии народов региона. М.О. Косвен продолжил исследование патронимии, большой семьи, древней социальной структуры кавказских обществ, Е.М. Шиллинг изучал материальную культуру и религиозные верования народов Дагестана. Л.И. Лавров занимался вопросами этнической истории и культуры народов Северного Кавказа и Дагестана, а также абхазов. Л.Б. Панек работала над монографией «Лезгины», занималась проблемами этнографии Грузии, З.А. Никольская разрабатывала тему «Пережитки родовой организации у аварцев».
Большую роль в дальнейшем развитии кавказоведческих исследований сыграла организованная по инициативе М.О. Косвена первая Сессия кавказоведов, состоявшаяся в Москве в 1948 г. В течение недели (1-7 апреля) участники сессии заслушали и обсудили 16 докладов кавказоведческой тематики. Специальное заседание было посвящено обсуждению тома «Народы Кавказа» из готовившейся к изданию серии «Народы мира». На сессии выступили М.О. Косвен, Е.М Шиллинг, Е.С. Зевакин, Н.Ф. Такоева (Москва), Л.Б. Панек, Е.Н. Студенецкая, Л.И. Лавров (Ленинград), И.М. Джафар-заде, З.А. Кильчевская, Р. Бабаева (Баку), Г.С. Читая, В.В. Бардавелидзе, Р.Л. Харадзе, А.И. Робакидзе, Л.И. Бочоришвили (Тбилиси), Ш.Д. Инал-ипа (Сухуми) и др.
М.О. Косвен в докладе «Теоретические и практические задачи этнографии Кавказа» назвал наиболее важными проблемами кавказоведения изучение этногенеза, традиционных культур, изменений в современной культуре народов Кавказа . Большое внимание он уделял изданию архивных материалов по истории и этнографии Кавказа. По его инициативе и при непосредственном участии началась подготовка тематической серии по этнографическому кавказоведению – «Кавказский этнографический сборник», первый выпуск которого вышел в 1955 г. К 1991 г. опубликовано 9 выпусков.
1940-е годы не были легкими для советской науки. Ее развитие проходило под неусыпным оком жесточайшей цензуры, которая мертвила, иссушала, выхолащивала живую научную мысль, загоняла ее в узкие рамки дозволенного. Идеологический террор в науке осуществлялся уже испытанным методом «проработок», «чисток», имевших целью навести в ней «марксистский» порядок, а заодно держать интеллектуальные слои общества в постоянном страхе и напряжении. Этнографии также суждено было пройти через испытание подобного рода. Ее непосредственным образом коснулась вакханалия известной августовской (1948 г.) сессии ВАСХНИЛ, когда 1 октября того же года на заседании сектора антропологии Института этнографии были вынуждены «обсуждать» ее итоги, а крупнейшие наши антропологи В.В. Бунак, Я.Я. Рогинский, Г.Ф. Дебец, Т.А. Трофимова, Н.Н. Чебоксаров выслушивали в свой адрес резкую и незаслуженную критику. «Проработка» была устроена и М.О. Косвену при обсуждении его работ по первобытной истории. Его обвиняли в «отходе от позиции Энгельса».
На рубеже 1940-х – 1950-х годов начался поход против «марризма». После появления работы И.В. Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» Н.Я. Марр был сброшен с пьедестала, его учение и труды были объявлены порочными. Наступил один из тяжелейших периодов в истории кавказоведения, которое как одна из гуманитарных субдисциплин испытало большой удар. Из его истории и интеллектуального багажа был вычеркнут целый период, имя одного из крупнейших кавказоведов предано забвению. Безусловно, идеи Н.Я. Марра можно было подвергнуть критике, однако нельзя отрицать великое значение его работ, огромное влияние этой яркой личности на развитие всей отечественной гуманитарной мысли. В вину Марру ставился даже комплексный подходв исторических исследованиях, широкое приглечение в работе данных не только лингвистики, но археологии, этнографии, фольклористики, т.е. то, что сейчас является в науке азбучной истиной. В марризме публично обвиняли многих кавказоведов, в том числе Н.Ф. Яковлева, Л.И. Жиркова. Публичному «избиению» подвергались лингвисты, археологи, этнографы, историки, фольклористы. Страницы журнала «Советская этнография» запестрели повинными речами, обвинениями, ярлыками.
Смерть И.В. Сталина прекратила наиболее одиозные формы антимарровской кампании, но его научное наследие еще не вышло из забвения.
Однако 1940-е годы оставили по себе еще более жуткую, трагическую память. В 1943-1944 гг. по распоряжению высшего руководства страны была осуществлена преступная депортация ряда народов с исконных мест обитания в районы Средней Азии и Казахстана. С Кавказа были выселены карачаевцы, балкарцы, чеченцы, ингуши, турки-месхетинцы. Национальная государственность первых четырех народов была уничтожена, а их бывшие территории разделены между соседствовавшими республиками и областями. На освободившиеся земли началась миграция новопоселенцев, которая осуществлялась зачастую насильственными методами. В результате была нарушена традиционная этнодемографическая структура населения, география его расселения, в частности и потому, что после депортации обезлюдели многие горные районы. С этнической карты Кавказа на долгие годы исчезли его коренные народы, были разрушены уникальные национальные культуры, нарушены вековые связи между народами.
Депортация непосредственным образом отразилась на развитии кавказоведения. С момента выселения упоминание в печати репрессированных народов было запрещено. Отныне нельзя было изучать их историю, быт, культуру, искусство. В изучении истории и этнографии Кавказа образовался «провал», который серьезно затормозил развитие нашей науки. Известно, что Л.И. Лавров был вынужден прервать работу над большим исследованием, посвященном этнографии балкарцев и карачаевцев. Небольшую часть этой работы ему удалось опубликовать лишь в 1969 г.
С частичной реабилитацией репрессированных народов в 1950-х годах – снятие с них режимного ограничения в передвижении, предоставление возможности вернуться в родные места, восстановление национальной государственности карачаевцев, балкарцев, чеченцев и ингушей – у этнографов вновь появилась возможность изучать эти народы. Уже в 1957 г. московские этнографы Б.А. Калоев и Г.А. Сергеева выехали в Чечню и Карачай, обобщив свои наблюдения в публикациях.
В 1950-1960-е годы сектор сосредоточил усилия на решении двух важнейших задач: выпуске в свет тома «Народы Кавказа» и исследовании процессов национальной консолидации у народов Дагестана. К началу 1960-х годов были изданы два полутома серии «Народы мира»: «Народы Северного Кавказа» (М., 1960) и «Народы Закавказья» (М., 1962).
Все экспедиционные работы в Дагестане тех лет были нацелены на исследование процессов национальной консолидации. В них участвовали В.К. Гарданов (начальник), Л.И. Лавров, Е.М. Шиллинг, З.А. Никольская, Б.А. Андрианов (картограф), Б.А. Калоев (в 1952 г.), Л.А. Добрускин (экономист), аспиранты сектора, студенты МГУ и ЛГУ, художник, фотографы. Была подготовлена теоретическая программа обследования: новое и традиционное в культуре дагестанских народов, культурные, языковые аспекты этнических процессов, степень развитости этнического самосознания у народов региона, влияние национально-смешанных браков на этнокультурную традицию и т.п. Впервые была составлена программа и бланк-вопросник по этнографическому изучению проблемы многоязычия (автор З.А. Никольская). В ней выявлялось распространение языка общения у некоторых народов Дагестана (аварцев и даргинцев), фиксировался язык фольклора у малых народов (арчинцы, андо-дидойцы, этнографические группы даргинцев – кайтагцы, кубачинцы), а также язык, на котором изучаемые народы предпочитали читать литературу .
Данное исследование в том объеме и в тех аспектах, как оно планировалось, не было осуществлено. Тем не менее, проводившиеся работы не прошли бесследно, был собран интересный этнографический материал, частично использованный в двух работах: «Народы Кавказа» и «Очерки общей этнографии. Азиатская часть СССР» (М., 1960), а также в индивидуальных трудах .
В начале 50-х годов в исследовательской работе сектора Кавказа появилась еще одна важная и во многом новаторская тема – этнография рабочего класса. На материалах нефтяников Азербайджана ее стала разрабатывать А.Г. Трофимова.
В последнюю четверть века исследовательская работы сектора Кавказа осуществлялась в основном по нескольким актуальным проблемам: этногенез и этническая история, историко-этнографическое изучение современной и традиционной культуры, современные этнические и культурно-бытовые процессы, источниковедение и историография этнографического кавказоведения.
Органическую часть деятельности сектора, как и ранее, составляли полевые этнографические исследования, охватившие почти весь регион: Северный Кавказ, Предкавказье, большую часть Дагестана, Азербайджан, Армению, Грузию, Абхазию. Полученные полевые этнографические материалы, данные этносоциологических обследований, научные отчеты экспедиций содержат ценные оригинальные сведения, характеризующие самые различные аспекты культуры, этнической и социальной истории народов Кавказа, современных этнических процессов. Эти материалы во многом послужили основой для создания целого ряда актуальных работ по кавказоведению.
Сотрудники сектора активно участвовали в работе различных конференций, международных конгрессов . Интересно было представлено кавказоведение на двух международных конгрессах – VIIМКАЭН (Москва, 1964) и IХ МКАЭН (Чикаго. 1973).
Важнейшая сторона деятельности сектора – подготовка кадров кавказоведов . Ученики М.О. Косвена, Е.М. Шиллинга, В.К. Гарданова, Л.И. Лаврова работают в профильных учреждениях практически всех республик Кавказа.
Вопросами кавказоведения занимались также сотрудники других подразделений Института. Это прежде всего антропологи В.В. Бунак, Г.Ф. Дебец, В.П. Алексеев, внесшие значительный вклад в изучение проблем этногенеза и этнической истории народов Кавказа. В последние годы кавказоведческая тематика заняла прочное место в исследовательских проектах секторов «Этническая статистика и картография», «Этносоциология» и «Этническая экология».
Поводя некоторые итоги, можно сказать, что все прошедшие десятилетия сектор Кавказа не порывал с лучшими традициями русского академического кавказоведения, сохранял и развивал их, использовал в своей творческой работе.
Обширна публикационная деятельность сектора. За этот период вышли в свет десятки монографий, сотни статей. Ученые сектора внесли большой вклад в развитие кавказоведческих проблем. Труды А.Н. Генко по-новому раскрыли страницы этнической, социальной и культурной истории народов Кавказа; широко известна предложенная М.О. Косвеном теория большой семьи, разработанная им на кавказских материалах; Л.И. Лавров первый обратил внимание на проблему многоязычия и рассмотрел ее на дагестанских материалах; А.Г. Трофимова первая ввела в научный оборот новый этнографический источник – материалы загсов.
Много проблем сегодня у кавказоведов. Вызывает беспокойство сокращение числа центров кавказоведческих исследований, уменьшение кадров кавказоведов. В настоящее время в Москве (кроме ИЭ) кавказоведение представлено немногочисленными специалистами в Институте археологии РАН, учениками Е.И. Крупнова (В.И. Козенкова, В.И. Марковин, P.M. Мунчаев), и также немногочисленными сотрудниками в Институте языкознания РАН (В.И. Абаев, В.А. Климов, Кумахов). К настоящему времени в сущности свернуто кавказоведение на кафедре этнографии Московского университета, бывшей долгое время одним из центров историко-этнографического изучения Кавказа. С кончиной в 1982 г. Я.А. Федорова было прекращено чтение курса по исторической этнографии Северного Кавказа – единственный кавказоведческий цикл, присутствовавший в учебных планах кафедры. Фактически исчезла кавказоведческая проблематика из работ Института востоковедения РАН, где, таким образом, преданы забвению богатейшие традиции кавказоведческих исследований Лазаревского института. Не лучше обстоит дело с кавказоведением в музеях Москвы. В последние десятилетия лишь в Государственном Историческом музее и Государственном музее искусств народов Востока работают несколько специалистов по Кавказу.
Немалую роль в объединении кавказоведческих сил в Ленинграде сыграл действовавший в 60-е годы семинар кавказоведов, созданный по инициативе и при участии Л.И. Лаврова при Кабинете Кавказа Института востоковедения. В состав бюро семинара помимо Л.И. Лаврова входили К.В. Тревер, Н.Н. Пигулевская, Б.Б. Пиотровский, P.P. Орбели, Е.Н. Студенецкая, В.В. Блэк. Позднее такую же роль стали играть Среднеазиатско-кавказские чтения, которые по инициативе Л.И. Лаврова проводились в Ленинградской части ИЭ с 1976 г.
В последующее время объем кавказоведческих исследований в Ленинграде неизменно сокращался. Все меньшее значение имела кавказоведческая тематика в Ленинградской части Института археологии, в Эрмитаже. Явный спад исследовательской работы по Кавказу наблюдается в ГМЭ.
В настоящее время имеющиеся в Москве и Петербурге центры кавказоведческих исследований обнаруживают немалую ведомственную замкнутость. Все более узкопрофессиональной становится подготовка кавказоведов. У нас есть кадры этнографов, археологов, лингвистов, фольклористов, но редки кавказоведы – специалисты широкого профиля, владеющие объемом знаний и исследовательскими методами нескольких смежных наук.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ЭТНОГРАФИЧЕСКОЕ КАВКАЗОВЕДЕНИЕ: ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ, ИДЕИ, КОНЦЕПЦИИ
За 50 лет исследовательской деятельности сектора народов Кавказа Института этнографии накоплен большой и ценный опыт по изучению народов региона. Результаты проводившихся научных исследований нашли отражение в десятках книг, сотнях статей, которые составляют ныне бесценный фонд знаний по самым различным аспектам этнографического кавказоведения. В настоящей книге авторы видели свою задачу в том, чтобы дать читателю представление о поступательном накоплении знаний по той или иной кавказоведческой проблеме, о главных достижениях науки в области изучения культуры и быта народов Кавказа. При таком подходе авторы сочли целесообразным сосредоточить внимание прежде всего на трудах и исследованиях, внесших значительный вклад в развитие науки, а также указать на те работы, которые представляются неординарными по своим познавательным задачам и исследовательским выводам.
1. ОБЩЕЭТНОГРАФИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
Одним из новых направлений русскоязычного кавказоведения в первые годы Советской власти стали работы по изучению этнического состава населения страны. Уже в 1920 г., оперативно обобщая полученные данные, Н.Я. Марр издает работу «Племенной состав населения Кавказа», скромно названную им «рабочим проспектом». В настоящее время книга представляет уже только исторический интерес, однако в советском кавказоведении она занимает особое место, так как явилась первым опытом этнолингвистической классификации народов региона.
Н.Я. Марр дает здесь два классификационных списка. Один основывается на «территориальной связи» народов, которую Н.Я. Марр считал одним из важнейших факторов национального самоопределения, включая сюда разнообразные влияния, оказываемые физико-географическими условиями на этнический организм, начиная от образования в составе этноса «геоэтнических единиц» и кончая специфическими особенностями бытового уклада. Первый классификационный список Н.Я. Марра представляет основные этносоциальные образования Кавказа с детализированным перечислением этнолокальных подразделений – субэтнических и этнографических групп.
Однако Н.Я. Марр отмечал, что территориальная общность является не единственным этническим определителем. В этнической самоидентификации порой большее значение имеют элементы духовной культуры: язык, религия, степень владения письменной культурой и т.д. Исходя из этого, второй классификационный список состава населения Кавказа дан Н.Я. Марром в соответствии с «историко-культурным самоопределением», в котором автор постарался учесть соотношение и динамику этнотерриториального и этнокультурного факторов в этническом развитии народов Кавказа.
Другая попытка этнолингвистической классификации народов Кавказа была сделана почти десятилетие спустя Н.Ф. Яковлевым (304). Классификация Н.Ф. Яковлева порой грешит формализмом, особенно в случаях, когда язык народа становится главным основанием для этногенетических заключений. Так, население юго-западной части Восточной Грузии выделено автором в особую народность «тюрки Аджаристана», а горские евреи причислены им к иранским народам. Однако в классификации Н. Яковлева интересна попытка дать характеристику социального функционирования кавказских языков. Автор выделил:
1) «урбанизированные языки», или «культурно влияющие», которые являются языками межнационального общения для определенных регионов: азербайджанский, грузинский, кумыкский, аварский, а также русский;
2) «аграризованные языки более или менее численных народов сельскохозяйственного уклада» обслуживали, по мнению Н.Ф. Яковлева, не только сферу домашнего обихода, но и служили основным средством общения во внесемейных повседневных бытовых контактах;
3) «материнские языки» – языки небольших по численности народов, сфера применения которых ограничивалась лишь семейным бытом.
Если отвлечься от крайне неудачной терминологии, то вопрос, на который обратил внимание Н.Ф. Яковлев, представлял несомненный интерес для этнографической действительности Кавказа. Однако исследования этой проблемы в те годы не получили распространения, а продолжились лишь в послевоенное время, да и то в небольшом объеме.
К 1920-м годам относится первый опыт монографического описания бытовой культуры народов Кавказа. Как и многие другие начинания, этот опыт связан с именем Н.Я. Марра, посвятившего небольшую публикацию талышам (271). Автор дает сжатую характеристику духовной и материальной культуры талышей, прослеживает их этногенетические связи, с одной стороны, с южным иранским миром, а с другой – с аборигенным кавказоязычным пластом. При скудости специальных публика- i ций, посвященных талышам, очерк Н.Я. Марра по сей день не потерял своего значения.
Следом за работой Н.Я. Марра появились и другие публикации, которые в какой-то степени претендовали на общеэтнографические описания бытовой культуры кавказских народов. Так, В.А. Гурко-Кряжин дал довольно разносторонний очерк быта хевсур, в котором представил все стороны повседневной жизни этнографической группы горных грузин (176). Н.Ф. Яковлев посвятил свой очерк ингушам (303). В популярной форме он описал их пищу, семейный быт, главное внимание уделив обычаю кровной мести, его историческим формам.
В течение многих лет Л.И. Лавров занимался этнографией абазин. Его разносторонний историко-этнографический очерк, посвященный этому народу, являлся первой попыткой описания бытовой культуры и изучения этносоциальной истории абазинского этноса (18). Л.И. Лавров пришел к выводу, что этническая территория и численность абазин в прошлом были гораздо значительнее, однако распространение абхазского и адыгского языков привели сначала к лингвистической, а впоследствии к этнической ассимиляции части абазинского этноса. Автор рассмотрел традиционный хозяйственный быт абазин, социальную структуру абазинского общества в первой половине XVIII-XIX в., домашний быт и идеологические представления.
Трудная судьба постигла рукопись Л.И. Лаврова, посвященную исторической этнографии карачаевцев и балкарцев. Долгое время она не могла быть опубликованной и вышла в свет почти через три десятка лет после своего создания. Работа внесла существенный вклад в изучение историко-этнографического прошлого тюркоязычных народов Центрального Кавказа (20). Решая проблему происхождения балкарцев и карачаевцев, автор приходит к выводу о решающем значении алано-половецкого компонентов в этногенезе этих народов. Монография дает представление о социально-экономическом развитии карачаевцев и балкарцев, о хозяйственном и общественном быте, классовой структуре общества, взаимоотношениях с соседними народами. Основываясь на археологических, этнографических и письменных источниках, автор реконструировал основные компоненты материальной культуры карачаевцев и балкарцев, дал подробный анализ религиозных представлений в сопоставлени с кавказскими и общетюркскими параллелями.
Развернутая историко-этнографическая характеристика осетин содержится в капитальном труде Б.А. Калоева (14). Разделы работы охватывают вопросы этногенеза, материальной культуры, хозяйственной деятельности, общественно-семейных отношений, религиозных верований. Большое значение автор придает скифо-сармато-аланскому наследию, прослеживаемому в историко-этнографическом быту осетин, которое, как он считает, во многом сыграло определяющую роль в процессе сложения культурно-бытовой индивидуальности осетинского этноса. В то же время Б.А. Калоев рассматривает осетинский материал на широком сравнительном фоне, привлекая данные по этнографии ряда других народов Кавказа.
Многие работы С.Ш. Гаджиевой связаны с этнографическим изучением кумыков. Одна из таких работ посвящена локальной группе кумыкского этноса, проживающей в Каякентском и частично в Кайтагском районах Дагестана (9). Хозяйство, поселения, жилище, одежда, пища, обряды, общественный и семейный быт каякентских кумыков показаны в сопоставлении традиционного и современного их состояния, отмечены новые черты, появившиеся в быту каякентских кумыков за годы Советской власти, достижения в области культуры и просвещения.
Комплексное этнографическое обследование Дагестана, проводившееся сотрудниками сектора Кавказа ИЭ в 1950-1952 гг., дало практический выход в виде статей, посвященных культуре и быту народов региона. Так, Л.И. Лаврову принадлежат очерки о рутульцах (21, 22), Б.А. Калоев является автором аналогичных работ по агулам (13). В названных исследованиях собраны исторические сведения об изучаемых народах, представлены данные о традиционном хозяйствовании, социальном строе, нормах семейного быта. Внимание авторов привлекла сложившаяся языковая ситуация: Л.И. Лавровым отмечено повсеместное распространение у рутульцев рутуло-азербайджано-русского многоязычия, Б.А. Калоевым – агуло-лезгино-русского у агулов. Л.И. Лавров рассмотрел также вопрос о степени этнической общности рутульцев, которые, по его мнению до Октябрьской революции еще не успели сложиться в особую народность.
На многонациональном Кавказе есть небольшие по численности народы, этническая территория которых ограничена пределами лишь одного селения. Будучи интересным объектом изучения, они привлекли внимание кавказоведов, и в настоящее время мы имеем ряд работ, в которых исследуются особенности их бытового уклада, прослеживаются основные линии развития народной культуры в условиях компактного иноэтничного окружения.
Одной из таких работ является монография Е.М. Шиллинга, посвященная кубачинцам (36). Основное внимание в ней автор уделил изучению искусства художественной обработки металлов, составившего Кубачам поистине всемирную славу. Наряду с этим в работе представлены подробные описания материальной культуры местного населения, собраны ценные сведения, характеризующие древнейшие общественные отношения.
Г.А. Сергеева избрала объектом изучения арчинцев – жителей с. Арчи в Чародинском районе Дагестана. В одной из своих работ (29) автор анализирует экологические, экономические, этнокультурные, политические, языковые и другие факторы, оказывающие влияние на особенности протекания этнических процессов у этого малого народа Дагестана. Г.А. Сергеева считает, что путь этнического развития арчинцев не завершен, наметившаяся тенденция к сближению с аварцами укрепляется. Наблюдения Г.А. Сергеевой свидетельствуют, что в экономике и культуре арчинцев продолжают оформляться черты, характерные для общедагестанского единства.
Более подробное исследование бытовой культуры арчинцев было продолжено Г.А. Сергеевой в специальной монографии (28). В поле зрения автора попали практически все стороны бытовой культуры, ее традиционные и современные формы, особенности культурно-бытового строительства за годы Советской власти. Материалы Г.А. Сергеевой показали сохранение локальных черт арчинской этнической культуры, проявляющиеся в языке и бытовой сфере. В то же время автор прослеживает в местной культуре компоненты, общие для всех горских народов Дагестана в целом, и прежде всего для аварцев и лакцев, являющихся ближайшими соседями арчинцев.
Интересные процессы этнического развития зафиксированы Н.Г. Волковой при изучении быта и культуры жителей с. Хыналыг (7). Автор придерживается точки зрения о генетической связи хыналыгцев с населением древней Кавказской Албании. Географическая и социально-экономическая изолированность Хыналыга вплоть до последних десятилетий способствовали консервации традиционных устоев быта, что представлено Н.Г. Волковой в реконструкции традиционной бытовой культурч жителей села, проведенной ею по полевым, архивным и литературным источникам. В то же время автор отмечает интенсивный и ныне уже далеко зашедший процесс сближения хыналыгцев с азербайджанцами, выразившийся в массовом проникновении азербайджанских элементов в бытовую сферу хыналыгцев, расширении функций азербайджанского языка в общественной и семейной жизни, наконец, в тенденции к смене хыналыг-цами национального самосознания.
Среди общеэтнографических работ, посвященных Азербайджану, следует выделить статью А.Г. Трофимовой, в которой поставлен вопрос об этнографических зонах республики (31). При выделении зон автор учитывал весь исторически сложившийся культурно-экономический комплекс конкретной местности. В результате А.Г. Трофимова считает возможным выделение на территории Азербайджана следующих десяти этнографических зон: Куба-Хачмасской, Шемахинской, Апшеронской, зоны низовьев и среднего течения Куры и Аракса, Талышской, Нагорно-Кара-бахской, Нахичеванской, Кировабад-Дашкесанской, Казахской, Нуха-Закатальской.
Первое в русскоязычном кавказоведении монографическое описание традиционной бытовой культуры армянского народа принадлежит С.Д. Лисициану (24). В работе описаны хозяйство и материальная культура, освещены вопросы сельской общинной организации, имеется материал по семейному быту и духовной культуре армян. С.Д. Лисициан обобщил фактические данные по всем историко-этнографическим провинциям Армении, что делает его исследование особенно ценным и фундаментальным.
Обобщающая этнографическая характеристика армян содержится также в содержательном очерке С.А. Арутюнова и Ю.И. Мкртумяна (4).
Публикация исследования Н.Г. Волковой и Г.Н. Джавахилтили, посвященного бытовой культуре Грузии, явилась первым опытом монографического анализа грузинского этнографического материала и ознаменовала определенный этап в длительной традиции изучения Грузии в русской этнографической науке (8). Авторы дали систематическое описание основных сфер материального и семейного быта грузин, проследили за динамикой его развития на протяжении последних двух веков, выявили историческую и локальную вариативность бытовых традиций грузинского этноса. Однако описание этнографической конкретики не являлось для авторов самоцелью. Весь обширный материал, представленный в исследовании, анализируется Н.Г. Волковой и Г.Н. Джавахишвили с точки зрения исторического соотношения и динамического взаимодействия традиционных и новационных элементов в бытовой культуре грузин, что по существу явилось подступом ко второй, теоретической части исследования, в которой авторы изложили свое представление о социально-культурных механизмах развития бытовой сферы в Грузии на протяжении XIX – XX вв.
Т.Ф. Аристовой изучалась бытовая культура курдов Закавказья (2). Автор сосредоточил внимание на устойчиво сохранившемся своеобразии отдельных сторон хозяйственной деятельности, материальной и духовной культуры курдов, их семейного быта, показал те сферы этнической культуры, в которых наблюдались процессы взаимовлияния с соседними народами (армянами, азербайджанцами, грузинами, русскими). Значительное внимание уделено современной жизни курдского народа.
В ряду общеэтнографических исследований следует назвать коллективный сборник «Народы Дагестана», подготовленный сотрудниками ИЭ и этнографами горской республики. В сборнике представлено 10 очерков о народах региона, содержащих сведения как по традиционному, так и по современному быту. Популярная форма изложения, сделав материалы сборника доступными самому широкому кругу читателей, HS снизила научного уровня статей, основанных на результатах многолетнего изучения Дагестана, проводившегося московскими кавказоведами и их дагестанскими коллегами.
На протяжении 1950-1960-х годов ИЭ работал над подготовкой и выпуском в свет многотомного издания «Народы мира», ставшего значительным достижением этнографической науки. Два больших тома настоящего издания были посвящены народам Кавказа (26). Многочисленный авторский коллектив, куда, помимо сотрудников ИЭ вошли историки и этнографы из научных центров республик и автономий Кавказа, осуществил значительную по объему работу, охватившую огромный по хронологической и пространственной протяженности материал. В работе представлены монографические очерки о 23 этносах Кавказа, показаны сложившиеся в течение веков особенности их быта и культуры, изменения, происшедшие за годы Советской власти. Будучи первым трудом подобного масштаба, тома знаменуют важный этап в развитии советского кавказоведения. Несмотря на известные упущения и пробелы, труд «Народы Кавказа» сохраняет свое значение справочно-энциклопедического издания, синтезировавшего (на уровне научных знаний и задач того времени) разнообразный материал по этнографии народов региона.
В кавказоведении был и другой опыт регионального этнографического исследования. В частности, в книге «Культура и быт народов Северного Кавказа» конкретный материал был обобщен авторами уже не по этническому, а по проблемному принципу (16). Очертив рамки исследования 1917-1967 гг., авторы выявили общие черты и закономерности социально-экономического, этнодемографического и культурно-бытового развития народов Северного Кавказа после Октябрьской революции, показали динамику изменений традиционно-бытовою слоя культуры под влиянием социального и научно-технического развития, новации в области народного просвещения, литературы и искусства.
В круг общеэтнографических исследований мы включаем также книгу М.О. Косвена «Этнография и история Кавказа», оставившую заметный след в кавказоведении (15). В этом издании автор объединил свои статьи, посвященные основным темам, составлявшим главный исследовательский интерес М.О. Косвена в кавказоведении: история древних общественных форм, история брака и семьи, историография. Сборник стал итоговым трудом известного ученого в области изучения проблем этнографического кавказоведения.
Близки по значению «Историко-этнографические очерки Кавказа» Л.И. Лаврова (19), которые также содержат ряд статей автора по разрабатывавшимся им научным проблемам: социальные отношения на Кавказе, этногенез и этническая история кавказских горцев и др. В научном наследии Л.И. Лаврова есть еще одна книга, являющаяся уникальной по содержащемуся в ней материалу. Это «Этнография Кавказа» (23), которая представляет собой публикацию выдержек из полевых дневников автора за многие годы плодотворных экспедиций на Северный Кавказ и в Закавказье.
2. СОВРЕМЕННЫЕ ЭТНОКУЛЬТУРНЫЕ И НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРОЦЕССЫ
В первые годы после Октябрьской революции жизненный уклад бывших окраинных народов Российской империи во многом еще сохранял былую традиционность. Элементы новых социально-экономических отношений с трудом пробивали себе дорогу в повседневной жизни и общественном сознании людей, порой отступая перед вековыми устоями патриархального быта. Чтобы в подобной ситуации заметить ростки нового, увидеть новационные изменения современной этнографической действительности, исследователю нужно было поставить перед собой специальные познавательные задачи, сосредоточиться на новом подходе к изучению полевого материала.
До некоторой степени эти задачи были осуществлены К. Данилиной, проводившей по заданию ИПИНа обследование труда и быта аджарок. Автор характеризует черты патриархальной традиционности местного быта: ограниченность сферы применения женского труда домашним хозяйством, наличие многочисленных пережитков в семейной жизни (избегание, авторитарная власть старших мужчин, ранние браки), культурную отсталость (аджарки отказывались показываться врачам), консервативность общественного мнения. В то же время К. Данилина отметила определенные успехи вовлечения женщин в новую общественную жизнь Аджарии.
Более определенно интерес к проблемам современного быта проявился в кавказоведении в послевоенные годы, что безусловно было связано с общей направленностью этнографических исследований в стране, с научной и практической актуализацией изучения современного быта и культуры. Правда, кавказоведы делали лишь первые шаги в освоении новой темы, в овладении методами изучения современности, сложных этнических и культурно-бытовых процессов. Поэтому первые работы 1940-1950-х годов осуществлялись вне широкой исследовательской программы и представляли собой немногочисленные попытки обобщения соответствующего материала.
Так, З.А. Никольская дала этнографическое описание даргинского колхоза «Красный партизан» (82). Предварив работу краткой характеристикой традиционного быта жителей четырех выселков Акушинского «вольного» общества, составивших впоследствии колхоз «Красный партизан», автор сосредоточила внимание на глубоких переменах во всех сферах жизни колхозников. Перемены затронули хозяйство, общественный быт (ослабление жинсовых, т.е. родовых связей), семейный быт (ликвидация эндогамных запретов, выпадение ряда элементов предсвадебных обрядов, изменение положения женщины в семье).
Современный быт народов Дагестана изучал Л.И. Лавров. Одна из его статей посвящена лакам (73) и содержит характеристику хозяйства, материальной культуры, семейных отношений, развития просвещения и профессиональной культуры. Другая статья Л.И. Лаврова основана на результатах экспедиционных поездок к рутульцам (21, 22). Наряду с описаниями традиционного быта в статье представлены наблюдения за современным состоянием рутульской бытовой культуры.
Исследования З.А. Никольской и Л.И. Лаврова проводились в рамках комплексного изучения процессов национальной консолидации у народов Дагестана, проводившегося специалистами ИЭ и Дагестанского филиала АН СССР в 1950-1952 гг. Помимо названных статей практическим результатом совместной работы московских и дагестанских кавказоведов явился выход в свет сборника «Народы Дагестана», в котором значительное место уделено современному быту аварцев, цахуров (З.А. Никольская), даргинцев (А.И. Алиев, З.А. Никольская), лакцев, рутульцев, лезгин (Л.И. Лавров), кумыков (С.Ш. Гаджиева), агулов (Б.А. Калоев), табасаранцев, горских евреев (М.М. Ихилов).
В 1950-е годы Т.Ф. Аристова обобщила свои наблюдения по этнокультурному развитию курдов Закавказья. Раскрывая традиционные элементы бытовой культуры курдов, автор в то же время указывает на новации, которые были особенно заметны в материальной сфере: исчезновение архаического типа жилищ в виде землянок и полуземлянок, появление домов нетрадиционной планировки с балконами, террасами, окнами, городской мебелью в интерьере. Автор подчеркивает, что неотъемлемой частью современной бытовой культуры курдов являются традиции народного искусства, ярко проявляющиеся в фольклоре, хореографии.
В 1960-е годы изучение современности заметно интенсифицировалось. Увеличилось количество работ, посвященных этой проблеме, вырос их качественный уровень, обозначились новые подходы и направления. Обычно авторы в качестве представительного исследовательского среза избирали определенный объект – село, колхоз, являющиеся обособленными социально-производственными коллективами, и на конкретных примерах показывали изменения материальной и духовной культуры крестьянства, в советское время. Так, М.М. Ихилов исследовал быт аула Новый Куруш, образованного в 1952 г. на территории равнинного Хасавюртовского района Дагестанской АССР лезгинскими переселенцами из одноименного высокогорного селения (72). По мнению автора, переселение и адаптация к новым экологическим условиям вызвали прогрессивные изменения в хозяйственной деятельности, материальном и духовном быте жителей Курута. В земледелии прочное место заняли полеводство, садоводство, виноградарство; вместо традиционного горского жилища с земляной крышей стали возводиться многокомнатные дома современной планировки. Изменение традиций в сторону большего разнообразия отмечено автором в одежде и пище курушцев. Семейный быт также претерпел перемены: исчезли многие пережитки прошлого, ослабла этническая эндогамия, женщины стали активно вовлекаться в общественное производство.
А.Е. Tep-Саркисянц (Панян) изучала быт колхозников с. Мргаван Арташатского района Армянской ССР (84). Основное внимание в работе сконцентрировано на новациях в бытовом укладе местного населения, прежде всего на изменениях, происшедших в семейной сфере и положении женщины. Автором зафиксирована трансформация традиционных установок в сфере семейного быта: исчезновение обычая избегания, изменение брачного возраста, выразившееся в преодолении браков малолетних и разрыва в возрасте брачащихся. Не менее впечатлительные перемены произошли и в сфере материального быта мргаванцев.
Крупное исследование, в котором приняли участие сотрудники ИЭ и Адыгейского НИИ языка, литературы и истории, было посвящено изучению культуры и быта населения аула Шовгеновский Адыгейской АО. В опубликованной по результатам исследования монографии дана всесторонняя характеристика всех сфер жизни населения аула: хозяйства (Б.А. Калоев), поселений и жилища (В.А. Кобычев), средств передвижений и связи, одежды (М.З. Азаматова), пищи (Г.А. Сергеева), семейного и общественного быта (Э.Л. Коджесау, М.А. Меретуков) и др. Анализ материала был дан в сопоставлении традиционных элементов бытовой культуры с их современным состоянием, фиксируемым полевыми наблюдениями.
В заключительном разделе названной книги (Л.И, Лавров) подводятся итоги исследования – основные направления изменений культуры и быта адыгейского аула за годы Советской власти. Л.И. Лавров указывает, что изменениям подверглись практически все стороны бытовой культуры. В материальной сфере это выразилось в переходе от традиционного прямоугольного двухкамерного жилища к квадратному 3-4-комнатному дому, в появлении в жилище ряда новых конструктивных особенностей (бетонного фундамента, крыльца, шиферной крыши, веранды); практически в повсеместном исчезновении традиционного костюма и переходе к общегородскому типу одежды; в большем разнообразии пищи, хотя и при сохранении предпочтительности традиционных блюд. В области семейных отношений изменения выразились в исчезновении ряда отрицательных обычаев (умыкание, многоженство и др.). Значительно сократили сферу функционирования обычаи избегания, ряд элементов свадебного цикла. Существенные изменения произошли также в духовной культуре адыгейского крестьянства, что выразилось в массовой секуляризации общественного сознания.
С середины 1960-х годов возрос объем исследований современных этнических процессов, в частности у народов Кавказа. Так, М.М. Ихилов рассмотрел вопросы национальной консолидации в Дагестане (70). Им выделены две стороны этих процессов. С одной стороны, началась консолидация близкородственных этнических групп с основным ядром народа, с другой – усилился процесс общедагестанского национального сближения.
Первый процесс, по мнению автора, особенно показателен для аварцев и аваро-андо-дидойских групп. М.М. Ихилов высказал мнение, что у них сложились условия для консолидации в единую этническую общность. Этноконсолидационные процессы автор назвал характерными также для народностей даргинской и в меньшей степени – лезгинской групп. Он указал на дальнейшее сплочение, исчезновение диалектальных и локальных особенностей у таких однородных по этническому составу этносов, как кумыки, лаки.
Второй процесс, по мнению М.М. Ихилова, проявляется в том, что каждый народ Дагестана, сохраняя и развивая национальную культуру, вносит одновременно свой вклад в общедагестанскую культуру – литературу, театр, изобразительное искусство. Автор отмечает важную роль русского языка в сложении общедагестанской культуры.
Следует, однако, отметить, что выводы М.М. Ихилова не во всем нашли подтверждение. Этнические процессы в среде андо-дидойской группы народов не носили консолидационного характера и не привели к их слиянию с аварским этносом; трудно говорить о консолидации так называемой даргинской группы народов и уж тем более – лезгинской. Весьма спорен вывод и об общедагестанской культуре. Обладая безусловно некоторыми общерегиональными чертами, она тем не менее пока продолжает развиваться как сумма ярких и этнически индивидуальных культур местных народов.
С.С. Агаширинова и Г.А. Сергеева рассмотрели вопрос о формировании новых семейных и общественных праздников и обрядов у народов Дагестана (37). Часть их, по мнению исследователей, сформировалась на основе народных традиций и по существу является развитием последних в условиях новой действительности (праздник первого плуга, праздник черешни, праздник цветов). Другие вошли в быт и прочно утвердились в послеоктябрьское время – например, праздник 1 Мая. Новым в семейном быте, по наблюдению авторов, являются празднования дня рождения ребенка, проведение молодежных свадеб.
Вопросам двуязычия на Северном Кавказе посвящено исследование Н.Г. Волковой (53). Дореволюционные материалы, проанализированные автором, показали широкое распространение дву- и многоязычия среди народов Кавказа. По мнению Н.Г. Волковой, подобная языковая ситуация вызывалась действием двух групп факторов:
1) экономическими: влияние занятий торговлей, отходничеством, отгонным скотоводством, делавшие необходимым знание чужого языка,
2) этническими: характер расселения, длительность проживания этнической общности в окружении инонациональной среды, близость общей лингвистической границы и др.
В советское время, считает Н.Г. Волкова, решающей является вторая группа факторов, все возрастающее значение имеет роль школьного и высшего образования, печати, радио и других средств массовой информации, вносящих качественные изменения в развитие двуязычия. Исследованием Н.Г. Волковой зафиксировано сокращение в настоящее время количества языков, выполняющих функции языков межнационального общения. В наши дни таковыми, помимо русского, являются для разных регионов Северного Кавказа и Дагестана кумыкский, азербайджанский, аварский.
В 1960-е годы вышла серия статей Н.Г. Волковой, посвященных различным аспектам исторической динамики этнической ситуации на Кавказе. В исследовании, рассматривающем изменения национального состава городского населения Северного Кавказа за годы Советской власти (55), автором на основе массового статистического материала показан рост абсолютной и относительной численности горожан у большинства коренных народов региона. Наиболее урбанизированными, по данным Н.Г. Волковой, оказались осетины, кабардинцы и кумыки. Одновременно автором отмечено уменьшение численности городского населения у представителей других этносов на Северном Кавказе – украинцев, белорусов, армян, грузин, что явилось следствием их миграционной подвижности и этноассимиляционных процессов, особенно затронувших украинцев и белорусов. В статье также прослежены закономерности в численном преобладании и удельном весе определенного этноса в городском населении Северного Кавказа. В одном случае коррелятивную зависимость автор видит в национальном составе прилегающей к городу территории, в другом – в административной и экономико-культурной роли данного города, в степени его притягательности как для народов данной автономии, так и для представителей других народов страны.
Эта тема, но на закавказских материалах была рассмотрена Н.Г. Волковой в другой работе (54). Анализируя изменения в городском населении Закавказья за советское время, автор, опираясь на данные переписей 1926, 1939 и 1959 гг., делает вывод о неуклонном повышении доли городских жителей в населении Грузии, Азербайджана и Армении. В то же время автор отмечает разную степень урбанизированности населения, что связывается Н.Г. Волковой с уровнем индустриально-культурного развития той или иной республики.
Специальная работа Н.Г. Волковой посвящена вопросам формирования и изменения этнического состава современного сельского населения Северного Кавказа (56). Автор рассматривает демографические последствия событий первых лет Советской власти (гражданская война и вызванная ею значительная миграционная подвижность населения, новое землеустройство, национально-административное размежевание, переселение с гор на равнину).
Автор прослеживает некоторые стороны современных этнодемографических процессов на селе. Сопоставительный анализ цифрового материала, этнодемографических показателей позволил выделить три группы сельского населения по различиям в демографическом поведении. Для первой группы характерно возрастание как абсолютной, так и относительной численности населения, проживающего в сельской местности (русские, адыгейцы, черкесы, кабардинцы, аварцы), для второй – возрастание абсолютной численности при понижении относительной (абазины, даргинцы, лакцы, цахуры, карачаевцы); для третьей – снижение и абсолютной и относительной численности (украинцы, балкарцы, чеченцы, ингуши, кумыки, табасаранцы, рутулы, агулы). Н.Г. Волковой проанализированы различные факторы, влияющие на динамику этнодемографических показателей. В их числе названы величина и темпы естественного прироста населения, интенсивность миграций в города, процессы интеграции и ассимиляции.
Из других работ 4960-х годов следует назвать два издания: «Народы Кавказа» и «Культура и быт народов Северного Кавказа». В первом издании материал по современности органично присутствует в каждой главе, посвященной всестороннему описанию того или иного народа. Описания современного быта и культуры помещены либо в заключительных частях глав, либо органично включены в целостную ткань изложения. Представленные материалы дают глубокую и разнообразную характеристику состояния бытовой культуры народов Кавказа, зафиксированную полевыми наблюдениями до начала 1960-х годов.
В монографии «Культура и быт народов Северного Кавказа» описание современного функционирования основных компонентов материальной и духовной культуры народов региона следует за краткими очерками их традиционного состояния: это темы «Города, селения, жилища» (В.П. Кобычев), «Одежда» (Е.Н. Студенецкая), «Семья и семейный быт» (Я.С. Смирнова), «Развитие народного просвещения» (Т.Ф. Аристова), «Развитие литературы и искусства» (А.Г. Трофимова).
В предваряющей монографию главе ^Социально-экономические преобразования» ее автор В.К. Гарданов отметил успехи, достигнутые за годы Советской власти автономиями Северного Кавказа в развитии промышленности, сельского хозяйства, в решении вопросов культурного строительства. В главе «Основные демографические процессы» (Н.Г. Волкова) рассмотрен широкий комплекс вопросов; становление этнических границ на Северном Кавказе, динамика численности основных этносов и влияние на нее естественного прироста и миграций, этнический состав сельского и городского населения. В заключительной главе книги «Современные этнические процессы» (Н.Г. Волкова, Л.И. Лавров) материал рассмотрен в аспектах изменения этнической карты региона и протекавших у народов Северного Кавказа процессов консолидации, интеграции и ассимиляции.
В 1970-е годы изучение современного быта и культуры народов Кавказа было продолжено. Интенсивная экспедиционная деятельность сотрудников института этнографии этого десятилетия стала основой печатной научной продукции, в которой были отражены и проанализированы полевые материалы, собранные по специально разработанным программам (51, 52, 57-60, 88-92, 98, 100). Авторы, как правило, анализируют материал, сопоставляя традиционный быт и современное состояние бытовой культуры народов Кавказа. Это дало возможность наиболее выпукло показать новые черты материальной и духовной жизни населения региона.
Другой характерной чертой большинства работ сектора 1970-х годов является интерес к изучению этнокультурных последствий межэтнических контактов. Именно поэтому преимущественное внимание в нижепоименованных работах было уделено тем этносам либо локальным группам этносов, которые исторически или в результате миграционных передвижений находятся в специфических условиях иноэтничного окружения. Известно, что в подобной ситуации воздействие иноэтничной культуры на бытовую культуру данного этноса либо его локальной группы резко возрастает, что дает возможность наглядно представить механизм и результаты соответствующих процессов. В области хозяйства исследователями отмечена возможность достаточно резкого изменения традиции под воздействием экологических условий новых мест обитания, а также влияния занятий коренного населения края.
Материальная культура также способна к достаточно сильным изменениям. Причем основные тенденции ее развития заключаются в размывании старой горской традиции в поселении, жилище, одежде и утверждении новых форм, сочетающих черты общесоветской культуры с элементами локальной специфики. В то же время повсеместно отмечена консервативность такого элемента материальной культуры, как пища. Изменения проникли и в замкнутую сферу домашнего быта: уходят в прошлое вредные пережитки, обременительные элементы традиционной обрядности не соблюдаются; для семейного быта стали характерны новационные черты, созвучные современной эпохе. В ряде работ рассмотрены перспективы этнического развития групп в условиях иноэтничного окружения, динамика и особенности их национального самосознания, развитие многоязычия и его влияние на этнокультурные процессы.
Сравнительный аспект нового и традиционного в бытовой культуре народов Закавказья был затронут в исследовании Н.Г. Волковой (57а). Автор подчеркивает, что в динамической системе бытовой культуры соотношение традиционного и нового бывает различным. В ряде случаев наблюдается самостоятельное существование обоих компонентов (параллельное развитие традиционных отраслей хозяйства – виноградарства, рисоводства – и сравнительно новых – чаеводства, цитрусоводства, функционирование хронологически разных типов жилища). Порой традиция и инновация сливаются, образуя новую переходную форму (полутрадиционная одежда). Автор отмечает социально-экономическую обусловленность форм и функционирования традиции, но подчеркивает, что конкретные пути ее появления в культуре этноса могут быть связаны либо со спонтанным возникновением, либо с заимствованием из другой этнокультурной среды. Н.Г. Волкова указывает на относительность этнической специфики традиций, что приводит к существованию их практически идентичных форм в разных этнокультурных средах. Однако пути изменения общей традиции у разных народов бывают неодинаковы. Чтобы правильно понять конкретные механизмы изменения культурной традиции, нужно учитывать, по мнению Н.Г. Волковой, самые многообразные факторы: географические, демографические, этнопсихологические.
Этнографический материал по 20-30-м гг. содержится в других работах Н.Г. Волковой, посвященных миграциям кавказских горцев на равнину (148, 152). Эти переселения, имевшие вековую традицию, наиболее интенсивный характер приобрели в годы Советской власти. Основными социальными последствиями переселений автор считает приобщение коренного населения к городской культуре, формирование в их среде кадров промышленных рабочих. Устройство переселенческих сел на равнине сопровождалось налаживанием в них культурной и медицинской работы, обеспечением населения необходимыми товарами, улучшением бытовых условий. Важное значение, считает Н.Г. Волкова, имеют этнодемографические последствия переселений – изменение этнического состава некоторых областей Северного Кавказа.
Один из аспектов современного этнического самосознания народов Кавказа рассмотрен в статье Г.А. Сергеевой и Я.С. Смирновой (93). По данным паспортных столов они проследили за ориентациями в выборе национальности представителями второго поколения национально-смешанных семей в трех северокавказских городах, отличающихся большой полиэтничностью, – Махачкале, Орджоникидзе (ныне Владикавказ), Черкесске. Выводы авторов сформулированы по трем позициям:
1) дети обычно выбирают национальность родителя, принадлежащего к коренному народу автономии;
2) при близком северокавказском этническом родстве родителей доля выбравших национальность отца или матери примерно одинакова;
3) если один из родителей принадлежит к коренной для Северного Кавказа, но не для данной автономии национальности, а другой родитель – русский, то дети выбирают, как правило, русскую национальность.
На грузинских материалах современные этнические процессы были рассмотрены Н.Г. Волковой (61), которая осветила два аспекта проблемы: этнические и социальные результаты миграций, развитие и функционирование многоязычия. Автор анализирует причины миграций (малоземелье, бездорожье, трудоизбыточность горных районов, отставание культурно-бытовых показателей исходных районов миграгий), прослеживает основные направления миграционных потоков. Материалы статьи говорят о различных процессах в среде мигрантов, которые приводят к изменению их этнических особенностей. Изменения бытовой культуры переселенцев протекают в рамках этноконсолидационных процессов, если мигранты оказываются в этнически родственной среде. Таковы последствия переселений грузинских горцев в равнинные районы республики. По данным Н.Г. Волковой, у них стираются диалектальные различия, утрачиваются локальные, иногда весьма существенные особенности бытовой культуры. В случае, если мигранты оказываются в инонациональном окружении (осетины, армяне, греки, абхазы в грузинской этнической среде, грузины-мегрелы, сваны – в абхазской), изменения идут по линии этноинтеграционных процессов.
Н.Г. Волкова прослеживает темпы и особенности изменений в различных сферах бытовой культуры переселенцев. По выводам автора, прежде всего трансформируются хозяйственный быт и материальная культура, причем особенно разительны перемены в случае адаптации к непривычным экологическим условиям (скотоводы-горцы на равнине начали заниматься преимущественно земледелием, в жилище также наблюдается пресечение традиций и переход к новым типам домов). Наименьшим изменениям подвергаются семейный быт и народные верования, хотя и здесь, по наблюдениям Н.Г. Волковой, общая эволюция была убыстрена миграцией. В статье проанализированы факторы, способствующие стабилизации этнической традиции переселенцев. Н.Г. Волкова считает, что основную роль в этом играют хозяйственные, брачно-семейные и религиозные контакты с прародиной, традиционная бытовая нормативная система, живая память о своем происхождении. Важным следствием миграционных процессов является многоязычие. В статье показано, что решающим моментом в его развитии оказывается общая этническая граница, разнообразные контакты, возникающие между двумя этносами.
В течение ряда лет А.Е. Тер-Саркисянц исследовала этнические процессы у армянского населения Нагорного Карабаха (101). В итоговой работе автор на основе конкретного фактического материала рассмотрела тенденции основных процессов этнического развития этой группы армянского этноса. Сосредоточив внимание на социальных и демографических факторах, автор выявила особенности социальной структуры армян Нагорного Карабаха (увеличение числа рабочих и служащих, доли городского населения), характеристические черты их достаточно активной миграционной подвижности.
А.Е. Тер-Саркисянц указывает на отчетливо проявляющуюся тенденцию к сближению образа жизни и бытовой культуры сельского и городского населения ИКАО. При этом сельский быт является хранителем традиционной бытовой культуры. По наблюдениям автора, более или менее отчетливо традиционные элементы материальной культуры продолжают проявляться в характере занятий, своеобразии внутреннего убранства жилища, сохранении многих традиционных предметов домашнего быта, в женской одежде старшего поколения, пище. Устойчивое сохранение традиций наблюдается также в семейном быту армян. В частности, полнокровно функционируют такие традиционные нормы, как уважение к старшим, подчеркнуто уважительное отношение к мужчине – главе семьи; традиционны прочность брака, ориентация на многодетность, сохраняются основные ритуалы свадебного и похоронного циклов. Наиболее ярко этническая специфика проявляется в языке и других компонентах духовной культуры.
А.Е. Тер-Саркисянц дала также общую характеристику современного быта армянского населения Абхазии (102). Рассмотрев такие компоненты бытовой культуры, как хозяйство, жилище, пища, и уделив основное внимание изучению семьи, автор пришел к выводу, что традиционно-бытовая культура этой группы армянского этноса имеет много общего с культурой армянского этноса в целом, но в то же время отличается специфичностью, обусловленной как принадлежностью армян Абхазии к одной из историко-этнографических групп армянского этноса (амшенской), так и влиянием на их повседневный быт традиций окружающего населения.
Таким образом, изучение современных этнических процессов стало разворачиваться только в послевоенный период, особенно с 1960-х годов. Осмысляя влияние урбанизированной культуры на традиционный быт, кавказоведы стремились зафиксировать все многообразие этнических процессов и их последствий для развития бытовой культуры. При этом преимущественное внимание уделялось динамике традиционного и новационного, особенностям этнодемографической ситуации, этнокультурным последствиям межэтнических контактов, социальным факторам этнических процессов. Протекание последних изучалось как в среде крупных этносов, так и у небольших по численности кавказских народов. Особое внимание уделялось этнокультурному развитию компактных групп мигрантов в иноэтничном окружении. Работы последних десятилетий характеризуются применением новых исследовательских методов, в частности использованием данных социологических обследований. Однако сделано явно недостаточно и изучение названной тематики необходимо расширять и интенсифицировать.
Следует сказать и о другом. С самого начала данное направление советского кавказоведения развивалось в крайне неблагоприятных условиях. Жесткая идеологическая цензура, довлевшая над всяким печатным словом, искусственно ограничивала возможности этнографического изучения современности, сковывала живую научную мысль, ставя исследователя в жесткие рамки дозволенного и запрещенного. Невозможность говорить о многих проблемах в открытой печати привела к тому, что из научного знания выпали целые пласты этнографической действительности народов Кавказа 1930-х – начала 1980-х годов. О многом приходилось говорить завуалировано, прибегая к весьма туманным определениям «пережитки прошлого», «наследие патриархального быта» и т.д. Часто сложные, неоднозначные процессы, протекавшие в бытовой культуре народов региона, подгонялись под одномерную схему, которая должна была убедить в успехах на Кавказе «социалистического образа жизни», повсеместном утверждении в сознании людей новых, общесоветских ценностей. И хотя эти явления, конечно же, имели место, тем не менее преимущественное внимание лишь к этим сюжетам искажало реальную картину этнографической действительности в регионе, в какой-то мере снижая познавательный потенциал данного блока исследовательских работ.
В то же время исследования по этнографии современности останутся ценнейшим наследием отечественного кавказоведения. В доступных пределах в них накоплен значительный материал, который в целом дает представление о динамике этнического и этнокультурного развития народов Кавказа в XX столетии. Изучение современности необходимо продолжить. Новая общественно-политическая ситуация в стране дает возможность вести исследовательскую работу в этом направлении по-новому.
3. ЭТНОГЕНЕЗИЭТНИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ
Вопросы этногенеза и этнической истории были предметом пристального внимания ученых Москвы и Ленинграда уже в 20-30-е годы. Пионерами этой тематики выступили известные исследователи Н.Я. Марр, А.Н. Генко, Н.Ф. Яковлев, в трудах которых были затронуты многие важные вопросы этой проблематики. Прежде всего следует назвать труды Н.Я. Марра, опубликованные им после Октябрьской революции в серии работ КИПС: «Племенной состав народов Кавказа» (268) и «Кавказские племенные названия и их местные параллели» (264). В этих работах впервые было показано огромное значение этнической ономастики (этнонимии и топонимии) для изучения вопросов этногенеза и этнической истории народов Кавказа. Вопросы этнической ономастики Кавказа исследовались Н.Я. Марром также в ряде других его работ: «Сухум и Туапсе» (270), «Термин скиф» (272), «Непочатый источник истории Кавказского мира» (265) и др. Примером интересного исследования этнической истории группы народов в пределах одного историко-культурного региона может служить работа Н.Я. Марра «Батум, Ардаган, Каре – исторический узел межнациональных отношений Кавказа» (262), основанная на обширных историко-этнографических и лингвистических материалах, собранных им лично во время неоднократных экспедиций в бассейн р. Чорохи. Марр ярко показал этническое и культурное своеобразие данного региона как стыка нескольких культур: картвельской (картской), мегрело-чанской, армянской, турецкой, проследил этногенетические истоки коренных этносов этой территории, охарактеризовал миграционные процессы, происходившие в древности в пределах современных Восточной и Западной Грузии, динамику местных этнических названий.
Большое значение для этногенетических исследований имели лингвистические труды Н.Я. Марра. Открыв кавказскую семью языков, названную им яфетической, он предложил таким образом гипотезу генетического родства этих языков, что несомненно оказало определенное влияние на разработку проблем этногенеза и этнической истории народов Кавказа как в 20-30-е годы, так и в дальнейшем.
Большой вклад в исследование этих проблем внес А.Н Генко. Его работы по данной тематике затрагивали самые различные ее аспекты. А.Н. Генко опубликовал ряд ценных для понимания этнической истории народов Кавказа источников: грузинских, арабских, западноевропейских. Занимаясь целым рядом кавказских языков (абазинским, абхазским, убыхским, ингушским, чеченским, бацбийским, цахурским, ханалыгским, гапутлинским и др.), он широко использовал их данные (наряду с историко-этнографическими) для обоснования своих гипотез происхождения этих народов. Поэтому лингвистические труды Генко освещают самые различные вопросы этих сложных научных проблем. Примером может служить монография А.Н. Генко «Абазинский язык», в которой на полевых этнографических и лингвистических материалах впервые рассматриваются проблемы расселения абазин, эндо- и экзоэтнонимы абазинского этноса, этногенетические связи абазин и абхазов, история абазинских селений и миграций этого народа.
Древнейшей этнической истории народов Кавказа, их этногенетическим связям с народами Передней Азии были посвящены первые публикации А.Н. Генко (171, 172), средневековой и новой этнической истории одного из народов Северо-Западного Кавказа – работа «О языке убыхов» (173), впервые обобщившая историко-этнографические и лингвистические материалы о малом народе, в 1864 г., по окончании Кавказской войны, переселившимся в Турцию. Проанализировав данные языка народа садзов, сохранившиеся в труде турецкого путешественника XVII в. Эвлия Челеби, А.Н. Генко пришел к выводу, что они представляют наиболее раннее свидетельство убыхского языка. В этой же работе ученый высказал ряд других интересных гипотез: о первоначальной этнической принадлежности южных приморских абазин, о ранних (до XVII в.) переселениях части абазин на северные склоны Большого Кавказа.
Не менее важна для понимания этнической истории народов Кавказа статья А.Н. Генко «Из культурного прошлого ингушей» (170). По определению самого Генко, это была попытка широкого использования данных языка для реконструкции истории народа, о котором почти нет известий в письменных источниках. Названный труд прежде всего имеет большое значение для понимания этнической истории северокавказских народов – ингушей, чеченцев, бацбийцев, кабардинцев, осетин. В статье определены территория расселения этнографических и локальных групп чеченцев и ингушей, характер этнокультурных контактов этих народов с соседними (грузинами, осетинами, кабардинцами, кумыками). Генко высказал также предположение о древнейшей этнической территории вайнахских народов. Впервые в кавказоведческой литературе он проследил этапы переселений вайнахов на равнину, частично охарактеризовал ингушскую этнонимию.
Вопросы этнической истории широко затрагивались А.Н. Генко и в другой его работе – «Арабский язык и кавказоведение». Используя арабские средневековые источники (в своем переводе), он концентрирует внимание на новых аспектах проблемы культурного арабского влияния на традиционный быт дагестанских народов. Впервые им рассмотрен также вопрос об участии арабов в этнической истории некоторых народов Южного Дагестана, воссоздана историческая география расселения арабских мигрантов в Дагестане в VIII в., охарактеризованы особенности этнического развития местного населения в последующие исторические эпохи, прослежены этапы исламизации народов Дагестана.
Немалое значение для этногенетических исследований имели также лингвистические и историко-этнографические работы Н.Ф. Яковлева, многие годы занимавшегося адыгами, абхазами, вайнахами, народами Дагестана. Изучая, например, язык, историю, этнографию чеченцев и ингушей, Н.Ф. Яковлев впервые ввел в кавказоведческую литературу общее для этих народов название «вайнахи», взяв его из их живых языков (от чечено-ингушского войнах – наш народ). В дальнейшем данный термин получил широкое распространение.
Большую роль в разработке проблем этногенеза и этнической истории кавказских народов сыграли археологические открытия на Кавказе палеолитических и неолитических памятников, новых культур эпохи бронзы (С.Н. Замятнин, Е.И. Крупнов), исследования истории и языка Урарту (И.И. Мещанинов), продолженные Б.Б. Пиотровским, М.М. Дьяконовым, Г.А. Меликишвили, изучение истории Боспорского царства (В.В. Струве, С.А. Жебелев) и Кавказской Албании (И.А. Орбели, К.В. Тревер).
В послевоенные годы изучение этногенеза и этнической истории народов Кавказа получило новый импульс. Одной из первых работ этой тематики была статья Л.И. Лаврова «Обезы русских летописей», опубликованная в 1946 г. (материалы к ней собирались автором еще в 30-е годы). В данной работе Л.И. Лавров разрабатывал некоторые из идей А.Н. Генко, высказанные им ранее в трудах по истории абазин. В статье на большом историческом и этнографическом материале рассматривался вопрос о происхождении абазии, маленькой народности, живущей в настоящее время на северо-западных склонах Кавказского хребта. На исходе I тыс. н.э. абазины, по мнению Л.И. Лаврова, были более многочисленны и играли важную роль в политической жизни всего Западного Кавказа. Абазинские князья явились основателями известного Абхазского царства, что доказывается его названием: «Абаза» (откуда русское «обез») при самоназвании абхазов «апсуа». На севере власть абазинских владетелей простиралась до «Хазарской реки» – вероятно, Кубани. Столь широкая экспансия подорвала, однако, силы народа, и в последующие века абазины сами оказались в значительной степени ассимилированы своими соседями. Только на северных склонах Северо-Западного Кавказа сохранилась небольшая группа абазин, которые переселились сюда, как полагает Л.И. Лавров, между XIV – XVI вв.
Эту схему этногенеза автор неоднократно уточнял и пополнял новыми доказательствами на протяжении всей своей последующей научной деятельности. Так, в одной из своих работ, опубликованной в середине 1950-х годов, Л.И. Лавров пояснял, что близость абазинского языка к абхазскому следует объяснять не столько генетическим родством, сколько «абхазизацией» абазинского языка в период пребывания обоих народов в рамках одного государства – Абхазского царства. Языком же непосредственных предков абазин – абазгов был убыхский язык, который в позднем средневековье бытовал на более широкой территории (239).
Все сказанное было настолько новым и непривычным, что, завершая свое исследование, Л.И. Лавров мог с полным основанием резюмировать: у кавказоведов «таким образом есть серьезные основания для пересмотра наших представлений об исторической роли очень маленького, а когда-то многочисленного и сильного абазинского народа».
Научно-исследовательские институты Северного Кавказа в 1950-х годах приступили к разработке сводных трудов по истории своих национальных республик и областей, предложив ученым Москвы и Ленинграда принять участие в их работе. Одним из первых откликнулся на этот призыв Л.И. Лавров, опубликовавший статью «Расселение сванов на Северном Кавказе» (248). Статья имела большой резонанс в научных кругах по той причине, что среди кавказоведов искони существовало устойчивое убеждение, что Кавказский хребет всегда оставался крайним северным рубежом распространения картвельских племен. Между тем, как показал Л.И. Лавров, имеется много разного рода доказательств того, что сваны в течение длительного времени (XIV – начало XVI в.) проживали в верховьях Кубани. Не исключено, добавляет автор, что сваны обитали и в других ущельях Северного Кавказа, в том числе в верховьях Терека.
В середине 1950-х годов Л.И. Лавров выступил с серией статей, посвященных происхождению и этнической истории западных и восточных адыгов – предков современных адыгейцев, черкесов и кабардинцев.
В первой из этих статей – «О происхождении народов Северо-Западного Кавказа» Л.И. Лавров подверг развернутой критике многочисленные гипотезы об этногенезе коренного населения региона в дореволюционной и ранней советской историографии. На основании разнообразных источников автор убедительно показал, что предки абхазоязычныхи адыгских народов проживали на территории Западного Кавказа с древнейших времен. Это доказывается, пишет Лавров, лингвистическим анализом географических и этнических названий, известных на Западном Кавказе в античное и раннесредневековое время. В числе их гидронимы с корнем «псы» – «вода» в адыгских языках, племенные названия керкет, сохранившиеся в наименовании «черкес» и «черченей» (территориальное подразделение бжедугов), брух, в последующем бракъей, откуда русское «баракаевцы» (группа абазин), зих (джих), давшее современное самоназвание адыгов – «адыгэ» через переходную форму азыгъа (адыгское название абхазов), древнее племенное название апсиды, проступающее в современном самоназвании абазин «абаза», и т.д.
Вместе с тем Л.И. Лавров подчеркнул, что признание автохтонности горского населения Западного Кавказа отнюдь не отрицает отдельных миграций, в числе которых следует указать в первую очередь на переселение кабардинцев из Прикубанья в Центральное Предкавказье во второй половине XIII в. и переселение абазин с побережья Черного моря па северные склоны Кавказского хребта в XIV-XVI вв., о чем выше уже упоминалось; вторичное переселение части кабардинцев на запад, на территорию современной Карачаево-Черкесии в 1804 и 1822 гг. и др.
Касаясь глубинных вопросов этногенеза и последующей этнической истории абхазо-адыгских народов, Л И. Лавров пишет, что до сих пор историки отмечали довольно тесные связи этих племен с югом, вплоть до Месопотамии и Египта, но такие же сношения имели протоадыгские племена и с Крымом и Южной Украиной. Это следует из материальной культуры этих регионов, начиная со II тыс. до н.э., и тождества этнотопонимии, уходящей своими корнями ко времени киммерийцев, имя которых, возможно, отложилось в названии одного из адыгских племен – «кIемгуй», в старину произносившееся как «кIемыргуй», откуда русское «темиргоевцы».
В статье Л.И. Лавров рассматривает также этноязыковые процессы, протекавшие на Западном Кавказе в далекой древности и раннем средневековье. Он последовательно анализирует все этнические наименования, известные на данной территории, которую принято считать «прародиной абхазо-адыгских народов (243).
Следует отметить, что многие наблюдения и выводы автора аргументированы столь тщательно, что не утратили своего значения и в настоящее время. Другие, как, например, отнесение к предкам адыгов меотских племен, обитавших в античное время в степной части Северо-Западного Кавказа, были им самим пересмотрены в последующих работах и отвергнуты. Отказался автор и от отождествления древнего этнонима «керкет» с позднейшим наименованием адыгов «черкесы», отнеся последний к тюркской этнической среде (казахам) и считая его социальным термином
Такая самокритичность Л.И. Лаврова вызывает глубочайшее уважение и одновременно свидетельствует о его неустанном поиске истины, творческом росте В то время Л.И. Лавров умел отстаивать свои взгляды там, где был уверен в своей правоте. Это наглядно проявилось в отстаивании им своей позиции в вопросах происхождения балкарцев и карачаевцев – двух близкородственных тюркских народов, проживающих в горах Северного Кавказа
Л.И. Лавров заинтересовался этнографией этих народов еще в предвоенную пору. Тогда же им была написана большая рукопись, в которой целый раздел был посвящен вопросу происхождения балкарцев и карачаевцев, но опубликовать ее до войны автор не успел.
В послевоенные годы Л.И. Лавров снова выступает с рядом работ по данной тематике, в которых четко и аргументирование обосновывает так называемую кипчакскую теорию происхождения балкарцев и карачаевцев (245). Наиболее всесторонне этот вопрос был им рассмотрен в большой статье «Карачай и Балкария до 30-х годов XIX в.», написанной на основании еще довоенной рукописи (20).
В начале статьи Л.И. Лавров подробно освещает общие вопросы демографии балкарцев и карачаевцев, затем вкратце излагает историю Северного Кавказа в эпоху позднего средневековья, накануне монгольского нашествия, а также ситуацию, сложившуюся в крае в последующие столетия. Далее автор переходит к краткому рассмотрению разных точек зрения на проблему происхождения карачаевцев и балкарцев. «Сейчас, – замечает Л.И. Лавров, – никто не спорит с очевидной истиной, что этногенетическое исследование нельзя строить на данных какой-либо одной науки. В нынешних этногенетических исследованиях используются, как правило, разнохарактерные источники: письменные, археологические, этнографические, фольклорные, антропологические и др. Однако для достоверности выводов комплексного подхода было бы недостаточно. Нужно еще, чтобы выводы вытекали из таких фактов, которые поддаются датировке и этнической локализации».
Проиллюстрировав это положение на ряде конкретных примеров, Л.И. Лавров указывает на основные источники, которые, по его мнению, имеют решающее значение для «построения научной гипотезы карачаево-балкарского этногенеза». Это в первую очередь письменные известия, данные лингвистики и отчасти этнографические источники. Л.И. Лавров приводит слова арабского географа Ибн ал-Асира, который был современником монгольского нашествия и, в частности, писал, что монголы «направились в земли кипчаков, одного из самых многочисленных тюркских племен, и избили всех тех, которые сопротивлялись им; остальные бежали в болота и на вершины гор, покинув землю свою…» Под «вершинами гор», замечает Л.И. Лавров, следует понимать Кавказские горы, что хорошо Согласуется с местом обитания кипчаков вблизи Кавказа и подтверждается другими, более поздними писателями. Так, Абу-л-Гази, автор XVII в., писавший на основании более ранних материалов, прямо указывает, что «большинство кипчаков, разбитых монголами… ушло в юрт черкесов и туманов». Туман, по мнению Лаврова, это область Тюмень в Кумыкии, что полностью соответствует указанию Ибнал-Асира на уход кипчаков не только в горы, но и в «болота», т.е. в ту же Кумыкию, в низовья Терека. В горах Кавказа кипчаки столкнулись с проживавшими там аланами, что подтверждается данными языка, топонимии, этнографическими материалами и рядом других источников.
Монгольское нашествие, по мнению Л.И. Лаврова, надо рассматривать как отправную точку в этногенезе не только тюркоязычных карачаевцев и балкарцев, но и в становлении осетин как кавказской народности. Правда, согласно источникам, аланы – иранские предки осетин окончательно оставили Предкавказскую равнину под напором опустошительных походов Тимура в конце XIV в., но это все звенья одной цепи.
С целью внести ясность в вопрос происхождения осетин в 1966 г.Северо-Осетинский НИИ, Юго-Осетинской НИИ Академии наук Грузии созвали специальную научную сессию, к участию в которой были приглашены кавказоведы из разных городов страны, в том числе из Москвы и Ленинграда. От сектора Кавказа Института этнографии выступил на сессии Б.А. Калоев с докладом «Данные этнографии и фольклора о происхождении осетин» Это была одна из первых попыток в кавказоведении использовать этнографические материалы для решения вопросов этногенеза без привлечения показаний других исторических дисциплин. Сопоставляя известия из области материальной и духовной культуры древних скифов, сарматов и алан с аналогичными явлениями бытовой культуры осетин, Б.А Калоев стремился показать, что между этими народами существует близкое генетическое родство (191) С другой стороны, докладчик вскрыл также много общего в культуре осетин и их кавказских предков в горах, создателей так называемой кобанской культуры, которые вошли в состав осетинского народа в качестве субстратного слоя Доклад вызвал большой интерес, хотя в выступлениях подчеркивалось, что методика использования этнографических материалов в этногенетическом плане еще нуждается в совершенствовании. В 1960-х годах проблеме освоения своей нынешней территории чеченцами и ингушами посвятил две статьи В.П. Кобычев. В работе «Из этногенетических приданий ингушей» речь идет о древних мифических насельниках на территории Ингушетии, сохранившихся в народной памяти под именем «вамполов», «дэвов», «джелтов», «гамстег», которые обычно рассматривались как исключительно сказочные персонажи. Однако сопоставление разного рода преданий позволяет с известной долей осторожности полагать, что в отдаленном прошлом под этими именами скрывались вполне реальные этнические группы, часть которых восходит к иранскому кругу племен, а другая – к тюркскому, что в общем вполне соответствует историческим данным (204).
В другой статье «Расселение чеченцев и ингушей в свете этногенетических преданий и памятников их материальной культуры», основанной, как и предыдущая, преимущественно на собственных полевых материалах, автор пытается рассмотреть судьбы вайнахских племен в средневековье. Сопоставляя данные фольклора с сохранившимися боевыми башнями, склепами и другими архитектурными сооружениями чеченцев и ингушей, В.П. Кобычев высказывает предположение о том, что в отдаленном прошлом вайнахи занимали территорию по обе стороны Главного Кавказского хребта на востоке нынешней их республики, а также почти всю нагорную полосу в центральных районах Кавказа. В этом же убеждают топонимические данные, которые в значительной мере совпадают на всем этом пространстве, – схема, в общих чертах уже высказывавшаяся в науке, но в деталях и на основе указанных источников впервые получившая подтверждение в кавказоведении. Было высказано предположение, что в ходе этого меридиального движения с юга на север предки вайнахов имели две длительные остановки – в районе Майсты, а затем в Нашаха. О последней хорошо известно из фамильных преданий чеченцев. Именно из района Нашаха вайнахи в позднем средневековье стали расселяться в широтном направлении: на восток в район Ичкерии, на запад в Ассинскую котловину и Джерахское ущелье. Но все это, видимо, было вторичным переселением на территорию, которая и в глубокой древности была заселена (причем в гораздо более широких масштабах) вайнахоязычным или родственным ему этносом. Идеи, высказанные в двух названных статьях, были в целом положительно встречены в кавказоведческих кругах, спустя несколько лет эти статьи вошли в специальный сборник, посвященный актуальным вопросам этнической истории северокавказского региона.
Вопросы этнической истории и частично этногенеза в рамках всего северокавказского региона подверглись рассмотрению в двух специальных монографиях Н.Г. Волковой 1970-х годов. Источниковедческой базой первой из них («Этнонимы и племенные названия Северного Кавказа») послужили материалы этнической ономастики, собранные автором как в литературных источниках, так и во время этнографических экспедиций.
В книге проанализированы названия народов, этнических и локальных групп населения региона – экзо- и эндоэтнонимы. Прослеживается трансформация этих названий на разных этапах истории народов Северного Каказа, связи народов, отразившиеся в этих названиях. Исследуя материалы по этнонимии адыгов, абазин, убыхов, ногайцев, карачаевцев, балкарцев, осетин и вайнахов (чеченцев, ингушей, бацбийцев), Н.Г. Волкова выявляет территорию распространения их этнонимии и в некоторых случаях вносит существенные коррективы в сложившиеся представления о генетических связях и расселении этих народов. В числе таких переосмыслений устоявшихся этнических названий автор указывает на необоснованность прямой связи наименований «керкет» и «черкес», «касог» и «кашк» и др. В книге предложена новая интерпретация некоторых древних этнонимов, как-то: «ардоз», «нахчаматьян», «гаргар»; дано новое истолкование таких этнических наименований, как «калкан» (каракалкан) и «соны» (сонские кабаки). В приложении работы приводятся сводные таблицы терминов и указатель этнонимов, известных в северокавказских языках, а также в армянском, грузинском, азербайджанском и некоторых других (156).
В другой монографии «Этнический состав населения Северного Кавказа в XVIII- начале ХХ в.» главный акцент сделан на вопросы этнической истории народов региона на протяжении нескольких веков. Хотя хронологические рамки исследования обозначены в пределах XVIII – начала XX в., фактически в ней привлечены источники более отдаленного прошлого – XVI и XVII вв., в том числе архивные материалы и такие малоизвестные письменные свидетельства очевидцев, как труд турецкого путешественника Эвлия Челеби (XVII в.). В книге подробно рассмотрены вопросы расселения всех коренных народов Северного Кавказа: адыгов, абазин, ногайцев, карачаевцев, балкарцев, осетин, ингушей, чеченцев. Большое внимание автор уделяет изменениям этнической территории этих народов, которые происходили под влиянием различных социально-экономических, политических и природно-географических факторов. Наряду с этим приведены сведения о миграциях на Северный Кавказ русских, украинцев, грузин, калмыков, дагестанских народов.
Как и предыдущая работа, эта монография основана на самых разнообразных источниках: архивных, в основном выявленных автором, полевых этнографических, нарративных и в ряде случаев Н.Г. Волкова не ограничивается исследованием вопросов этнической истории, но затрагивает и глубокие проблемы начальных этапов этногенеза, как, например, о вайнахской подоснове части тушин (Пирикит – Тушети), о вайнахском населении в Дарьяльском ущелье (в сел. Ларе, в ущелье реки Кистинки), об этногенетических процессах, протекавших в контактной зоне Балкарии и соседней Дигории еще в XVIII в., и т.д.
Во второй части работы рассматриваются изменения, происходившие в этнической карте Северного Кавказа в период Кавказской войны и пореформенное время, вплоть до Советской власти, что делает монографию одинаково ценной и для исследователей средневековой истории, и для историков более позднего времени. В приложении содержаться сведения о поселениях в разных районах Северного Кавказа в XIX в. и карты региона первой половины XIX в. (154).
В конце 1950-х – 1960-х годах ряд сотрудников сектора этнографии Кавказа были привлечены к работе над коллективными трудами «Народы Дагестана» и «Народы Кавказа» серии «Народы мира», в статьях которых также рассматривались вопросы этногенеза и этнической истории большинства народов региона. Эти вопросы более подробно затронуты в некоторых статьях серийного издания «Кавказский этнографический сборник» и в капитальной работе Л.И. Лаврова «Эпиграфические памятники Северного Кавказа на арабском, персидском и турецком языках» (742). Они представляют собой обширный корпус специфических источников, порой содержащих уникальные исторические известия, которые к тому же сопровождаются квалифицированными и весьма содержательными комментариями автора, в том числе и по рассматриваемой проблеме. Здесь особенно следует выделить сводку различных сведений по этнополитической истории дидойцев (цезов), лакцев, табасаранцев и ряда других народов как Восточного, так и Западного Кавказа. Учитывая что в прошлом многие народы Дагестана и Северного Кавказа не имели своей письменности, эпиграфические памятники как исторический источник приобретают особо важное значение. Это делает труд Л.И. Лаврова незаменимым при изучении их прошлого, этнических и этнополитических процессов, в частности.
В начале 1980-х годов на страницах журнала «Советская этнография» с интересной статьей по проблеме этнокультурных контактов в Дагестане в связи с природно-географической средой выступила Г.А. Сергеева (288). И хотя в статье главный акцент сделан не на этническую историю, а на анализ конкретных компонентов исследуемого явления, читатель получает четкое представление о направленности возникающих при этом процессов. «Воздействие природно-географического фактора на этнос, – пишет Г.А. Сергеева, – было опосредованным, через хозяйственные отношения, изменения в которых в свою очередь способствовали созданию многих общих элементов в культуре народов, а также развитию многоязычия и межнациональных браков».
Немногочисленны публикации по этногенезу и этнической истории народов Закавказья. Здесь сказывалось прежде всего отсутствие соответствующих специалистов по этнографии народов Закавказья в этнографических научных центрах Москвы и Ленинграда. Кроме того, в самом Закавказье данной проблематикой занимался целый ряд ученых, в основном историков: Г.А. Меликишвили в Грузии, З.В. Анчабадзе в Абхазии, С.Т. Еремян в Армении, З.А. Буниатов в Азербайджане и др. Одной из ранних статей в русской советской этнографии по этнической истории Закавказья была работа В.П. Кобычева «Айрумы (к вопросу о происхождении этнонима)», посвященная этногенезу небольшой, но своеобразной группы азербайджанцев, происхождение которой автор связал с политическим разделом древней Армении в конце VI в. между Сасанидским Ираном и Византийской империей (203).
В 1966 г. посмертно была опубликована статья молодого сотрудника сектора Г.Р. Лазарашвили о времени переселения осетин Северного Кавказа на территорию Центральной Грузии (Шида Картли). В ней на основании большого числа источников, в том числе полевых материалов, собранных автором еще в студенческие годы, показана длительность этого процесса, который происходил в несколько этапов и закончился лишь в конце XVIII- первой половине XIX в., после присоединения Северного Кавказа к России, когда избыточное население смогло выселиться на прилегающую равнину (255). Таким образом, работа Г.Р. Лазарашвили впервые подвела научную базу под этот сложный вопрос, в котором ранее существовал значительный разнобой мнений.
В конце 1960-х годов Н.Г. Волкова опубликовала большую обобщающую статью по этническим процессам в Закавказье (62). В работе детально прослеживались различного рода миграционные и ассимиляционные процессы, которые происходили в этой части региона на протяжении последних двух веков. Однако фактическое изложение в статье намного шире указанных в заглавии хронологических рамок, поскольку истоки некоторых явлений уходят в более далекое прошлое – в эпоху средневековья и далее. Так, уже в первом разделе работы «Изменения в этническом составе населения» автор рассматривает миграционные процессы в позднем средневековье – начале нового времени и вплоть до современности. На первом этапе передвижения населения в Закавказье были вызваны главным образом. опустошительными иноземными нашествиями и внутренними феодальными распрями. В XIX в. миграции совершались преимущественно под воздействием экономических и конфессиональных факторов: махаджирство (выселение горцев в Турцию и другие страны Ближнего Востока), а также разновременные переселения горцев на равнину и т.п.
В начале XX в. основные изменения в этническом составе имели место в период революции и гражданской войны, а в более близкое к нам время – вследствие процесса урбанизации. Особые разделы в статье посвящены вопросам национальной консолидации, двуязычия, этнической ассимиляции и культурно-языкового взаимовлияния – т.е. всему тому, что в совокупности составляет самое понятие этнической истории. Различные аспекты этногенеза и этнической истории народов Кавказского региона рассматриваются и в ряде других работ Н.Г. Волковой, которые указаны в библиографии.
В числе работ, касающихся в той или иной степени рассматриваемой тематики, упомянем две монографии Г.В. Цулая, посвященные переводу на русский язык и комментарию таких важных фрагментов позднесредневековых грузинских летописных и авторизованных сочинений, как «Жизнь картлийских царей» Леонти Мровели, автора XI в. (761), и «Летопись Картли» (760). В обоих этих исторических источниках содержится большое число разнообразных фактических сведений, авторских ремарок, имеющих прямое или косвенное отношение к вопросу формирования грузинского и ряда сопредельных этносов, которые тщательно выявляет и анализирует Г.В. Цулая. Так, в первой монографии в легендарно-мифической форме излагается история «становления этнической карты Северного Кавказа и выделяются важнейшие этапы процесса». Характеризуя время написания работы Леонти Мровели, Г.В. Цулая пишет, что к этому периоду «в основных чертах уже определился этнический состав грузинской феодальной народности и территория ее расселения, вступает в новую фазу развития этническое самосознание многоплеменного грузинского населения». В предисловии к работе далее отмечается, что «в процессе объединения феодальной Грузии» важную роль сыграли также «этнические единицы некартвельского происхождения», которым в основном и посвящена большая часть книги и комментария к ней.
Во введении второй монографии Г.В. Цулая исследует период политической консолидации позднесредневековых грузинских княжеств и западногрузинского абхазского царства в единое Картлийское государство, в рамках которого произошло окончательное оформление феодальной грузинской народности. Это событие нашло свое отражение в выработке единого литературного языка, самосознания и других элементов культуры, о которой Г.В. Цулая справедливо замечает, что она являлась «следствием систематизации установившегося этнокультурного самосознания грузинского этноса», начало сложения которого началось за много веков до нашей эры.
Ценные суждения по этногонии картвельских и абхазо-адыгских народов содержатся и в других работах Г.В. Цулая, которые заинтересованный читатель может найти в прилагаемой библиографии.
Остановимся еще на одной работе Н.Г. Волковой «Арабы на Кавказе» (142), в которой приводятся малоизвестные, обычно игнорируемые исследователями сведения о длительном сохранении в этнической среде региона рудиментов этой народности, обитавшей на территории равнинного Азербайджана и прилегающих землях Дагестана. «Процесс деэтнизации кавказских арабов, – отмечает автор, – в основном завершился к концу XIX в.», но в быту арабский язык был вытеснен соседними языками, видимо, значительно раньше.
Завершая наш обзор, считаем необходимым еще раз подчеркнуть, что в него вошла лишь незначительная часть работ, опубликованных по проблемам этногенеза и этнической истории народов Кавказского региона. В обзор не попали работы, посвященные общему описанию больших и малых народов и этнографических групп, даже если они при этом целенаправлены на интересующие нас процессы (например, Н.Г. Волковой и Ю.Д. Анчабадзе «Старый Тбилиси», Н.Г. Вопковой «Бацбийцы Грузии», «Вайнахи в Закавказье» и др.). Как правило, обойдены вниманием индивидуальные и коллективные монографии и сборники, статьи, в которых речь шла о процессах и явлениях, имеющих косвенное отношение к изучаемой тематике, в том числе и принадлежащие сотрудникам сектора (например, «Этнические и культурно-бытовые процессы на Кавказе»). Отступление от указанных посылок привело бы к значительному увеличению объема настоящего обзора и фактически нарушило бы оговоренную структуру сборника.
Автор не ставил перед собой также задачу дать развернутую оценку рассматриваемых работ, поскольку это невозможно без сравнительного анализа всей совокупности источников в каждом конкретном случае. Как уже отмечалось, проблему этногенеза невозможно решать, опираясь на достижения какой-либо одной научной дисциплины, тем более что методика этногенетических исследований ни в одной из них не разработана надлежащим образом. Можно лишь суммарно сказать, что все упомянутые выше работы сотрудников сектора в той или иной степени способствовали лучшему выяснению многих вопросов происхождения и этнической истории отдельных народов и этнических групп и пониманию ряда этногенетических процессов, происходивших в разное время в границах локальных субрегионов Кавказа.
Вопросы этногенеза и этнической истории народов Кавказа всегда были предметом пристального внимания и изучения кавказоведов, хотя добротность этноисторических исследований, их обеспеченность необходимыми источниками не всегда удовлетворяли. В частности, неравномерной была разработка тематики двух составных названной проблемы этногенеза и этнической истории. Наименее изученными были и остаются вопросы этногенеза.
Можно выделить две основные линии в исследовании этногенеза и этнической истории.
Первая (представленная очень немногими работами) – это исследования общерегионального характера, в которых на материалах народов (Северного Кавказа, Дагестана, Закавказья, всего Кавказа) в определенных хронологических рамках рассматривались отдельные вопросы этнической истории.
Другая линия исследований представлена гораздо большей группой работ. Это изучение этногенеза и этнической истории отдельных этносов. В данной группе наиболее исследован Северный Кавказ. К настоящему времени имеются специальные работы по этногенезу и этнической истории адыгов, абазин, убыхов, карачаевцев, балкарцев, осетин, а также этнической истории вайнахов, некоторых народов Дагестана (рутульцев, цахур, лакцев и др.). Менее изучено Закавказье. Но и по этому региону можно отметить ряд работ, в которых исследовались формирование современного состава населения, история миграций с гор на равнину, переселения народов Северного Кавказа на южные склоны Кавказского хребта, этнокультурные связи народов Закавказья и Северного Кавказа.
Этногенез и этническая история – комплексная, междисциплинарная проблема. Ее изучением на кавказском материале занимаются наши коллеги – археологи, историки, антропологи, лингвисты. На данном этапе необходима более тесная кооперация исследований этой проблемы специалистами разного профиля.
Таким образом, несмотря на изученность целого ряда вопросов темы, имеется и много «белых пятен», в частности в разработке этногенеза и этнической истории отдельных народов Дагестана, Закавказья (особенно сложно с изучением этой проблемы на азербайджанских материалах), недостаточно изучены этногенез и этническая история вайнахов, дискуссионные вопросы происхождения ряда народов, в частности тюркоязычных – азербайджанцев, карачаевцев, балкарцев.
Одним словом, необходима планомерная подготовка и проведение исследований по этногенезу и этнической истории конкретных этносов, что даст возможность со временем создать сводную работу по истории народов всего Кавказа.

ПОСЕЛЕНИЯ И ЖИЛИЩЕ
Публикации на данную тему в исследуемых хронологических рамках распределены неравномерно. Более всего работ пришлось на 1960-1980-е годы, которые отмечены появлением не только отдельных статей, но и крупных монографий, специализированных сборников.
Значительны достижения в области изучения поселений и жилищ народов Дагестана. Исследования в Аварии начались еще в 1940-х годах экспедицией под руководством Е.М. Шиллинга. Эта тема была продолжена З.А. Никольской, рассмотревшей эволюцию аварского жилища с древнейших времен до современности. Автор выделяет два типа аварского жилища: древнейшее одноэлементное и сменившее его двух-, трехэлементное жилище, часто в два этажа, с пристенным очагом; переход к новому типу жилища связывается с распадом большой патриархальной семьи.
Существенный вклад в изучение аварского жилища внесли исследования архитектора Г.Я. Мовчана, работавшего в 1945-1946 гг. на территории горной Аварии в составе этнографической экспедиции Е.М. Шиллинга. Анализ стадиально различных памятников местной архитектуры: глубоко архаичного комплекса из сел Тидиб, включавшего жилой трехэтажный дом, родовую башню и подземный источник, и более позднего по времени двухэтажного многокомнатного дома с галереей, внутренним двором из сел Чох – дал возможность проследить многостороннюю связь жилища с хозяйственным укладом семьи (368). Предпринял попытку предварительной типологии жилища народов Нагорного Дагестана – андийцев, ботлихцев, каратин, тиндалов, багулалов, годоберин, ахвахцев, арчинцев и собственно аварцев, Г.Я. Мовчан основывает ее на выявлении морфологических различий старого жилища в пределах обследованных территорий. Автор высказал предположение о существовании в прошлом общего типа домостроения, который, эволюционируя, дал многообразные типы жилых домов и хозяйственных построек, характерные для региона.
Дальнейшее изучение аварского жилища также связано с работами Г.Я. Мовчана. Рассматривая соотношение камня и дерева в местной домостроительной традиции (369), он показал древность, совершенство и техническую сложность деревянных конструкций, разработанность приемов обработки дерева, соединения отдельных элементов жилища. Автор приходит к выводу о наличии в древности в юго-восточной Аварии своеобразного очага деревянного домостроения, теперь исчезнувшего. В другой статье Г.Я. Мовчана (370) рассматриваются основные этапы развития жилища аварцев, анализируются его архаические формы в связи с общественно-семейной структурой. Особенности планировки, по мнению Г.Я. Мовчана, доказывают существование большой семьи у аварцев вплоть до XVIII-XIX вв. Древнейшую фазу местного домостроения он определяет как неразделимое жилище тухума, видя в последнем основное звено родовой организации аварского общества (371).
Изучение жилища народов Южного Дагестана началось в 1940-е годы и довольно интенсивно продолжалось в последующие десятилетия, когда исследования проводили С.О. Хан-Магомедов у лезгин и табасаран (421, 422), Б.А. Калоев у агулов (13), Л.И. Лавров у рутульцев (21, 22). Отдельные аспекты жилища горских евреев рассматривались М.М. Ихиловым (11).
Специальная публикация Д.М. Габиева посвящена эволюции лакского жилища в XVIII – XX вв. (320). Характеризуя лакские поселения, автор останавливается на принципах их образования (первоначально территориально-родовой, затем территориально-соседской), проводит типологию жилища, опираясь на его конструктивные особенности, подробно фиксирует интерьер, системы отопления и освещения.
Жилище кумыков изучала С.М. Гаджиева. В работах автора (321) характеризуются основные этапы развития традиционного кумыкского жилища, его типы, строительная техника, показаны изменения жилища за годы Советской власти. Самым подвижным элементом жилища, но заключению С.Ш. Гаджиевой, является интерьер, более всего подверженный влиянию городской культуры.
Сведения о типах поселений и жилища у различных народов Дагестана – аварцев, даргинцев, лезгин, кумыков, лакцев, табасаран, рутульцев, агулов, цахуров, горских евреев – содержится в сборнике «Народы Дагестана» (25). Различные аспекты этой темы освещаются также в ряде публикаций Г.А. Сергеевой, посвященных народам аварской группы, арчинцам, хваршинам, аварцам-переселенцам, бапхарцам, хновцам (28, 88-92).
К сожалению, весьма немногочисленны публикация по жилищу вайнахов. Приходится отметить лишь одну работу Б.А. Калоева (73), в которой автор, рассматривая русско-вайнахские этнокультурные связи, прослеживает влияния и заимствования в типе жилища, интерьере.
Жилище осетин исследовано лучше. Основываясь на материалах, собранных в 1947 г. в Куртатинском и Архонском ущельях Северной Осетии, Н.Ф. Такоева (413) выделяет три типа жилища: в горах – каменные двухэтажные, реже одноэтажные, с примыкающими к ним хозяйственными строениями и оборонительной башней; дома-крепости (до семи этажей) в едином комплексе с жилыми, хозяйственными постройками и оборонительной башней; на равнине – длинные дома, появившиеся уже в ХIХ в.
Большое внимание этой сфере материальной культуры осетин уделил Б.А. Калоев в своем монографическом труде «Осетины». Автор выделил и описал основные типы традиционного осетинского жилища вплоть до современности, показал коренное изменение жилища сегодня. Иллюстрации типов жилища, видов оград, певчей, предметов интерьера представлены в альбоме Б.А. Калоева, посвященном материальной культуре осетинского народа.
В.И. Марковин занимался башенной архитектурой осетин (363), в том числе конструктивными особенностями жилых и боевых башен. Вопросам изменения материальной культуры осетин в современный период, в частности изменении в планировке селений, композиции усадьбы, системе отопления, интерьере, посвятил статью B.C. Уарзиати (420).
Работы по изучению поселений и жилища адыгов начались еще в 1940-х годах. Одной из первых выступила RP. Бинкевич (315), которая по характеру планировки выделила для периода ХУШ – начало XX в. две региональные разновидности адыгских поселений: западный (закубанские и черноморские черкесы) и восточный (кабардинцы).
Первым специальным исследованием кабардинского жилища является статья Б.Н. Студенецкой, написанная на материалах экспедиций 1936, 1939, 1947 гг. (410). Автор останавливается на типах усадьбы и жилища, исторической смене этих типов и тенденциях современного развития. Наиболее архаичным типом жилища Е.Н. Студенецкая считает длинные дома в виде вытянутого прямоугольника, более поздним – четырехугольный дом, в сторону которого, по мнению Е.Н. Студенецкой, шла дальнейшая эволюция кабардинского жилища. Автор уделяет внимание технике строительства дома, хозяйственных построек, а также интерьеру.
Процесс изменения традиционного жилища освещен Е.Н. Студенецкой в другой работе (406), в которой одновременно определены некоторые методические задачи, стоящие перед исследователем, занимающимся этнографическим изучением поселений и жилища.
Различные аспекты поселенческо-жилищного комплекса народов Северного Кавказа изучались В.П. Кобычевым. Начав с изучения современного адыгейского жилища (351), В.П. Кобычев перешел к анализу традиционного этнографического материала. В специальной работе (353) автор классифицировал данные по жилищу народов Северо-Западного Кавказа середины XIX в., выделив характерные типы: на равнине – плетеное турлучное (иногда камышевое, глинобитное), в горах – каменное и срубное жилище.
Рассматривая функциональное членение внутреннего пространства традиционного северокавказского жилища, В.П. Кобычев ставит под сомнение распространенную точку зрения о мужской и женской половинах. Основной принцип вытекал, по его мнению, из представлений о хозяйственной и почетной стороне дома с учетом расположения очага (347). Рассматривая местоположение камина в традиционном жилище, В.П. Кобычев прослеживает его эволюцию, связь с общественными и идеологическими представлениями, определяет и объясняет местоположение камина в жилище народов Северного Кавказа. Своеобразие народного зодчества Кавказского историко-этнографического региона В.П. Кобычев видит, в частности, в том, что в подавляющем большинстве жилищ система отопления была ориентирована в сторону солнца.
Обзорная статья по жилищу народов Северного Кавказа представлена В.П. Кобычевым в одной из глав коллективной монографии, посвященной исследованию преобразований культуры и быта народов Северного Кавказа за 50 лет Советской власти (16). Специальную статью тот же автор посвятил соотношению новых и традиционных черт в современном жилище народов Северного Кавказа (346).
Из новейших исследований отметим изучение современного состояния поселений и жилища кабардинцев и балкарцев, предпринятое в коллективном труде, подготовленном сотрудниками Кабардино-Балкарского НИИ и Института этнографии АН СССР в 1986 г. На основе полевых этнографических данных и материалов этносоциологического обследования выявлены основные тенденции развития различных элементов поселенческо-жилищного комплекса, влияние на них социальных преобразований.
Среди исследований, посвященных жилищу народов Северного Кавказа, следует выделить группу работ, в которых рассмотрены древнейшие его формы. Так, Л.И. Лавров исследует формы жилища народов Северо-Западного Кавказа до середины XVIII в. (361). На литературных материалах им прослеживаются основные типы жилища (с их локализацией), начиная от палеолита и кончая ранним средневековьем. Делается вывод о чрезвычайной устойчивости основного типа жилища (турлучные дома) на Северо-Западном Кавказе.
История средневекового города Маджары, его архитектурный облик, типы жилых домов и хозяйственных построек, применявшийся строительный материал и другие сюжеты отражены в статье Н.Г. Волковой (147).
Новые материалы о жилище карачаевцев содержит статья В.П. Кобычева и И.М. Шаманова (343), в которой основное внимание уделено древней строительной традиции каменного зодчества насельников края. Вопросы о древних корнях домостроительства горцев Северного Кавказа пересматриваются В.Б. Ковалевской (356). По материалам археологических раскопок последних лет в Малом Карачае автор углубляет традиции домостроительства местных кавказских племен на три тысячелетия.
Наконец, еще одну группу работ составляют исследования культовой архитектуры народов Северного Кавказа. Первый опыт в этом направлении принадлежит Л.П. Семенову, который выделил три этапа в эволюции архитектуры ингушских святилищ, связав эти этапы со степенью затухания христианства и регенерации политеистических культов в массовом религиозном сознании вайнахов. Традиции ингушской архитектуры горного района Галгай исследуются в статье В.П. Кобычева и В.Н. Басилова (312). Авторы выделяют несколько стадий в ее развитии, прослеживают эволюцию склепов, храмов, связь этих памятников с домусульманскими представлениями народа. О традициях возведения культовых построек у ингушей, связанных с местными христианскими древностями, о сходстве конструкций ингушских святилищ и склеповых сооружений идет речь еще в одной статье В.П. Кобычева (356). Дальнейшие исследования автора позволили сделать вывод об определенном воздействии на склеповую и храмовую архитектуру ингушского средневековья гражданского жилого зодчества (730). Архитектуре мавзолеев Северного Кавказа посвящена статья Л.Г. Нечаевой, проследившей время возникновения отдельных памятников, их общественное и культовое значение, этническую принадлежность, конструктивные особенности, строительную технику (374).
Изучение поселений и жилища народов Закавказья началось довольно рано. Уже в конце 1920-х годов Л.Б. Панек, проводившая полевые исследования у мтиулов – горной этнографической группы грузин, фиксировала материалы, относящиеся к этой сфере бытовой культуры. Свои наблюдения Л.Б. Панек обобщила в специальной статье (380а), в которой, наряду с конкретным описанием типичных двора и жилища, предпринята попытка выделения основных типов последнего. Основанием классификации служит для автора число помещений в доме и их раздельность или слитность с хозяйственной половиной. Важно, что при описании отдельных типов домов определяются и границы их распространения. Это по существу первые попытки картографирования жилища. Происхождение выделенных типов жилища мтиулов автор связывает с аналогичными по конструкции домами других районов Кавказа – Грузии (Хевсурети), Осетии, Дагестана, Горной Ингушетии.
1930-е годы появляется статья Б.Е. Деген-Ковалевского (724), который исследовал сванское селение как отражение истории социальной структуры сванского общества. Автор рассматривает топографию сванских селений, их структуру, культовые места, площадь «свип».
Изучение сванского материала было продолжено А.И. Робакидзе (390), рассмотревшим основные черты топографии сванских поселений, процесс их формирования. В этой же работе автор предлагает предварительную классификацию форм грузинских поселений: разбросанные поселения усадебного типа, характерные для западногрузинской равнины, и сильно скученные, горизонтально расположенные – для Восточной Грузии.
Эта классификационная схема была развита А.И. Робакидзе в другой работе (391), в которой автор выделяв г еще один тип поселений, характерный для горных районов Грузии, – скученное, расположенное террасообразно. В той же работе А.Н. Робакидзе классифицирует основные типы грузинского жилища в соответствии с тремя выделенными ареальными зонами: жилище «дарбази» с венцеобразным перекрытием, горизонтальным размещением жилых и хозяйственных построек, характерное для Восточной Грузии; одноэтажное деревянное четырехугольное жилище «саджалабо сахли» с двух- или четырехскатной крышей, бытовавшее в Западной Грузии; укрепленное многоэтажное каменное жилище, представлявшее комплекс жилых и хозяйственных помещений, специфичное для горных районов.
Однако конкретное многообразие грузинского жилища этим не ограничивается. В частности, несколько ранее Т.Д. Чиковани показал типологическое единство разновидности западногрузинского жилища «ода-сах-ли» – чархили и триалетских жилых комплексов «лазури-ода» (427).
Весьма стойким оказался интерес исследователей к сванскому жилищу. Так, В.П. Кобычев соотнес хронологию сванского дома-крепости «кор» с этапами социальной истории этого народа (345).
Из работ, затрагивающих другие аспекты изучения поселений и жилищ в Грузии, заслуживает упоминания статья А.И. Робакидзе (391), в которой автор прослеживает важнейшие изменения в крестьянском жилище Грузии в XX в. Автор указывает на вошедшее в практику раздельное возведение жилых и хозяйственных построек, устройство деревянного пола, замену центрального очага пристенным камином с дымоходом, растущую многокомнатность домов. Весьма важным процессом А.И. Робакидзе считает распространение поселений усадебного типа.
Этот же аспект – историческая эволюция поселений и жилища, но в большем временном континууме – XIX – XX вв. – рассмотрен Н.Г. Волковой и Г.Н. Джавахишвили в их монографическом исследовании бытовой культуры грузин (8). Авторы проследили за эволюцией поселений и жилища и отдельных их компонентов по разным историческим областям и этнографическим группам грузинского народа, отметили закономерности в процессе динамического взаимодействия традиционных, паллиативных и новационных форм.
Комплекс вопросов, связанных с актуальной проблемой сохранения народного зодчества, рассматривают на примере грузинского сельского жилища Н.Г. Зарандия и Э.А. Паин (331). На основе материалов статистико-социологического исследования 1984 г. в трех историко-культурных областях Грузии (Месхет-Джавахети, Сванети, Тушети) авторы определяют предпосылки сохранения народного зодчества (стабильное воспроизводство численности коренного населения, пост культурно-бытового строительства и др.), а также выявляют формы использования традиционного жилища (месхетские дарбази, сванский жилищно-хозяйственный комплекс, тушинские дома-крепости) и различия в отношении к этим традиционным формам у отдельных этнографических групп грузин. По мнению исследователей, «при решении задачи закрепления трудовых ресурсов в сельской местности» важно иметь в виду и такой фактор интеграции и стабильности сельской территориальной общности, как сохранение традиционных памятников материальной культуры.
Городское жилище грузин в отличие от сельского не изучалось. Единственным исключением является раздел в монографии Ю.Д. Анчабадзе и Н.Г. Волковой «Старый Тбилиси», в которой детально рассмотрены все имевшиеся в XIX в. в Тбилиси традиционные, новые и полутрадиционные формы жилища, а также особенности городской планировки (1).
На основе полевых материалов 1949-1951 гг. поселения и жилище абхазов изучала Л.Х. Акаба (38). Автор подробно и основательно описала эту область материальной культуры, проследила за изменениями в традициях в советское время.
Немногочисленные, но весьма ценные исследования имеются по поселениями и жилищу армян. Разностороннюю характеристику этой сферы традиционной культуры дает С.Д. Лисициан (24), опираясь на многолетние полевые наблюдения в различных районах Армении. Изучая региональную группу армянского этноса в Нагорно-Карабахской АО, А.Е. Тер-Саркисянц выявляет новое и традиционное в современном жилище, которое еще сохраняет в ряде черт этническую специфику. По наблюдениям А.Е. Тер-Саркисянц этнические традиции в сельском жилище карабахских армян наиболее отчетливо выступают во внутреннем убранстве, в сохранении предметов традиционного быта, в частности «тониров» – печей для выпечки хлеба (100, 101).
О жилище армян, переселившихся из Турции и живущих в настоящее время в Абхазии, дает представление основанная на полевых наблюдениях публикация Н.Г. Волковой (52).
Публикацией А.Я. Нуриевой (378) начинаются исследования поселений и жилища Азербайджана. Изучая жилище Апшерона, А.Я. Нуриева подчеркивает черты, присущие домостроительству только этого района, а также общие с другими районами Азербайджана. Статья В.П. Кобычева (341) посвящена жилищу народов Восточного Закавказья (полевые материалы были собраны практически во всех его районах). В статье осуществлена попытка классификации жилища по семи этнографическим областям (внутри каждой области жилище описывается по народам), даны предварительные выводы относительно его происхождения. К вопросам генезиса и типологии жилища населения Азербайджана в XIX в. В.П. Кобычев возвращается в другой, более поздней публикации (344), отличающейся углубленной и всесторонней разработкой данной темы.
В течение ряда лет изучением азербайджанского жилища занималась А.Г. Трофимова Ей принадлежит первая в этнографическом кавказоведении публикация, посвященная поселениям и жилищу рабочих-нефтянников Баку и Апшерона в XIX-XX вв. (418). А.Г. Трофимова описала типы старых селений и новых поселков, различные типы традиционного и современного жилища. Она проследила развитие отдельных элементов жилища и жилого интерьера на протяжении длительного времени, анализ эволюции жилища дан в тесной связи с бытом и образом жизни семьи (использование мебели и утвари, украшение жилища, наличие и размещение декоративных деталей убранства, сервировка трапезы и др.). На примере Лагича (317) рассматривался вопрос о связи планировочной структуры поселения с его производственной спецификой. По мнению авторов работы, Лагич как центр ремесленного производства отличается своеобразием архитектурного облика, продуманностью и организованностью планировки, с выделением осевой улицы, площадей, ремесленных кварталов, мечетей и отнесением на окраину более вредных производств; поселение отличается высоким уровнем благоустройства (система оросительных каналов, старинные водопроводы, канализация и др.).
В плане изучения этнокультурных связей интерес исследователей вызывают памятники мемориального зодчества Азербайджана. Так, Ф.Г. Мамедов описывает два средневековых мавзолея (Лачинский район) и определяет их место в мемориальном зодчестве Азербайджана и сопредельных с ним областей Переднего Востока. В одном он видит воплощение мотивов архитектуры кочевого жилья, в другом – христианских культовых сооружений Закавказья. В целом же мемориальный комплекс являет собой пример «связей зодчества Азербайджана с архитектурными традициями, сложившимися в стране до завоевания ее арабами, и с архитектурой народов сопредельных и близлежащих областей Переднего Востока».
Данные о жилище (его типах, тенденциях развития) районов Азербайджана, населенных ингилойцами, хыналыгцами, аварцами, цахурами, представлены в публикациях Н.Г. Волковой и Г.А. Сергеевой.
Различные вопросы, связанные с поселениями и жилищем курдов, разрабатывает Т.Ф. Аристова. Она проследила за процессом возникновения современных курдских селений в Азербайджане и Армении (131), провела сравнительное изучение материальной культуры, включая жилище курдов Закавказья и курдов, живущих за рубежом (308). Одну из глав своей монографии (2) Т.Ф. Аристова специально посвящает поселениям и жилищу курдов Азербайджана, Грузии и Армении. В ней показан процесс развития и изменения поселения и жилища курдов с конца XIX в. до 60-х годов нашего столетия.
Материалы по жилищу русских и украинцев Северного Кавказа имеются в работе Л.Б. Заседателевой (185), проследившей взаимовлияния и контакты в традициях поселений и жилища казаков с коренным населением региона.
Наконец, остановимся на группе работ, в которых предприняты попытки типологических исследований жилища народов Кавказа. Собственно говоря, типологический подход в той или иной степени присущ всем работам по интересующей нас тематике, так как даже элементарная дискрипция подразумевает наличие определенной авторской схемы, по которой вычленяется сумма признаков описываемого объекта. Однако в нижепоименованных исследованиях типологическая характеристика жилища народов Кавказа была главной познавательной целью, что и позволило выделить их в отдельный немногочисленный блок.
Большой вклад в разработку указанной проблемы внес В.П. Кобычев. Углубляя результаты своих предшествующих исследований, он приходит к выводу о необходимости проведения типологии не по одному, а по ряду наиболее характерных признаков (352). В соавторстве с А.И. Робакидзе (355) он рассматривает основы типологии и картографирования жилища народов Кавказа. Типологически осмысляя различные виды кавказского народного жилища, авторы выявляют закономерности в распространении отдельных типов жилища и его элементов, показывают это на примерах традиционных типов жилища различных народов Кавказа. Типологизация и картографирование жилища, по мнению исследователей, должны быть основаны на всестороннем учете всех его особенностей и изучены в определенном пространстве и во временном движении. К статье приложен вопросник для сбора материалов по поселениям и жилищу.
Итоговой работой В.П. Кобычева, в которой суммируются типологические исследования автором жилища народов Северного Кавказа, является его монография, выполненная в рамках КИЭА (350). В основу типологии положен комплекс показательных признаков (планировка, форма крыши, материал стен и др.), дающий возможность систематизировать многообразие форм жилища по трем историческим периодам (середина XIX в., конец XIX – начало XX в. и середина XX в.), проследить их развитие и изменения. В работе применен картографический метод систематизации и обобщения материалов с учетом конкретного административного деления (составлено 30 карт). Приведенные иллюстрации типов и вариантов жилища, его отдельных частей существенно дополняют текстовое исследование, служат и самостоятельным источником.
В качестве частного примера типологического подхода к исследованию кавказского жилища отметим интересное исследование Т.А. Чиковани традиционного дарбази, бытовавшего у грузин, армян и азербайджанцев (426). В качестве классификационной основы автором выдвигается степень сегментации помещения, что дало возможность проследить локальные и общие черты в жилище данного типа, его территориальное распространение, локализацию исторического ареала.
ОДЕЖДА
Данная тема по сравнению с предшествующими оказалась менее разработанной. Это объясняется спецификой материалов, требующих кропотливого сбора в этнографических экспедициях, музеях, архивах, литературе, а также трудностью подготовки к публикации иллюстративных данных.
В 1920-1930-е годы одежда народов Кавказа еще не стала предметом специального изучения, хотя важность исследования материальной культуры на кавказских материалах отмечалась А.Н. Генко в его программной статье.
В 1940-1950-е годы начинается сбор сведений по всем аспектам темы. Собранные материалы, как правило, используются в общеэтнографических статьях и дают представление о составе основных комплексов костюма.
1960-1980-е годы отмечены значительным накоплением сведений по теме «Одежда» в связи с подготовкой монографических изданий и региональных атласов. В научный оборот вводятся как полевые, так и музейные данные, что позволяет документировать время бытования того или иного предмета. На первый план выдвигаются задачи классификации и типологизации одежды отдельных народов и территорий.
Одним из первых, в 1940-е годы, тему одежды начал разрабатывать Е.М. Шиллинг. Его экспедиционные отчеты содержат краткие, но емкие характеристики одежды некоторых народов Дагестана – аварцев, аварской группы народов, кубачинцев (36, 377).
В дальнейшем в большинстве работ изучение одежды строилось на материалах второй половины XIX – начала XX в., хотя в некоторых исследованиях использовались данные более ранних исторических эпох – XVI-XVII вв. Более древние периоды истории одежды народов Кавказа представлены в работах минимально. Из специальных работ можно назвать исследования аланской одежды Х-ХП вв. (386) и ингушского средневекового женского головного убора кур-харе (319).
Самая обширная группа работ посвящена конкретным исследованиям одежды ряда народов Кавказа. Сюда можно отнести все общеэтнографические труды 1940-1980-х годов, которые, как правило, содержат более или менее подробные характеристики одежды кавказских народов. Даже простой перечень народов, одежда которых охарактеризована в этих работах, говорит о широком региональном охвате.
Наиболее изученной оказалась одежда народов Дагестана (307, 393-403), армян (305, 306), азербайджанцев (415-417, 419). Следует отметить также работы по одежде адыгов (406-409), осетин (14), грузин, в том числе горожан (1, 8, 314), балкарцев (406-408), курдов (2, 308), абхазов (38), вайнахов (406-408), русских Северного Кавказа (185), греков (58, 59), удин (60), бацбийцев (143), ингилойцев (57), хыналыгцев (7), аварцев и цахуров Азербайджана (90). Следует напомнить и региональные исследования одежды на материалах Северного Кавказа (407). Обширные сведения по одежде всех народов Кавказа представлены в двух томах труда «Народы Кавказа». Названные работы имеют рад общих черт. Все они основаны на полевых этнографических материалах, собиравшихся авторами в течение ряда лет в разных районах Кавказа (это не исключает широкого привлечения в них литературных, музейных и архивных материалов), содержат этнографические характеристики комплексов традиционной одежды (мужской и женской) и прослеживают динамику ее изменений в советские годы. В некоторых работах рассматривается соотношение в одежде новых и традиционных черт, исследуются процессы трансформации одежды у горцев-переселенцев в условиях равнины (89), прослеживаются изменения в одежде под влиянием этнокультурных контактов (402), появление новых форм в традиционной одежде в 20-30-е годы и в послевоенный период.
В ряде общеэтнографических работ отмечен новый подход к изучению проблемы. В главе «Одежда», например (автор Е.Н. Студенецкая), коллективной монографии «Культура и быт народов Северного Кавказа» впервые дана характеристика традиционной и современной одежды целой группы народов – населения одного субрегиона: адыгейцев, кабардинцев, черкесов, абазин, ногайцев, карачаевцев, балкарцев, осетин, вайнахов, показана ее трансформация в советское время. Особый подход к интересующей нас проблеме имеется и в других трудах. В монографии «Новое и традиционное в культуре кабардинцев и балкарцев» впервые для этнографического исследования одежды использованы данные этносоциологического обследования, проведенного в Кабарде и Балка-рии в 1973 г. Эти данные, совмещенные с чисто этнографическими, дали наглядную качественную и количественную характеристики одежды двух северокавказских этносов. Существенно отметить, что в монографии охарактеризована одежда не только сельского (как в большинстве кавказоведческих работ), но и городского населения.
В ряде общеэтнографических работ одежда исследуется по отдельным историко-культурным областям, этнографическим и локальным группам этноса. Такой анализ дан на осетинских (14) и грузинских (8) материалах.
К этой же группе работ относится специальные исследования одежды отдельных народов Кавказа. Более всего здесь «повезло» Дагестану, по которому опубликована серия статей. Из ранних работ такого рода прежде всего следует назвать исследование Е.М. Шиллинга и З.А. Никольской, посвященное традиционной одежде аварцев и аварской группы народов (377). На основе полевых этнографических материалов, собранных в восьми районах горной части Дагестана в 1944-1946 и 1950-1951 гг., авторы выявили специфику традиционной одежды, показали ее связь с природной и этнической средой.
В 60-80-х годах Г.А. Сергеевой была опубликована серия статей по одежде народов Дагестана, как в целом по региону (393, 404), так и по отдельным народам: арчинцам (398), аварцам и народам аварской группы (394, 396, 397, 399, 400, 402). Специальные исследования к настоящему времени имеются также по одежде народов Северного Кавказа. Это работы Е.Н. Студенецкой (406-408), характеризующие некоторые аспекты развития одежды на материалах всего Кавказского региона, работы по осетинам (14, 420), вайнахам (401, 573), русским Северного Кавказа (185). Менее изученной в трудах Института этнографии остается одежда народов Закавказья, хотя и по ней к настоящему времени имеется ряд публикаций: по одежде грузин (1, 8, 314), армян (24, 305, 306), азербайджанцев (415, 416, 419).
Особую группу работ составляют исследования теоретического характера: разработка типологии и классификации одежды (402), головных уборов (307), обуви (393), украшений (395, 396), терминологии и вопросов картографирования (408).
В процессе работы над КИЭА по теме «Одежда» были подготовлены два фундаментальных труда, в которых отразилась как конкретная разработка данной проблематики по двум субрегионам – Дагестану и Северному Кавказу, так и теоретические исследования вопросов классификации, типологии, картографирования. Это региональный атлас «Одежда народов Дагестана», еще не изданный в связи с полиграфическими трудностями (авторы А.Г. Булатова, С.Ш. Гаджиева, Г.А. Сергеева), и вышедшая в свет монография Е.Н. Студенецкой «Одежда народов Северного Кавказа. XVIII-XX вв.» Эти труды содержат не только уникальные этнографические и иллюстративные материалы. Важное место в них заняли карты, наглядно зафиксировавшие степень распространения комплексов и элементов одежды в разные исторические эпохи: вторая половина XIX – начало XX в., 1930-е, 1960-е годы и современность.
Монография Е.Н. Студенецкой – первое в кавказоведении всестороннее исследование одежды коренного населения целого региона – Северного Кавказа, основанное на оригинальных полевых материалах автора (1934-1976 гг.), коллекциях музеев Москвы, Ленинграда, городов Кавказа и литературных источниках. В работе прослеживается в сравнительно-историческом плане эволюция северокавказской одежды на протяжении более чем 250 лет, выделяются одежные комплексы, характерные для группы этносов. Традиционный костюм рассматривается в различных аспектах с учетом этнических, социально-классовых и возрастных особенностей, этико-эстетических представлений народов. Особое внимание уделено цветовой гамме одежды, имеющей этническое своеобразие, и терминологии (представленной в специальной таблице), что помогает раскрыть генезис элементов костюма и выделенных комплексов.
Работа богато иллюстрирована фотографиями и рисунками, в том числе цветными. Текст дополняют историко-этнографические карты, а также таблицы. Карты имеют и самостоятельное значение, так как они наглядно показывают пространственное распространение видов и типов одежды народов Северного Кавказа в различные хронологические периоды. Представленные в картах, в рисунках обобщения огромного фактического материала служат ценнейшим источником для дальнейшего изучения одежды и искусства народов Кавказа (408).
Труд Е.Н. Студенецкой имеет и прикладной интерес, так как он дает практикам (художникам, модельерам, работникам театра и др.) богатый материал для воспроизведения национального костюма и конструирования моделей современной одежды (особенно женского платья, обуви) с учетом ее этнических особенностей (общего стиля, покроя, цветовой гаммы, вышивки и других украшений). (96)
ПИЩА И СИСТЕМА ПИТАНИЯ
Материалы о составе пищи и системе питания различных народов Кавказа содержатся почти во всех упоминавшихся работах монографического плана, и в первую очередь в томах «Народы Кавказа». Пища рассматривается и в публикациях, посвященных этническим и культурно-бытовым процессам, соотношению в культуре народов традиций и новаций, трансформации материальной культуры в целом. Специальных работ по этой проблематике немного. Из публикаций по Дагестану отметим работы С.Ш. Гаджиевой и Г.А. Сергеевой, в которых реконструируется система питания каякентских кумыков (9) и арчинцев (28). Б.А. Калоев описал традиционную пищу осетин (14). Пища адыгов изучалась Г.А. Сергеевой (76), проследившей ее изменения (на материалах адыгейцев) за годы Советской власти. В.К. Гарданов и Г.Х. Мамбетов на материалах кабардинской и балкарской систем питания показали взаимодействие в ней традиций и новаций (66).
Пища, система питания в целом изучались в связи с разработкой проблем долгожительства у народов Кавказа: у абхазов – Г.Г. Копешавидзе, у азербайджанцев – Н.И. Григулевич и С.М. Агамалиевой (327).
Имеются также очерки, характеризующие пищу народов Закавказья: армян (24, 101), азербайджанцев (51), ингилойцев (57), удин (60). Пища грузин рассмотрена в монографиях Н.Г. Волковой и Г. Джавахишвили (8), которые охарактеризовали ее по этнографическим группам грузинского этноса на протяжении XIX-XX вв., а также Ю.Д. Анчабадзе и Н.Г. Волковой (1), показавших пищу горожан. Пища курдов Закавказья представлена в монографиях Т.Ф. Аристовой (2, 308, 309).
Особо следует выделить исследование армянской системы питания, предпринятое С.А. Арутюновым и Ю.И. Мкртумяном (310). В этой системе питания выделены три наиболее существенных пласта: основной, субстратный, адстратно-суперстратный. Разработав предварительно классификационную модель системы питания, авторы приводят ее регионально-зональное элементное описание (выделены зоны Сюник, Ширак, Айрарат), дают элементную характеристику системы питания и сравнительную типологию. По заключению исследователей, формы и виды питания тесно связаны с культурно-хозяйственными типами, существовавшие в прошлом зонально-экологические различия теперь практически не имеют места. В целом раздел монографии, посвященный пище, охватывает широкий круг вопросов, связанных с системой питания, которые ставятся в культурологическом аспекте.
НАРОДНЫЙ ТРАНСПОРТ
Совсем невелика группа работ, посвященных характеристике традиционных средств передвижения. Материалы такого рода содержатся главным образом в монографических трудах, упоминавшихся выше. Из специальных публикаций имеются только две: статья В.И. Элашвили (340) посвящена грузинским горным лыжам, которые пользовались для спуска с заснеженных гор и для скольжения со склонов по сухой траве. Подробно описаны разновидности лыж, их устройство, техника пользования, дана терминология. Автор делает вывод о распространении подобного типа лыж на всем Горном Кавказе.
В статье Л.Н. Петросяна (382) рассмотрены армянские народные сухопутные средства передвижения. Автором выделены пешие передвижения, вьючный транспорт и упряжные средства (бесколесные и колесные). В статье описаны материал, конструктивные особенности и способы передвижения. Автор подчеркивает большую стабильность народных средств передвижения, не претерпевших значительных изменений в XIX – начале XX в. по сравнению с предшествующими веками. Причину этого автор видит в том, что такие средства передвижения отвечали условиям местной географической среды, а также соответствовали уровню социально-экономического развития народов Кавказа в рассматриваемое время.
* * *
Таким образом, проведенный обзор позволил составить в какой-то мере представление о состоянии изученности тем «Хозяйство» и «Материальная культура» в кавказоведческих публикациях главным образом Института этнографии АН СССР.
Как видим, изучение культуры жизнеобеспечения народов Кавказа в отечественном кавказоведении XX в. прошло несколько этапов. Первый преимущественно был связан с археологическими исследованиями древних форм культуры. Правда, в работах данной проблематики тех лет нередко привлекались этнографические и лингвистические данные. Но все-таки направленность этих работ была в основном археологическая. Специальные этнографические исследования по культуре жизнеобеспечения в 20-30-е годы были крайне редки. Для этого же этапа развития отечественного кавказоведения были характерны (хотя и немногочисленны) работы, изучающие материальную культуру в тесной связи с социальным бытом (как, например, статья Деген-Ковалевского).
Ситуация стала меняться в 40-50-е годы, когда этнографы вплотную начали изучение всех сфер культуры жизнеобеспечения: хозяйства, поселения, жилища, одежды, пищи, транспорта. Появилось множество работ, детально описывающих и анализирующих все аспекты культуры жизнеобеспечения. Но, как отмечалось, особенно оживились исследования этой области культуры в 60-е годы в связи с работой над КИЭА. Наконец, для третьего периода исследования культуры жизнеобеспечения характерны важные теоретические разработки. Это публикации С.А. Токарева в 70-е годы, С.А. Арутюнова, Э.С. Маркаряна, Ю.И. Мкртумяна в 70-80-е годы, выделивших хозяйство и материальную культуру в единую, тесно связанную систему жизнеобеспечения этноса. Каждый из обозначенных периодов несомненно внес свой позитивный вклад в изучение культуры жизнеобеспечения. Изучение древностей дало ретроспективу формирования культуры жизнеобеспечения народов Кавказа на древних этапах истории. Исследование многих вопросов хозяйства и материальной культуры, основанное главным образом на полевых материалах, даёт возможность представить все многообразие этой сферы бытовой культуры Кавказа и проследить ее изменения в XX в. Теоретические разработки обогатили конкретные труды данной тематики, дали возможность системного подхода и классификации данной области традиционной культуры. Более забытым оказался аспект, характерный для кавказоведения 20-30-х годов: материальная культура как источник социальной жизни этноса, хотя работы такого направления имелись (Г.Я.Мовчан).
5. СОЦИОНОРМАТИВНАЯ КУЛЬТУРА
Проблемы социального строя и общественного быта довольно рано привлекли внимание русских исследователей этнографии Кавказа. Уже первые наблюдатели местного быта заметили удивительное разнообразие присущих ему форм общественного устройства. Тогда же первые попытки аналитического подхода обозначили контуры теоретической схемы, стойко удерживавшейся на протяжении всей истории дореволюционного кавказоведения, в соответствии с которой формы общественного устройства народов региона делились на аристократические (феодальные) и демократические (патриархально-родовые). Выдающиеся работы М.М. Ковалевского, составившие одну из самых блестящих страниц русской исто-рико-этнографической науки, как бы подвели итог дореволюционным исследованиям в области изучения родовых структур у народов Кавказа. Немало заслуг у дореволюционного кавказоведения и в области изучения других аспектов социального строя и быта на Кавказе; излюбленными темами, в частности, были социальная жизнь общины и ее традиционные институты, обыадое право, землевладение и землепользование и др.
Новый этап в изучении социального строя и общественного быта народов Кавказа связан уже с достижениями советской науки. В ряду специальных исследований, посвященных этой проблеме, следует прежде всего выделить работы М.О. Косвена. Начав свою научную деятельность с изучения проблем первобытной истории, М.О. Косвен сразу же обратил внимание на кавказский историко-этнографический материал, который вследствие своей архаичности давал обильную фактологическую базу для соответствующих теоретических реконструкций. Побывав в 1936 г. в экспедиционной поездке в Южной Осетии, М.О. Косвен публикует статью «Из истории родового строя в Юго-Осетии» (469), в которой нашли отражение его взгляды на иерархию древних общественных структур в патриархальном быту народов Кавказа, в частности соотношение большой семьи и патронимии. Тогда же М.О. Косвен обратил внимание на ряд пережиточных явлений кавказского быта, которые он связал с остатками матриархальных порядков. По его мнению, сложный комплекс обычаев и обрядов, который сопровождал заключение брака («свадебный цикл»), отражал целый ряд моментов, связанных с историей матриархата, в частности переход от группового брака к индивидуальному, а также различных форм брачного поселения и пр.
Взгляды М.О. Косвена на древнейшую общественную структуру народов Кавказа свое законченное выражение получили в специальной работе, в которой автор на основании пережиточных данных, сохранившихся в быту и получивших отражение в исторических и этнографических источниках, гипотетически реконструировал основные элементы социальной структуры (15). Последняя, по логике автора, преемственно связана с доклассовой эпохой и функционировала, хотя и в сильно размытом, но доступном для непосредственного исследовательского анализа виде практически еще в начале XIX в.
В числе пережиточно сохранявшихся элементов социальной структуры эпохи первобытности М.О. Косвен называл, в частности, племя. Отголоски былой племенной организации он находил в наличии у ряда кавказских народов локальных подразделений, обладавших комплексами культурно-бытовых особенностей, диалектальными различиями и т.д. Именно под этим углом зрения автор рассматривал деление адыгейцев на шапсугов, натухайцев, абадзехов, темиргоевцев и др., этническую дробность аваро-андо-цезских народов, территориально-локальные подразделения в составе грузинского этноса.
Пережиток другой социальной единицы первобытности – рода М.О. Косвен усматривал в существовании на Кавказе определенной социальной группы, состоявшей из людей, ведующих свое происхождение по мужской линии от одного общего предка, или вообще состоящих в кровном родстве (*). М.О. Косвен справедливо отрицал прямую связь кавказского «рода» с архаическим родом эпохи классической первобытности, однако указал на характерные для названной группы родовые отношения, в частности родовые связи, традиции, нормы обычного права, обычай экзогамии. М.О. Косвен указывал на трудность констатации и изучения родовых группировок на Кавказе вследствие нечеткости и размытости их контуров в традиционной социальной структуре народов региона.
___________________
(*) В дореволюционной литературе эта социальная группа была известна под термином «фамилия».
В общественном быту и фольклоре народов Кавказа М.О. Косвеном были выявлены и обобщены факты, которые с достаточной долей вероятия связывались им с пережитками дуальной организации. Именно в этом ряду исследователь рассматривает реликты реально сохранявшегося разделения, в том числе четного, целых народов (абазины, ногайцы) или их этнических подразделений, генеалогические легенды, повествующие о происхождении кавказских народов, в которых также часто фигурирует четное начало. Неоднократно зафиксированное в литературе деление кавказских сел на две части (например, нижнюю и верхнюю) тоже трактовалось М.О. Косвеном как реликт архаической дуальной организации.
Однако если родо-племенные и дуальные подразделения в традиционном общественном быту народов Кавказа реконструировались М.О. Косвеном во многом умозрительно, то выделенная им сначала на удмуртском, а затем всесторонне описанная и проанализированная на кавказском материале патронимия являлась совершенно реальной родственной группировкой, полнокровно функционировавшей, в частности на Кавказе, вплоть до недавнего времени.
Выделяя главные черты патронимии, М.О. Косвен указывал на территориальное, хозяйственное и идеологическое единство входивших в нее семей, жесткие экзогамные порядки, специфическую, основанную на обычных нормах систему внутреннего управления. При этом М.О. Косвен считал, что патронимия во многих отношениях является наследницей архаического рода, что именно к патронимии в том или ином масштабе и состоянии перешли многие его характеристические черты.
М.О. Косвен был далеко не единственным исследователем, занимавшимся изучением архаических общественных структур у народов Кавказа. Еще в 1930-е годы работы в этом направлении вели А.С. Вартапетов, рассмотревший соответствующий вайнахский материал (444), и Л.Б. Панек, изучавшая мтиулов – этнографическую группу грузни (481-483). В частности, Л.Б. Панек в ряду наиболее ярких остатков родового строя, сохранившихся в культуре горцев, назвала родовые поселки, землевладение и землепользование, отражавшие коллективистские начала, экзогамию, родовой культ.
В послевоенные годы кавказоведы продолжали изучение аналогичных сюжетов, обращаясь большей частью к этнографическому материалу XIX – начала XX в., на фоне которого рассматривались архаические пережитки общественного быта народов Кавказа. Так, Ш.Д. Инал-ипа указал на характеристические черты абхазского патриархального общества XIX в. (457), отметив его пережитки в традиции селиться по родам, наличие большого количества общинных земель, значительную роль в хозяйственной жизни института взаимопомощи. Ш.Д. Инал-ипа выявил также отголоски военно-демократических порядков в абхазском обществе XIX в., нашедшие отражение в социальной психологии народа.
Особенности функционирования пережиточных форм патриархально родового строя аварцев проанализировала З.А. Никольская. Автор рисует достаточно сложную общественную структуру аварского общества XIX в., состоящую из ряда соподчиненных ячеек, начиная от малых патриархальных семей и кончая крупными, чисто территориальными объединениями (бо), выступающими по отношению к внешнему миру в качестве самостоятельных социально-политических единиц. На аварском материале З.А. Никольская прослеживает преобразования родовых институтов в условиях далеко зашедших процессов социальной дифференциации и развития ранних форм эксплуатации (477, 478).
А.И. Першиц исследовал лъепк – общественную форму, игравшую весьма заметную роль в жизни дореволюционной Кабарды (486). Льепк, который объединял отцовских родственников-однофамильцев, являлся, по мнению А.И. Першица, наиболее широкой структурной ячейкой рас-павшего рода. Даже в позднейший период лъепк воплощал реликтовое единство рода, проявлявшееся в экономической, организационной и идеологической сферах.
Другую пережиточную общественную форму у адыгов – так называемые братства – изучал В.К. Гарданов (447). Первоначальное происхождение братств он связал с древними фратриями, наследием которых были присущие братствам родовые пережитки – экзогамия, родовая взаимопомощь, кровная месть. Одновременно В.К. Гарданов отметил новые социальные аспекты функционирования братств, превратившихся в условиях антифеодальной борьбы в основную ячейку политического объединения адыгского крестьянства.
Анализируя в другой работе некоторые факты традиционного общественного быта адыгов, В.К. Гарданов показал их связь с древней дуальной организацией (451). Иерархические социальные подразделения адыгов с кратным количеством составляющих элементов (дворянско-княжеские и ассоциированные с ними тльфокотльские «фамилии»), этногенетические и генеалогические легенды, содержащие четное число имен прародителей и эпонимов, широко известное деление жителей адыгских сел на две группы интерпретируются автором как отголосок некогда существовавшего универсального общественного порядка. Рассматривая функционирование пережитков дуальной организации у адыгов в XIX в., автор отмечает их приспособленность к процессам развития феодального общества.
Продолжались работы и в области изучения патронимии. В свое время исследования М.О. Косвена имели самый широкий резонанс в кавказоведении. Многочисленные его ученики и коллеги выделили и описали эту социальную форму у различных народов Кавказа, причем при рассмотрении функций и генезиса патронимии подавляющее большинство исследователей присоединилось к точке зрения первооткрывателя. Между тем позднее в советской историко-этнографической науке был обоснован другой взгляд на сущность патронимической организации. В кавказоведении, в частности, его выдвинул А.И. Робакидзе (489), который отвергнул идею о преемственной связи между первобытным родом и патронимией. Последней, как показал А.И. Робакидзе, совершенно не свойственна такая важнейшая черта, как родовая собственность на основные средства производства; бытование патронимии в условиях развитого классового общества, когда рода как такового уже давно не существовало, также указывает на отсутствие связи между этими двумя социальными институтами. По мнению А.И. Робакидзе, патронимия – это родоподобное образование, возникшее на основе большесемейной организации либо ее пережиточной формы.
В ряде работ, посвященных древнейшей общественной структуре народов Кавказа, рассматривались вопросы, связанные с архаическим половозрастным делением общества. Так, в небольшой статье Л.Б. Панек это было сделано на основе грузинских терминов родства (481).
Характерный атрибут половозрастной структуры общества доклассовой эпохи был выявлен М.О. Косвеном на основании изучения кунацкой (15). Во всей предшествующей литературе кунацкая традиционно рассматривалась исключительно как помещение для приема гостей. Работа М.О. Косвена заставила изменить этот односторонний взгляд, показав, что в пережиточном виде кунацкая выступает как помещение для мужчин, в частности неженатой молодежи, и в своей самой архаичной форме представляет собой мужской дом («клуб холостяков»), хорошо известный по этнографическим описаниям традиционных обществ.
Значительный интерес в кавказоведческой литературе был проявлен к традиционным социальным институтам, рамки которых во многом регламентировали дореволюционный общественный быт народов Кавказа. Ряд исследователей обратились к интерпретации аталычества. Первое его подробное описание как на кавказских, так и на кросскультурных материалах дал М.О. Косвен (486), который в соответствии с отстаиваемой им в те годы гипотезой универсальности матриархата считал аталычество пережитком этой стадии социальной истории человечества.
Иной взгляд на генезис и сущность аталычества был обоснован В.К. Гардановым, который охарактеризовал этот обычай на материалах этнографии адыгов (448). В.К. Гарданов возводит аталычество к первобытной общности детей. Различные этапы ее изживания, по мнению В.К. Гарданова, обусловили и различные стадиальные формы обычая обязательного воспитания детей вне родительской семьи: сначала в форме авункулата, затем передачи ребенка в любую неродственную семью, наконец, в условиях классового, преимущественно феодального общества, в виде передачи родителями детей на воспитание в подчиненную или зависимую семью.
Я.С. Смирнова обратила внимание на еще одну, весьма своеобразную форму функционирования аталычества на Кавказе (545). Встречавшийся только у абхазо-адыгских народов уникальный обычай усыновления представителя привилегированного слоя общества людьми, стоявшими на более низкой ступени социальной лестницы, Я.С. Смирнова квалифицирует как усеченное аталычество. «Обычный» способ разрешения специфической ситуации, часто возникавшей в феодальном обществе, мог заключаться в адопции вассала сюзереном, однако, как считает Я.С. Смирнова, в обществе, широко практиковавшем аталычество, этот институт предлагал уже готовую, привычную форму установления иерархизированного искусственного родства.
Исследователи неоднократно обращались к другому социальному институту – гостеприимству. Е.Г. Пчелиной принадлежит замечательное по своей подробности и полноте описание этого обычая у южных осетин (487). В.К. Гарданов проанализировал функционирование института гостеприимства в традиционном быту адыгов (449). Автор дал всестороннюю характеристику основных черт обычая, а также сопряженного с ним комплекса обычноправовых норм: право субъекта на гостеприимство, на пищу, обслуживание, сохранение инкогнито, помощь, защиту и т.д. В.К. Гарданов исследовал также другой социальный институт – куначество. Отрицая достаточно распространенный взгляд на куначество как на обыкновенную разновидность гостеприимства, В.К. Гарданов считает, что это новый вид межродовых и межобщинных отношений, хотя и связанный генетически с гостеприимством. Изучение средневековой формы куначества позволило В.К. Гарданову выявить и описать своеобразный обычай, обозначенный им как патронат, под патриархальной оболочкой которого осуществлялось стремление феодалов увеличить число лично зависимых людей.
В дальнейшем изучении обычая гостеприимства было продолжено Ю.Д. Анчабадзе, который вновь сосредоточил внимание на его социальных функциях в традиционном быту народов Кавказа (436).
Специально обычаю взаимопомощи посвящена только одна работа Г.Д. Джавадова (454). Автор охарактеризовал форму этого обычая, бытовавшего в Азербайджане при проведении земледельческих работ.
При изучении общественного быта определенное внимание уделялось рассмотрению внепроизводственной сферы жизни дореволюционного крестьянства. Исследования показали, что четкой грани между досугом и хозяйственными занятиями не существовало и оба вида деятельности как бы перетекали друг в друга. В частности, тесная связь между народным земледельческим календарем и традиционными празднованиями лезгин была прослежена А.Г. Трофимовой (494). Материалы З.А. Мадаевой также свидетельствуют, что в основе зимней календарной обрядности – на этот раз вайнахов – лежит трудовая деятельность, а главное содержание праздников и обрядов заключалось в подготовке к весеннему севу и заботе о будущем урожае (476). В подробно описанном Ю.Ю. Карповым традиционном зимнем празднике цезов «игби» (462) видна хозяйственная направленность, хотя и не сознаваемая участниками действия. Вместе с тем Ю.Ю. Карпов обратил внимание на воспитательную, социальную функцию праздника.
Изучение праздничного быта народов Кавказа к тому времени проводилось, в частности, Ю.Д. Анчабадзе и А.Б. Дзадзиевым. работы которых были направлены на выявление социальных функций традиционных развлечений и форм проведения досуга в системе этнической культуры абхазов (438) и осетин (455). Во многом совпадающие выводы авторов свидетельствуют, что внепроизводственная сфера была важным каналом физического и эстетического воспитания, межпоколенной передачи этнических ценностей.
В литературе затрагивался вопрос и о специфике форм проведения досуга в разных половозрастных группах. Из немногих исследований этого плана можно назвать давнюю работу Дж. Багирова, описавшего детские игры в азербайджанском с. Шихлы (439), и работу Н.С. Гогоберидзе, посвященную детским играм в горных областях Грузии (453).
С конца 1970-х годов в изучении общественного быта народов Кавказа стало развиваться новое перспективное направление, представленное исследованиями Б.Х. Бгажнокова. Обосновав важность и актуальность специфической области этнографической действительности, названной им этнографией общения, Б.Х. Бгажноков интенсивно разрабатывает эту проблему на кавказском, в частности адыгском материале. Многоплановость и многоаспектность коммуникативного поведения, его интеграль-ность по отношению ко всей бытовой культуре этноса дают возможность формулирования самых разных познавательных задач. Так, Б.Х. Бгажноков проследил за некоторыми аспектами воздействия идеологии на язык (441, 443). Автор показал социокультурные механизмы исторически возникших у адыгов запретов на произнесение отдельных слов.
В другой работе Б.Х. Бгажноков сосредоточил внимание на семиотике проксемического поведения адыгов. Автор исследовал конкретную социальную семантику репертуара семиотически значимых параметров пространства, организованного в соответствии с оппозицией «почетный – менее почетный», показал историческую обусловленность воздействия на организацию пространства сословных различий, элементов рыцарской морали, приспособленной к условиям феодального общества, старых родовых традиций (гостеприимство, почитание старших, обычай избегания), различного рода магических и полумагических концепций (442).
В 1970-1980-е годы в Абхазии работала комплексная антрополого-био-логическая и социально-этнографическая экспедиция Института этнографии по изучению явлений долгожительства. Этнографическая программа» экспедиции имела целью выявление социальных и этнокультурных факторов долгожительства. В развернувшихся исследованиях наряду с другими были затронуты и явления сферы общественного быта. Так, И.И. Крупник изучал традиционные и современные структуры абхазской сельской общины и место в них лиц особо преклонного возраста (472). Автор разделяет биологическое и социальное долгожительство, выступающее как самостоятельный этнокультурный феномен. Абхазское долгожительство, по мнению автора, относится к последнему кругу явлений и детерминируется геронтофильными ориентациями абхазского общества.
В рамках этнографической программы по изучению долгожительства проводились исследования этнопсихологических аспектов этого феномена. Г.В. Старовойтова указала, что наряду с другими этнопсихологические факторы способствуют формированию долгожительства (492), а В.П. Кобычев конкретно связал долгожительство с особым благожелательным климатом, который отличает семейную и общественную жизнь абхазов (466). А.П. Павленко и А.Е. Шинкуба изучали возрастную номенклатуру и возрастные категории в абхазском обществе, дав соответствующие описания и терминологический глоссарий (480).
Общественный быт тесно связан с социальным строем, поэтому естественно, что этнографы, занимающиеся общественно-бытовой проблематикой, «делают выход» в смежную исследовательскую область. Однако на фоне довольно обильной литературы, посвященной общественному быту, исследования, затрагивающие проблемы собственно социального строя, немногочисленны. На основании архивных документов Е.Н. Студенецкая рассмотрела спорный вопрос о существовании рабства в феодализирован-ном карачаевском обществе XIX в. (493). Автор решительно высказался за наличие соответствующей социальной прослойки в дореволюционном Карачае, причем указал на значительную роль рабского труда э общественном производстве. В то же время Е.Н. Студенецкая не считает, что оно основывалось исключительно на эксплуатации рабов. Феодальные отношения, по мнению Е.Н. Студенецкой, были определяющими в социальном устройстве карачаевцев.
В специальной статье Л.И. Лаврова, посвященной назревшим вопросам изучения социальных отношений на докапиталистическом Кавказе, в числе важнейших также был назван вопрос о прохождении местными народами рабовладельческой формации (474). Сам Л.И. Лавров допускал здесь существование лишь рабовладельческого уклада на том основании, что рабы не составляли на Кавказе преобладающей массы непосредственных производителей. Второй вопрос, на актуальность изучения которого обратил внимание Л.И. Лавров, – это природа независимых союзов сельских общин («вольных обществ»), функционировавших на Кавказе вплоть до XX в. Л.И. Лавров указал на особенности этих социально-территориальных образований и высказал предположение, что «демократические» порядки «вольных обществ» не были пережитком первобытнообщинных отношений, а результатом замедленного классообразования.
Ю.Ю. Карпов поддержал эту точку зрения Л.И. Лаврова и указал на причины замедленного процесса классообразования и эволюции политической системы «вольных обществ», которые, по его мнению, объяснялись главным образом прочностью сельскообщинных отношений (461). Однако, анализируя роль народных собраний и старшин в «вольных обществах» Северной Осетии XVIII – первой половины XIX в., автор пришел к выводу о продвижении социальных структур этого типа к форме феодальной власти через узурпацию прав народных собраний и закрепление старшинской власти наследственным способом.
В кавказоведческой литературе определенное внимание уделялось вопросу сельской общины. Так, Р.Л. Харадзе охарактеризовала процесс классообразования и структурные особенности сельской общины у грузин-горцев, прослеживаемые главным образом на пережитках тушинского код-мекодеоба и сванского лакрана (495). Р.К. Чанба рассмотрел земельные отношения в абхазской сельской общине XIX в. (497), Ю.Ю. Карпов – сельскую общину горных районов Чечни и Дагестана (464). Оба автора пришли к выводу о прочности сельскообщинных институтов, сохранявших свое функциональное значение.
Существенным было участие этнографов в общеисторической дискуссии о природе и характере горского феодализма. Большой вклад в разработку этой проблемы внес А.И. Робакидзе (489). В числе особенностей хозяйственного и социального быта, наложивших отпечаток на характер феодальных отношений горцев, он называет сочетание высокоразвитого альпийского скотоводства с интенсивными формами горного земледелия, специфическую форму собственности на землю, развившуюся на базе скотоводства, а не полеводства, длительную сохранность большой семьи с сопутствующей ей патронимией, развитие военно-демократических институтов, постзпенно перераставших в военно-аристократический уклад вследствие расширения масштабов отгонно-пастбищного скотоводства за пределы племенных границ. Исходной базой возникновения феодальных отношений у горцев Кавказа, как считает А.И. Робакидзе, является не родовой строй, а более высокая ступень общественно-экономического развития – переходная от первобытной к классовой формации.
Вопросы общественного быта и социального строя народов Кавказа затрагивались также в работах монографического характера. Здесь прежде всего следует назвать исследование В.К. Гарданова «Общественный строй адыгских народов» (450), которое стало итогом многолетних изысканий автора. Основной вывод исследования заключается в утверждении тезиса о веду цей роли феодальных отношений у адыгов в XVIII – первой половине XIX в. В.К. Гарданов отверг распространенную в историко-этно-графической литературе точку зрения, согласно которой «демократические племена» в отличие от «аристократических» считались находящимися на стадии патриархально-родового строя. Анализ системы адыгского феодализма: форм землевладения, социально-классового деления общества, системы композиций – показал, что у обеих территориальных групп адыгского этноса общество делилось на два основных антагонистических класса: уорков (феодалов) и пшитль (крестьян) существовало крепостное право и феодальная эксплуатация. В то же время В.К. Гарда-нов показал, что пережитки доклассовой формации (в их числе автором рассмотрены «братства», реликты дуальной организации, гостеприимство, куначество) затушевывали феодальный характер общественных отношений адыгов.
Описанию общественного строя и быта осетин уделил внимание Б.А. Калоев в своем монографическом исследовании, посвященному этому нгроду (14). Сведения по современному общественному быту народов Кавказа можно найти в работе о культуре и быте адыгейского аула Шовге-новский (76).
Исследования советских ученых в области социального строя и общественного быта народов Кавказа во многом опирались на достижения дореволюционного кавказоведения. Причем советская наука восприняла от предшествующего этапа не только накопленный объем знаний, но в какой-то мере саму традицию исследовательского интереса к этой сфере культуры. Изучение социального строя и общественного быта составляет, пожалуй, одно из самых значительных по объему и достижениям направление этнографического кавказоведения.
В ряду научных достижений советского кавказоведения нужно прежде всего назвать доказательство ошибочности представления о Горном Кавказе как о классической стране родового строя, представления с которым даже выдающимся представителям дореволюционной науки не удалось полностью расстаться. Конкретные историко-этнографические исследования общественного строя и быта ряда кавказских народов, анализ зафиксированного обычноправового материала и т.д. дали советским ученым неопровержимые факты, свидетельствующие, что патриархально-родовой строй был давно прошедшим этапом социально-экономического развития горских кавказских обществ, которые в XIX в. находились уже на ином уровне формационного развития.
Среди наиболее интенсивно разрабатывавшихся проблем – пережитки древнейших общественных форм в этнографическом быту народов Кавказа XIX – начала XX в. Патриархальность жизненного уклада местных народов, сохранявшаяся даже в первые годы Советской власти, давала возможность проведения достаточно полнокровных исторических реконструкций, опиравшихся и на данные полевой информации. Значительным достижением в этом ряду было открытие и всестороннее описгчие на кавказском материале патронимии. Целенаправленно изучались традиционные социальные институты, их роль и функции в общественном быту. В ряде исследований начато изучение внепроизводственной сферы общественного быта, в частности форм проведения досуга. Обещают быть перспективными развернувшиеся работы по этнографии общения
Исследования социального строя и общественного быта народов Кавказа будут продолжены. Сейчас явственно очерчиваются те направления, на которых прежде всего желательно сконцентрировать творческие силы. Так, весьма актуальным, с возможностями практического выхода, представляется углубленное изучение праздничной культуры народов Кавказа, традиционных форм развлечений и проведения досуга. Успешно начатое изучение этнокультурной специфики общения и тесно связанных с ним феноменов общественного быта желательно продолжить, широко охватив исследованиями общекавказский этнографический материал. Реконструкция исторической динамики взаимоотношений потестарной и политической форм власти на Кавказе позволит значительно углубить наши представления о социальной сфере быта на дореволюционном Кавказе. Этот вопрос в свою очередь тесно связан с необходимостью более детального изучения общественного строя. Как известно, проблема горского феодализма продолжает оставаться дискуссионной. Участие этнографов в этой дискуссии весьма желательно.
6. СЕМЬЯ И СЕМЕЙНЫЙ БЫТ
Фамилиологическое направление в отечественной этнографии имеет давние и богатые традиции (801). Если даже отвлечься от работ по отдельным кавказским народом, то достаточно назвать предпринятый С.А. Егиазаровым обзор остаточных форм архаических брачно-семейных отношений у народов Кавказа, принадлежащую В.В. Сокольскому первую историческую реконструкцию матриархальной стадии развития кавказских горцев, составляющую несомненную заслугу Л.В. Малинина первую попытку установить генетическое и функциональное соотношение калыма и приданого, небезынтересную в теоретическом отношении сводку данных о семье у горско-кавказских народов А. Даринского и особенно соответствующие сюжеты в трудах М.М. Ковалевского, опиравшегося на кавказский материал в своих исследованиях семейной общины и еще более древних брачно-семейных форм.
Большинство названных ученых жили в Петербурге или в Москве, там же публиковались их работы – отдельными книгами или статьями в этнографических либо других журналах. В то же время заметное место занимал и другой центр этнологического кавказоведения – Тифлис, где велась очень широкая по этническому и тематическому охвату, в том числе и по теме семьи и семейного быта, деятельность Г.Ф. Чурсина, продолжавшаяся и в первые послереволюционные десятилетия. Уже в середине 1920-х годов возобновилась она также в Москве и Ленинграде. Пожалуй, первым заметным явлением в этой области была статья Е.М. Шиллинга «В Гудаутской Абхазии», посвященная в основном материальной культуре, но в связи с этим и организации семейного быта, а также гостеприимству. В 1930-х годах Е.М. Шиллинг, проводя полевые работы в Дагестане, собрал интересные материалы о большой семье, представленные в его рукописях о багулалах, каратинах, бежтинах и хунзалах (Архив ИЭ в Москве). Наконец, его вышедшая в 1940-х годах монография о кубачинцах содержит особый раздел о пережитках матриархата, где на основе личных наблюдений, сообщений информаторов и фольклорных данных он привлекает внимание к остаткам женских свобод, матронимическим фамилиям, реликтам возрастных женских сообществ и, что особенно важно, отдаленным реминисценциям оргиастических нападений на посторонних мужчин во время женских полевых работ (в форме пленения таких мужчин) (36, 106).
К концу 1920-х годов относится небольшая, но замечательная в общетеоретическом отношении статья этнографа и языковеда М.Д. Сигорского о браке и брачных обычаях у народов Кавказа (его последняя обнаруженная нами статья – по тюркской лингвистике – была опубликована в 1934 г.). На эту статью впоследствии почти не ссылались и в то же время интенсивно разрабатывали содержащиеся в ней идеи. Да и у Сигорского его обобщения, хотя и опираются, по его собственному свидетельству, на большой литературный и полевой материал (а также несомненно на достижения зарубежной теоретической этнологии того времени), изложены конспективно, они как бы щедро брошены для разработки последующим исследователям. Он разделил брачные порядки народов региона на две основные группы, внутри которых прослеживаются свои вариации. Первая группа (Северный Кавказ, Дагестан, Абхазия и частично Закавказье) – брак со скрыванием жениха, вторая группа (большинство народов Закавказья, испытавших влияние византийской обрядности) – брак с открытой свадьбой. Характеризуя эти формы и их вариации, он впервые в советской литературе выдвинул идею о ветвлении фамильно-патронимической организации, называя ее фамильной; вскрыл остаточные формы перехода от матрилокального брачного поселения через интерлокальное к патрилокальному; в связи с этим остановился на обычаях поселения в так называемом чужом доме и возвращения молодой для родов домой; связал институт аталычества с допатрилокальными формами брака и т.д. (543).
В 1930-х годах разработка темы семьи и семейного быта в этнологическом кавказоведении началась главным образом уже в рамках Кабинета Института этнографии АН СССР. Кабинет был образован в Ленинграде, и уже тогда его первый руководитель А.Н. Генко в своем программном выступлении наметил в качестве одной из задач этнографического изучения народов Кавказа исследование истории семьи, а равно начавшегося переустройства ее быта. Однако развернулись соответствующие исследования только с возникновением сектора в Москве, при его первом московском руководителе М.О. Косвене.
Крупный историк первобытности, М.О. Косвен уделял преимущественное внимание истории архаичной брачно-семейной организации и сам предпринял ряд ее реконструкций на кавказском этнографическом материале. Остатки дислокальности и различных форм интерлокальности и начальной поры патрилокальности брачного поселения, обычаи поселения жениха и невесты в так называемых других, или чужих, домах и аталычества как остатки авункулокальности, кавказские формы обычаев избегания как остатки перехода от матрилокальности к патрилокальности, обычай возвращения новобрачной домой для родов как воспоминание о матрилинейном счете родства, исторические корни куначества как реликта мужских домов, эволюция семейной общины – таковы главные из рассматривавшихся им в этой связи вопросов . В теоретическом плане эволюция брачных порядков, а также начальных форм семейной общины трактовалась М.О. Косвеном как отражение перехода от матриархата к патриархату, т.е. в соответствии с общепринятой тогда в науке и более всего развитой им самим реконструкции женовластия – матриархата. Теперь такая реконструкция уже считается устаревшей , но развернутая М.О. Косвеном вслед за М.Д. Сигорским (543) трактовка ряда брачных порядков народов Кавказа в качестве остаточных форм смены матрилокальности патрилокальностью и матрилинейности – патрилинейностью полностью сохраняет свое научное значение.
Менее заметный след оставила предпринятая М.О. Косвеном реконструкция развития семейной общины от демократической к деспотической отцовской с рецидивами демократической братской. Она была модифицирована Ю.В. Бромлеем , выделившим как древнейшую форму семейной общины братскую семью, и, что еще важнее, опровергнута Д.А. Ольдерогге, предложившим принципиально новую схему, построенную на степени нераздельности семейной общины . В другом своем труде М.О. Косвен рассмотрел и подытожил, наряду с другими материалами, также и результаты этнографического изучения семьи в дореволюционной русской этнографии. Это очень полный и полезный компендиум, и можно только пожелать, чтобы подобная работа в таком же объеме была проделана применительно к советскому времени.
Ряд вопросов истории семьи и семейного быта нашел отражение в работах В.К. Гарданова. Им уточнен средний размер адыгской семьи в XVIII – XIX вв. и развит взгляд, что она была преимущественно малой, а не большой, что получило дальнейшую разработку в исследованиях современных кабардинских ученых. Он рассмотрел природу такого семейно-общественного института, как гостеприимство в феодальную эпоху, с его перерождением в классовую форму, а также генетически связанное с ним куначество. Исследуя корни аталычества, он связал этот институт с концепцией первобытной общности детей. Эта идея в свою очередь связана с концепцией исторического приоритета группового брака над индивидуальным. Так же как и концепция матриархата, эта концепция в последнее время подвергалась серьезному переосмыслению . Это, как и современные данные этнологии, ставит под сомнение и самую идею первобытной общности детей (448, 450).
В исследованиях видного кавказоведа Л.И. Лаврова семейно-бытовая тематика заняла лишь самое ограниченное место. Анализируя причины многоязычия в Дагестане, он коснулся родственной (и в том числе больше семейной) эндогамии, в которой, видимо, справедливо усматривал одну из причин местной языковой ситуации. Несколько более широко семейно-бытовая тематика представлена в его статье о культурно-бытовых преобразованиях в советское время, где затронуты такие вопросы, как положение горянки, неоднозначность народных традиций, замедленность темпов перестройки семейного быта . Большинство предложенных Л.И. Лавровым решений выдержало проверку временем, и только некоторые из них, как, в частности, положение о невозможности компромиссных ситуаций в развитии семейных обычаев, были переосмыслены в последующих исследованиях кавказоведов.
Выполненные в стенах сектора Кавказа работы учеников М.О. Косвена, В.К. Гарданова и Л.И. Лаврова, а также работы некоторых этнографов-кавказоведов старшего поколения (Л.Б. Панек, Е.Г. Пчелина) могут быть подразделены на три группы. Первая: работы сотрудников (до этого аспи-рактов) сектора, специализировавшихся в основном на семейно-бытовой проблематике и посвятивший ей все или почти все свои публикации. Вторая: работы членов сектора, проявивших себя в различных областях кавказоведения и рассматривавших семейно-бытовые сюжеты наряду с другими. И третья: работы многочисленных, главным образом целевых аспирантов, защитивших свои опубликованные или неопубликованные диссертации целиком либо преимущественно по семейно-бытовой тематике.
В первой группе работ раньше всего было начато изучение семьи и семейного быта абхазов, а позднее народов Северного Кавказа, Кавказа в целом, предпринятое Я.С. Смирновой. Были подготовлены публикации по абхазам, посвященные институтам аталычества, усыновления и умыкания; затем – положению женщины, а впоследствии – старших возрастных групп в связи с долгожительством. В публикациях по народам Северного Кавказа рассмотрены эволюция форм семьи, брачно-свадебный, детский и погребально-поминальный циклы обычаев и обрядов, институты умыкания и избегания, положение женщины, воспитание детей, соотношение традиций и инноваций. Исследования автора были затем обобщены в этнорегиональном обзоре развития семьи и семейного быта у народов Северного Кавказа (без Дагестана).
Для многих историко-этнографических работ было характерно внимание не столько к древнейшим формам, сколько к трансформации брачно-семейных институтов в меняющихся исторических условиях, включая последние десятилетия. Как на этнографических, так и на статистических материалах рассмотрены процессы развития советской семьи и семейного быта, продолжающие бытовать остатки традиций прошлого, издержки современного развития (например, «престижные» траты) (545, 560-565, 568, 570 и др.).
Значительный цикл публикаций по современной семье и семейному быту армян принадлежит А.Е. Тер-Саркисянц (Панян). Ею рассмотрены основные черты хозяйственного быта сельской семьи, ее структура, состав и внутрисемейные взаимоотношения, брачные обычаи и семейные обряды, тенденции семейно-бытового развития. Особые публикации посвящены А.Е. Тер-Саркисянц семье и семейному быту армян Нагорного Карабаха и армянского населения Абхазии. Имеются специальные работы по отдельным сторонам армянского семейного быта: национально-смешанным бракам, обычаям избегания и др. В исследованиях А.Е. Тер-Саркисянц широко применены статистические методы, а некоторые ее статьи построены преимущественно на данных этносоциологического опроса (588, 591, 594, 597, 598 и др.).
В 1980-х годах Л.Т. Соловьевой начато изучение семьи и семейного быта у грузин. Ее первые публикации были посвящены обычаям и обрядам детского цикла, традициям семейного воспитания в XIX – начале XX в. Исследованы особенности детского цикла в равнинно-предгорной и горной Грузии, прослежена их зависимость от экологических и исторических условий. В последующих работах Л.Т. Соловьева расширила рамки своих исследований, в частности обратилась к национально-смешанным бракам и связанным с этим вопросам (579, 581, 583 и др.).
Семейные обычаи и обряды на материалах сельских азербайджанцев рассмотрела Н.Д. Пчелинцева. Ей принадлежит статья о современной свадьбе у рутульцев (535, 536, 537).
Данные трех названных авторов обобщены, хотя и в сжатой форме, в разделе «Народы Кавказа» коллективной монографии ИЭ о семейном быте народов СССР. Обобщая свои наблюдения, авторы ставят ряд общих вопросов: о сходстве многих черт семейного быта народов Кавказа в прошлом и настоящем, о причинах сохранения некоторых архаических черт, об особенностях эволюции семейного быта в советское время, о тех специфических негативных явлениях, которые явились результатом уже послеоктябрьского развития, и др. (534, 560, 578 и др.).
Фамилиологические работы членов сектора Кавказа, специализирующихся в различных областях этнологического кавказоведения, стали появляться уже в 1930-х годах. Л.Б. Панек опубликовала статью о терминах родства у грузин (481), а в своих статьях о социальной организации и жилище обращалась к теме большой семьи (482, 483). Некоторые ее отчеты об экспедициях содержат упоминания о собранных материалах по обрядам жизненного цикла и обычаям гостеприимства у народов Дагестана. Е.Г. Пчелина описала старинные родильные обычаи у осетин (533). В 1940-х годах З.А. Никольская в двух статьях рассмотрела свадебные и родильные обряды аварцев, уделив заметное внимание свидетельствам древней матрилокальноеги; в другой публикации она проанализировала остаточные свидетельства былой экзогамии у аварцев, предложив свое объяснение происшедшего у них позднее перехода к родственной эгдогамии (477, 478, 527). Однако это объяснение, в основе которого лежат механизмы смены матрилинейности патрилинейностью, в дальнейшем признания не получило. В современной этнографии данный переход, как правило, связывают с распространением ортокузенных браков, отражающих имущественные интересы большой семьи или патронимии (Д.А. Ольдерогге, А.И. Першиц и др.). В своей кандидатской диссертации и связанных с ней публикациях З.А. Никольская исследовала большую аварскую семью (527).
В 1950-х годах Н.Ф. Такоева коротко охарактеризовала традиционную брачно-свадебную и более обстоятельно – погребально-поминальную обрядность осетин (586, 587). Тогда же Г.А. Сергеева опубликовала сообщение о браке и свадьбе у народов Дагестана в XIX в., а позднее – статью о положении дагестанской женщины (540, 542). Впоследствии Г.А. Сергеева в соавторстве с Я.С. Смирновой проанализировала тенденцию выбора национальности подростками из национально-смешанных семей (93). В 1960-х годах статьи А.Г. Трофимовой, основанные на материалах отделов загсов, привлекли внимание к изучению браков и изменению брачного возраста бакинцев, положили начало широкому привлечению кавказоведами статистических данных. Ей же принадлежит статья о современной семье у азербайджанцев (602, 603, 753).
В начавших выходить с 1950-х годов обобщающих трудах сектора о народах Кавказа имеются короткие, но содержательные разделы о семье и семейном быте в прошлом и настоящем. Это очерки Л.И. Лаврова о лезгинах, лакцах, рутульцах, абазинах; Н.Ф. Такоевой – о балкарцах и (в соавторстве с Б.А. Калоевым) осетинах; Б.А. Калоева – о чеченцах, ингушах, агулах; З.А. Никольской – об аварах, цахурах и (в соавторстве с А. Алиевым и Е.М. Шиллингом) даргинцах; А.Г. Трофимовой – о талышах; В.П. Кобычева – об удинах. В популярной книге С.А. Арутюнова и В.П. Кобычева о народах Кавказа и молдаванах (в серии «Рассказы о народах СССР») также имеются данные о семейном быте, на основе которых подчас делаются нестандартные выводы.
Большое место занимает семейно-бытовая проблематика в специальных коллективных и индивидуальных работах по отдельным народам Кавказа или их группам. Назовем здесь раздел о семье в тематическом сборнике о культуре и быте народов Северного Кавказа, выпущенном к 60-летию Советской власти (автор Я.С. Смирнова), соответствующие параграфы в выдержавшей два издания монографии Б.А. Калоева об осетинах, широкое и нередко представляющее немалый теоретический интерес обращение к старому и новому семейному быту грузин в книге Н.Г. Волковой (в соавторстве с Г.Н. Джавахишвили) о традициях и инновациях в бытовой культуре Грузии. Серьезное исследование, построенное на этнографических и статистических (в большей степени архивных) данных, представляет собой раздел о семье и домашнем быте грузин в книге Ю.Д. Анчабадзе и Н.Г. Волковой о старом Тбилиси, где рассматривается практически весь комплекс вопросов, касающихся жизни городской грузинской, а в значительной мере и армянской семьи. Давняя этнографическая традиция выявления форм семьи в связи с изучением жилища представлена в ряде публикаций В.П. Кобычева к особенно в его монографии о северокавказских поселениях и жилище.
Наконец, третья группа работ. За более чем полувековую деятельность сектора и особенно за послевоенные десятилетия в нем прошли аспирантуру или были прикреплены к нему в качестве соискателей и докторантов молодые этнографы из всех республик и областей Кавказского региона. Значительная часть их исследований посвящена семье и семейному быту или различным важным аспектам этого раздела этнографии. Проблематика их работ разнообразна, но в ней может быть выделено несколько основных тем. Семья и семейный быт у кабардинцев рассмотрены Т.Т. Шиковой, у адыгейцев-шапсугов – Э.Л. Коджесау, у кумыков – С.М. Гаджиевой, у азербайджанцев – М.И. Атакишиевой и Г.И. Гадирзаде. Характеристике систем родства у абазин была посвящена диссертация А.Е. Шинкубы. Отдельные аспекты брака и свадьбы исследованы у армян (Э.Т Карапетян) и кумыков (Б.М. Алимова). Социализация детей, обычаи и обряды детского цикла охарактеризованы у осетин (Т.З. Бесаева) и абхазов (С.А. Дбар, О.В. Маан). Религиозные пережитки в семейном быту и процессы их преодоления изучены у народов Дагестана (Г.Р. Разилова) и армян (З.В. Харатян). Свободное время и формы его использования, в частности в семейном быту, изучены у осетин (А.Б. Дзадзиев), обряды и обрядовые игры, в том числе в семейном быту, – у адыгских народов (С.Х. Мафедзев).
Добавим сюда также содержательные разделы по семейному быту в диссертациях, посвященных абхазам (Л.Х. Акаба, Ю.Г. Аргун), кабардинцам и балкарцам (Р.Х. Тазиев).
Таким образом, в секторе ведется значительная работа по изучению семьи и семейного быта, готовятся кадры этнографов-фамилиологов. Но работа все еще ограничена территориально (в частности, в последнее время почти не изучается дагестанская семья) и тематически (у многих народов региона исследуются лишь отдельные стороны семейного быта; городское население изучается слабее, чем сельское). Эти лакуны отчасти восполняются сотрудничеством с местными этнографами, которые, в частности, широко привлекались к подготовке таких обобщающих коллективных трудов, как двухтомник «Народы Кавказа», монография о колхозном крестьянстве Адыгейской автономной области, фолиант «Семейный быт народов СССР», а также к участию в серии «Кавказский этнографический сборник». В соответствующих разделах этих трудов участвовали этнографы Азербайджана (И.М. Джафарзаде, Р.И. Бабаева, М.И. Атакишиева), Армении (Э.Т. Карапетян, С.Д. Лисициан), Грузии (В.В. Бардавелидзе, Р.Л. Харадзе, И.В. Чкония), Абхазии (Ш.Д. Инал-ипа), Дагестана (А.Алиев, С.Ш. Гаджиева, М.М. Ихилов), Адыгеи (М.Г. Аутлев, Э.Л. Коджесау, М.А. Меретуков), Южной Осетии (З.Д. Гаглоева) и т.д. Совместно с этнографами Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии и Адыгеи запланирована серия трудов «Компоненты культуры этноса», куда войдут разделы о семье у адыгов и тюркских народов Центрального Кавказа.
Однако координационную работу сектора в области изучения семьи и семейного быта народов Кавказа нельзя признать достаточной. Даже этносоциологические исследования, начатые в 1970-х годах местными этнографическими учреждениями при участии В.К. Гарданова, Я.С. Смирновой и А.Е. Тер-Саркисянц в Северной Осетии, Кабардино-Балкарии и Грузии (Аджарии), не достигли необходимой унификации в сборе материала.
В других этнографических центрах Москвы и Ленинграда – на этнографических кафедрах МГУ и ЛГУ, в Государственном Музее этнографии народов СССР – нет особых кавказоведческих подразделений, но и там работают или работали этнографы, которые в своих исследованиях так или иначе обращались к фамилиологическим сюжетам на материалах региона. Уже в 1939 г. кафедра этнографии МГУ совместно с Центральным антирелигиозным музеем снарядила экспедицию в Шапсугский национальный район Краснодарского края, результатом которой явился сборник студенческих работ под редакцией С.А. Токарева и Е.М. Шиллинга. В нескольких статьях этого сборника («Семейные обычаи и обряды у шапсугов» А. Куниной, «О черкесской свадьбе» И. Шмушкиса, «Религия и бытовое положение женщины у шапсугов» Е. Чистяковой) получил довольно полнокровное отражение семейный быт причерноморских адыгейцев того времени, с сохранявшимися в нем доисламскими и исламско-шариатскими религиозными чертами. В изданном МГУ на основе курса лекций С.А. Токарева капитальном учебном пособии «Этнография народов СССР» раздел о народах Кавказа содержит сведения о наиболее характерных чертах семейного быта в этом регионе, которые, правда, вкраплены в сведения об общественном строе или быте . Ученым МГУ принадлежат специальные кавказоведческие работы с имеющимися в них разделами по семейной теме: семья и семейные обряды терских казаков у Л.Б. Заседателевой, семья в системе сельской общины абазин у Е.Н. Даниловой . Московский кавказовед Е.С. Зевакин (Всесоюзная государственная библиотека им. В.И. Ленина) оставил в очерках по истории Адыгеи содержательные разделы о брачно-семейных порядках адыгейцев в XVIII – первой половине XIX в. и их трансформации в пореформенный период; они основаны не только на литературном, но также на значительном архивном и отчасти полевом материале . В Ленинграде Е.Н. Студенецкая (Государственный Музей этнографии народов СССР), отправляясь от своих полевых данных 1940-х годов, коротко, но очень разносторонне и точно охарактеризовала большую семью у кабардинцев, которая, по ее сведениям, вплоть до конца XIX в. была у них преобладающей формой семейной организации (585).

7. ГУМАНИТАРНАЯ КУЛЬТУРА
В изучении духовной культуры народов Кавказа основное внимание исследователей привлекали традиционные религиозные представления. Это вполне объяснимо. Пережитки политеизма еще в сравнительно недавнем прошлом были одним из важнейших элементов массового сознания народов Кавказа, что предопределяло стойкий интерес к ним специалистов. Кроме того, архаичность народных верований, их тесная связь с глубинными пластами народного быта, яркая этноспецифичность также делали эту сферу духовной культуры благодатным и интересным исследовательским материалом, к которому весьма охотно обращались этнографы-кавказоведы.
Остальные компоненты духовной культуры освещены в научной литературе в гораздо меньшей степени, хотя имеются содержательные работы по народному искусству, фольклору, рациональным знаниям.
Религиозные представления. В первые годы развития советской науки интерес к этой сфере духовной культуры проявлялся прежде всего в изучении древнейших форм религиозной идеологии народов Кавказа. Поэтому не удивительно, что значительный вклад в исследование этой проблемы внесли археологи либо она решалась на основе археологических материалов. В ряду специальных работ отметим прежде всего выход в свет в 1931 г. небольшой книги Н.Я. Марра и Я.И. Смирнова, посвященной гигантским, до нескольких метров в длину, каменным изваяниям рыб – вишапам, ареал бытования которых охватывал обширные районы Закавказья а Северного Кавказа. Н.Я. Марр и Я.И. Смирнов впервые обнаружили вишапы во время экспедиции по территории Армении в 1909 г., и тогда же подробное сообщение о находке было сделано ими на заседании Русского археологического общества. Однако первая подробная публикация материалов о вишапах содержалась именно в книге 1931 г. Помещая в ней тексты своего и Я.И. Смирнова выступлений на заседании Археологического общества в 1909 г., Н.Я. Марр снабдил издание обширным введением, в котором изложил точку зрения на роль вишапов в тотемических представлениях древнейшего населения Кавказа.
Примерно в то же время вышли еще две работы, посвященные вишапам. В.А. Миханкова выступила популяризатором взглядов Н.Я. Марра и Я.И. Смирнова по существу сделанного ими открытия (636), а И.И. Мещанинов, отметив значительную распространенность вишапов на Северном Кавказе, провел параллели с однотипными культовыми памятниками Сибири (635).
Древнейшие тотемические представления народов Кавказа изучал А.А. Иессеи. На основе анализа изображений оленя на керамических сосудах VI-V вв. до н.э. с территории Кавказа он пришел к выводу о существовании в этот период тотемного почитания этого животного, восходящего к эпохе его разностороннего использования F хозяйстве (682).
Наряду с археолого-этнографическими реконструкциями древнейших форм религий, бытовавших на Кавказе, в 1930-е годы началось этнографическое изучение верований и культов местных народов. Инициативу в этом отношении проявили сотрудники Центрального Музея народоведения, которые в 1931 г. выпустили сборник, посвященный религиозным верованиям народов СССР. Необходимость появления подобного сборника определялась составителями четко: «Для задач социалистического строительства и неразрывно связанной с ним антирелигиозной пропаганды среди нацменьшинств», тем более что религиозные верования «еще очень живучие и питающие контрреволюционные настроения в туземной среде».
Однако какие бы задачи ни ставили перед собой авторы, в целом получилось весьма добротное исследование, что хорошо видно на примере разделов по народам Кавказа, которые были написаны Е.М. Шиллингом по вайнахам, адыгам, абхазам, сванам (654, 656 – 659) и Е Р. Бинкевич – по грузинам, осетинам, армянам. На основе литературных источников, но в не меньшей степени собственных полевых наблюдений, авторы представили достаточно полные, насыщенные важными деталями и подробностями описания традиционных воззрений и культовой практики. Работы Е.М. Шиллинга и Е.Р. Бинкевич в полной мере сохраняют свое значение и поныне.
Изучению народных религиозных представлений посвящала свои исследования Л.Б. Панек. В частности, в обрядах мтиульского скотоводческого праздника «теодороба» она обнаружила магические действия, преемственно связанные с древнейшими анимистическими верованиями (639).
Крайне скудно религиоведческая тематика разрабатывалась в 1940-е годы. Можно отметить лишь две работы. Е.М. Шиллинг дал описание зафиксированного им в аварском ауле Чох праздничного обряда, центральным моментом которого было поклонение мечу, связываемому в народном сознании с арабским полководцем VII в. Абу-Муслимом. Однако за исламизированной оболочкой автор увидел более архаичный пласт, который он связывает с языческой магией плодородия (655). Идея плодородия лежала и в ритуале культа рыбы, который А.И. Робакидзе восстановил по пережиточным материалам, зафиксированным у населения Триалетского района Грузии (642).
1950-е годы также не принесли оживления в религиоведческих изысканиях. Правда, к этому времени относится весьма содержательная статья Л.И. Лаврова, который предпринял попытку реконструкции целостной системы политеистических верований адыгов (631). Традиционные верования адыгейцев и кабардинцев классифицированы автором в соответствии с охватываемыми ими сферами материального и духовного мира. Л.И. Лавров обнаружил явственные следы анимистического почитания природы, культа диких животных, черты магии, связанной с рыболовством и охотой, скотоводством, кузнечным ремеслом, культа предков и др., показал большое значение магических действий в культовой практике адыгов, роль очага, а также фетишизируемых предметов неживой природы (святилища и объекты почитания).
К 1950-м годам относится активная экспедиционная работа Я.С. Смирновой среди причерноморских адыгейцев, у которых она изучала, в частности, протекание процесса преодоления религиозного сознания. Статья, основанная на итогах этой работы, появилась в 1963 г. (644). Автор отметила неодинаковые темпы избавления от двух доминировавших в прошлом у адыгейцев религиозных систем – ислама и язычества.
В начале 1970-х годов В.Н. Басилов опубликовал интересное сообщение о пережитках колдовства у ингушей (609). Позднее В.Н. Басилов и В.П. Кобычев описали праздник в честь св. Николая, проводившийся ежегодно в осетинском сел. Лесгор (610). По наблюдению авторов, праздник, связанный с земледельческим культом, носил языческий характер, причем некоторые элементы были чрезвычайно архаичными. Авторы пришли к выводу, что христианский св. Николай вытеснил в сознании осетин какое-то древнее божество, сохранив при этом его функции патрона общины и традиционные формы культа.
Основываясь на материалах амулетов из могильника Мокрая Балка, Г.Е. Афанасьев дал общую картину дохристианских верований алан второй половины у – первой половины VIII в. (608). Автор пришел к выводу о значительной роли тотемизма, включавшего культы лисы, барана, оленя, зайца, птиц, однако считает, что главенствующим аланским культом был культ солнца-огня.
Очень интересное исследование было выполнено А.А. Одабашян (638). Она обратилась к изучению своеобразных памятников армянской астрологической литературы – письменным заговорным талисманам, в которых ярко проявилась одна из форм религиозного сознания армян – магия. Автор дает функциональную классификацию заговоров, в основу которой кладет содержание ожидаемого результата от магического воздействия на окружающий мир. В соответствии с этим выделяются следующие виды магии: социальная, включающая заговоры против социального и национального угнетения, обеспечивающая успех в хозяйственной деятельности и т.д., магия плодородия, призванная способствовать размножению людей и животных и сохраняющая их потомство, наконец, лечебная и вредоносная магии. Анализируя тексты талисманов, А.А. Одабашян дает типологическую классификацию способов магических воздействий: очистительный, профилактический, инициальный, посреднический.
Изучался широко распространенный у народов Кавказа культ животных. Г.А. Гаджиев обобщил соответствующие лезгинские материалы (619). Автор отмечает, что объектами почитания были как домашние, так и дикие животные, птицы. Часть культов, по мнению автора, несет на себе влияние иранского мира, другая часть восходит к эпохе более древней, чем появление на исторической арене индоевропейских народов. Несколько иной аспект по существу той же проблемы был затронут Л.А. Чибировым, который показал, как у осетин первоначально тотемические культы животных – оленя, быка, барана, волка, собаки, лани, змеи под влиянием перехода к производящему хозяйству постепенно трансформировались, став одним из элементов древних аграрных культов (651).
Часть обширного армянского пондемониума, относящуюся к семейному быту, исследована З.В. Харатяном (649). Автор делит демонологические образы на:
1) духов, связанных с домом и домашним хозяйством;
2) духов семейной обрядности;
3) духов, связанных с повседневной жизнью семьи.
В каждой группе образы рассматриваются в оппозиции «добрый» – «злой», в зависимости от последствий деятельности духа для человека. В процессе исторического развития содержание образов пандемониума могло переосмысливаться, что показано З.В. Харатяном на примере «швота» – духа дома и домашнего очага, генетически связанного с духами природы и идеей плодородия. Однако основная динамика соответствующих представлений заключается, по З.В. Харатяну, в том, что образы пандемониума утратили свои индивидуальные черты и стали восприниматься народным сознанием исключительно как сверхъестественные злобные силы.
Сходный сюжет на материалах демонологии ногайцев затронул Р.Л. Керейтов (627). Автор анализирует многочисленные образы ногайского пандемониума, очерчивает сферы их «деятельности», приводит фольклорные материалы, связанные с мифологическим отражением традиционных верований.
Изучалась земледельческая обрядность, в частности обряды вызывания дождя и солнца. З.К. Тарпанов изучал их у агулов (645), З.А. Мадаева – у вайнахов (633, 634), а ранее А.Г. Трофимова – у азербайджанцев (646). Сравнительный анализ материалов показывает, что в данных обрядах прослеживаются как общие черты, характерные для всех народов (шествие с ряжеными, общинные моления), так и специфические, присущие тому или иному этносу. Авторы отмечают, что исламское влияние не изменило языческой сущности обрядов вызывания дождя и солнца, в которых прослеживались отголоски политеистических культов и верований.
Л.С. Клейн выступил с интересной гипотезой. Образ вайнахского бога Перъона, по его мнению, является заимствованным, так как он есть не кто иной, как славянский Перун, занесенный на Кавказ в VI-VIII вв. во время неоднократных появлений там славяно-русов (628).
Из новейших исследований религии народов Кавказа отметим две работы, посвященные вайнахам. М.Б. Мужухоев рассмотрел позднесредне-вековый пантеон вайнахских божеств (637). Достаточно сложный и разветвленный, он классифицирован автором на иерархически соподчиненные группы:
1) общеплеменные божества, куда входят общевайнахские культы Диелы, Тушоли, Мятцил, Сиели, Ерды, Галь-Ерды;
2) общинные;
3) сельские;
4) фамильные покровители.
Автор систематизировал представления вайнахов о внешнем виде божеств, дал описание некоторых обрядовых действий.
В то же время Н.Н. Великая и В.Б. Виноградов отметили, что при изучении проблемы необходимо учитывать синкретизм доисламских религиозных воззрений вайнахов, так как в средневековую эпоху традиционные верования претерпели сильные изменения под влиянием христианства (616).
Рациональные знания. Существенным элементом традиционной духовной культуры народов Кавказа были рациональные знания, выработанные в процессе многовековой трудовой практики. Первая работа, посвященная изучению конкретных форм их проявления, появилась еще в 1920-х годах. Н.М. Токарский, проанализировав указания древнеармянских авторов и сопоставив их с архитектурными размерами известнейших памятников армянского храмового зодчества, попытался вычислить основную линейную меру, которой пользовались армянские мастера, воздвигавшие сложные купольные сооружения.
В дальнейшем специалисты долго не проявляли интереса к изучению данной сферы духовной культуры народов Кавказа. Некоторое оживление работ в этом направлении отмечается лишь в послевоенные годы.
Большинство вышедших в этот период исследований были посвящены в основном рациональным знаниям в области земледелия и скотоводства. Публикации Н.А. Брегадзе по грузинам (614), И.М. Шаманова по карачаевцам (653), С.Ш. Гаджиевой, А.Г. Трофимовой, А.Р. Шахсаидова по народам Дагестана (620), С.А. Хасиева и З.А. Мадаевой по вайнахам (633, 634, 650), Э.Ю. Джавадовой и Г.Д. Джавадова по азербайджанцам (621) подтвердили, что в своей основе рациональные знания являлись обобщением эмпирических наблюдений земледельцев и скотоводов за климатическими и природными явлениями и в целом адекватно отражали особенности окружающей экологической среды. Эти работы показали, что народный земледельческий календарь, основанный на традиционных системах счисления времени, был связан прежде всего с главными моментами сельскохозяйственного цикла, а выработанные метеорологические знания были верным подспорьем крестьян в повседневном трудовом процессе.
Специфической сфере рациональных знаний вайнахов, связанных с традициями военного искусства, посвятили свою статью В.Б. Виноградов и Ю.И. Чахкиев, рассмотревшие основанные на боевой практике особенности топографии и архитектуры башенных укреплений, а также основные принципы их осады и обороны (617).
Народное искусство. При изучении народного искусства основное внимание было уделено декоративно-прикладному. В начале развития советского кавказоведения работы этого направления были представлены в основном исследованиями А.С. Башкирова и Н.Б. Бакланова. Публикации А.С. Башкирова посвящены древним традициям резьбы по камню и дереву в Дагестане (667-670). Анализируя художественные особенности обоих видов искусства, автор пришел к выводу об их близости и параллелизме, проявлявшихся в практически идентичных орнаментальных и сюжетных мотивах. А.С. Башккров выделил две территориальные разновидности резьбы по камню и дереву. Одну он связал с южными районами Дагестана, отметив черты, сближающие ее с древними передне-азиатскими культурными центрами. Другая разновидность характерна, по словам А.С. Башкирова, для северных районов Дагестана, где изделия из дерева и камня отличаются простотой и самобытностью орнаментально-пластических форм.
До сих пор не потеряла своего значения работа Н.Б. Бакланова о художественных промыслах сел. Кубачи, в которой автор основное внимание уделил, естественно, металлообработке (666). Н.Б. Бакланов дает детализированное описание технологических операций, применяемых кубачинскими мастерами при гравировке, насечке, чернении, филигранных и эмальерных работах. Четкий анализ основных типов кубачинского орнамента – одно из самых примечательных достоинств книги Н.Б. Бакланова.
В 1930-е годы народным искусством Дагестана стал заниматься Е.М. Шиллинг. Он первым обратил внимание на знаменательное явление в кубачинском искусстве – проникновение в его орнаментальную систему новационных элементов, отразившее послереволюционные изменения советского быта (713).
Е.М. Шиллинг изучал также одну из старинных отраслей дагестанской металлообработки – литейное дело, сохранявшееся в центральных районах Аварии (714). На примере изготовлявшихся мастерами литых деталей женских поясов автор описал технологию производства, инструментарий литейщика, особенности приемов орнаментации.
Орнаменту дагестанского искусства Е.М. Шиллинг посвятил специальную работу (711). Его наблюдения подтвердили высказанную ранее А.С. Башкировым мысль о существовании в Дагестане двух разновидностей орнаментальных узоров, причем зафиксированный Е.М. Шиллингом их ареал также совпадает в основном с зонами, выделенными в свое время А.С. Башкировым. Так, по Е.М. Шиллингу, один слой, условно названный им «слоем развитого искусства», отличается пышным растительным декором и распространен в художественных традициях Кубачей и Казикумуха. Другой характерен для изолированных в прошлом областей Внутреннего Дагестана и характеризуется более сдержанным орнаментальным началом. Характерные признаки обоих слоев традиционного дагестанского орнамента прослеживаются автором в златокузнечестве, вышивке, медночеканном производстве, ковроткачестве, керамике, резьбе по камню и дереву и других отраслях народного искусства.
Наиболее значительным трудом Е.М. Шиллинга в области изучения народного искусства Дагестана является монография, посвященная кубачинцам (36). В ней дается развернутая характеристика художественных промыслов этого известного центра, и прежде всего металлообработки. Наиболее развитыми ее отраслями с конца XIX в. были кинжально-шашечное, оружейно-монтировочное и ряд отраслей по украшению и декорировке готовых изделий. Е.М. Шиллинг подробно и скрупулезно описывает технологию производства, следуя за очередностью операций мастера при выполнении таких сложных работ, как гравировка, насечка, чернение, создании филигранных и эмальерных изделий. Особое внимание Е.М. Шиллинг уделил традиционному кубачинскому орнаменту, основным принципам его композиции, генезису и семантике главных структурных элементов. В работе содержатся также сведения по медночеканным и меднолитейным производствам, имевшим малый удельный рее в кубачинском промысле, но древних по своим истокам и имеющих большое культурно-историческое значение.
Традиции художественной металлообработки лакцев рассмотрены Н.М. Ильчуком (683). Автор разделяет их на два направления: производство оружия и украшений из серебра, бытовых предметов из меди. Подробно характеризуя орнамент лакских изделий из серебра, автор отмечает, что оживленные взаимоотношения с кубачинцами способствовали формированию в Кумухе производства, не только по техническим приемам, но и по орнаментике аналогичного кубачинскому.
Э.Г. Аствацатурян обратилась к изучению дагестанского отходничества (664). Автор отмечает, что отходничество имело глубокие социально-экономические последствия. Но не менее важно, что оно привело к изменениям в традициях дагестанской металлообработки. Э.А. Аствацатурян прослеживает процесс приспособления форм и орнамента изделий дагестанских отходников к вкусам потребителя на Северном Кавказе и в Закавказье.
Пионером в области изучения народного ковроткачества выступил Е.М. Шиллинг, опубликовавший статью о мастерах Дагестана (712). Автор определяет две мощные и устойчивые зоны дагестанского коврового ткачества: южную (преимущественно лезгино-табасаранскую) и северную (кумыкскую). Как и в других своих работах, Е.М. Шиллинг подробно останавливается на технологии описываемого производства: подготовке сырья, окраске пряжи и работе на ткацком станке в их традиционном виде.
Коврам Дагестана посвящены работы Н.Б. Салько (672, 698) и Д.-М.С. Габиева. По мнению Д.-М.С. Габиева, основными элементами, присущими декоративному искусству дагестанского ковра, являются стилизованные изображения человека, птиц, животных, разных растений. Традиции войлочного производства карачаевцев и балкарцев изучались Е.Н. Студенецкой (699, 700). Автор останавливается на технологии изготовления войлоков и особенно подробно – на способах нанесения узора (вваливание, аппликация, мозаика). Рассматривая декор, Е.Н. Студенецкая отмечает устойчивость традиционных композиций орнамента – сочетание каймы и центрального поля с геометризованным узором.
Т.Ф. Аристова рассмотрела принципы декорировки и сюжетные мотивы, встречающиеся на основных видах ковровых изделий курдов (662). Автор пришел к выводу, что для курдских ковров характерна симметрия рисунка в сочетании с асимметрией цвета, преобладание зооморфных мотивов над растительными, отражение в орнаментике реалий повседневного быта и окружающего мира.
Работы, посвященные искусству керамики, немногочисленны. Л.И. Смирнова рассмотрела характерные настенные декоративные блюда, бытовавшие у населения ряда районов Дагестана и выполнявшие зачастую ритуальную функцию (699). Автор проанализировал технические приемы изготовления блюд, орнаментику, выделив в последней три группы изображений: зооморфные, растительные и солярные, а также встречающиеся на большинстве изделий авторские знаки. Дискуссионность вопроса об этих видах керамических изделий заключается в определении их происхождения. Л.И. Смирнова отклоняет мнение о лезгинском (испикском) происхождении, считая, что они производились в кумыкском селе Эндери.
Самобытный, архаичный по технике и уже исчезающий промысел по производству лепной керамики у лезгин сел. Кахуль изучила С.С. Агаширинова (661). Автор описывает процесс изготовления кахульской керамики, ассортимент гончарных изделий, их функциональное назначение.
Традиционному виду азербайджанского народного декоративно-прикладного искусства – набойке посвятил свою статью Г.А. Гулиев (678). Автор выделяет четыре центра набоечного производства в Азербайджане в XIX в.: Шемаха, Гянджа, Нуха, Карабах. В работе рассмотрена технология набоечного дела, композиционные принципы и цветовая гамма изделий. Г.А. Гулиев остановился также на искусстве азербайджанской вышивки (677), описав ее орнамент, применявшиеся материалы, технику.
Уникальные образцы народного искусства грузинских горцев – деревянные лари (скиври) описаны И.Н. Тварткиладзе (701). Скиври покрывались искусной резьбой. Автор считает, что резьба на скиври связана с архитектурой горного жилища, на одном предмете можно наблюдать несколько способов резьбы в разных сочетаниях, характерно наличие растительного и геометрического орнамента.
Н.Х. Авакян предприняла попытку классифицировать способы украшения национальной одежды армян (660). Сюда автор относит прежде всего сам узор тканей – полосатых или с набивным рисунком. Кроме того, распространенными способами украшений были геометризованная вышивка, отделка шелковой или золотой тесьмой, полосками хлопчатобумажной или шерстяной ткани, мехом, кружевами, разноцветными бусами, серебряными накладками. Н.Х. Авакян прослеживает локальную вариативность в способах орнаментации национальной одежды армян.
Описание кожевенного дела, распространенного до XIX в. у абазин в качестве одного из промыслов, дано в статье Л.З. Кунижевой (688). Автор останавливается на технологии обработки кожи, показывает разнообразие применения кож в повседневной жизни абазин.
К сожалению, другие сферы народного искусства практически не были затронуты специальными исследованиями. Народному театру посвящены немногие работы. Образы животных в армянском народном театре рассмотрела Э.Х. Петросян, отметив большую роль в праздничной жизни народа театрализованных пантомим с ряжеными – козлом, медведем, верблюдом, обезьяной (695). B.C. Уарзиати описал традиции ряжения у осетин, показав их зрелищно-развлекательные функции в праздничном быту (648).
Ж.К. Хачатрян изучила армянские свадебные пляски (705). Автор обратила внимание на магико-ритуальное значение плясовых действий. М. Дибиров собрал материал об одном из интереснейших видов народного искусства Дагестана – канатоходстве (679).
Фольклор. Основная направленность работ по изучению богатого фольклорного наследия народов Кавказа была обусловлена спецификой этнографического подхода к изучению соответствующего материала. Исследователей-этнографов в данном случае интересовали не столько выдающиеся художественные достоинства произведений устного народного творчества, сколько их место и роль в традиционной этнической культуре народов региона. Характерной чертой работ по этнографической фольклористике является стремление авторов к выявлению тесных связей поэтического мышления народа с исторической действительностью, интерес к специфике бытования фольклорных произведений в разных этнических и социокультурных средах, к выявлению в их сюжетной канве бытовых реалий.
Однако первая работа, в которой был рассмотрен кавказский фольклорный материал, принадлежит не этнографу, а писателю. Мариэтта Шагинян сделала краткий обзор армянских сказок (710), продемонстрировав при этом истинно этнографический подход к проблеме, что и дает основание включить эту работу в контекст кавказоведческих исследований. М. Шагинян анализирует географические реалии сказок, образы действующих в них животных и птиц, сверхъестественных существ. Автор обобщил сюжетные линии сказочного повествования (превращение, борьба), а также отражение в сказках норм социальной жизни (усыновление, гостеприимство).
Из фольклористических работ 1930-х годов, представляющих этнографический интерес, можно указать на статью Н.М. Дрягина, который проанализировал цикл карачаевских сказаний о борьбе нартов с воинственными женщинами эммеч, а также публикацию В.И. Абаева об осетинских даредзановских сказаниях, в которой прослежена фольклорная адаптация иноэтничного сюжета (680).
Фольклористические исследования продолжились и в послевоенные годы, не чужды этого направления и новейшие публикации. Одной из наиболее интересных работ является статья Л.И. Лаврова, в которой предпринята попытка восстановить древние этапы северокавказского фольклора (689). На основании письменных, в том числе эпиграфических, иконографических и ономастических источников, автор реконструирует архаический фольклорный фонд народов Северного Кавказа. Часть сюжетных циклов, по мнению Л.И. Лаврова, оказалась утерянной, но другая часть сохранила преемственность живой традиции вплоть до сегодняшнего дня. Автор проследил за последовательной трансформацией некоторых фольклорных сюжетов, установил истоки заимствования мотивов устно-поэтического творчества.
Ряд исследований посвящен осетинскому фольклору, прежде всего выдающемуся его памятнику – нартскому эпосу. Я.С. Смирнова проследила за отражением в нартиаде реалий военно-демократической эпохи. В поэтической форме в нартских сказаниях оказались зафиксированными характеристические черты социально-экономического уклада периода разложения родового строя. Исследование Я.С. Смирновой показало, что черты военно-демократической эпохи отражены в эпосе глубоко и сильно, что здесь запечатлена сама общественная психология той поры, воспевающая удальство, отвагу и героизм.
К нартскому эпосу осетин, точнее к анализу одного из его сюжетов обратился Б.А. Калоев (685). Этот сюжет обнаруживает многочисленные параллели с геродотовой легендой о воинственных амазонках, обитавших некогда на Кавказе и ставших прародительницами савроматов. Б.А. Калоев рассмотрел основные сюжетные линии этого цикла, сравнил их с аналогичными мотивами в фольклоре других народов Северного Кавказа и каракалпакском эпосе «Кырк-кыз».
В работе о даредзановских сказаниях осетин Д. Калоева кратко осветила историю публикации этого памятника осетинского фольклора, остановилась на основных сюжетных линиях, раскрыла композиционные и поэтические особенности сказаний (687).
Абхазской версии нартских сказаний посвятил свою работу Г.В. Цулая (708). Предметом его исследования стали особенности отражения в эпосе религиозно-мифологических представлений абхазов. Работа показала, что мифологические истоки абхазских нартских сказаний уходят корнями в те представления о мироздании и окружающем мире, которые были выработаны в среде творцов и носителей эпоса. Образно воплощенные в его сюжетных линиях, поэтически переосмысленные, они тем не менее дают возможность реконструкции древней религиозно-мифологической системы. Анализируя тексты, Г.В. Цулая обращает внимание на отображенные в эпосе древнеабхазские культы Солнца-огня, Луны, отголоски многочисленных тотемических культов.
В другой работе Г.В. Цулая поставил задачу дать этимологическое и культурно-историческое объяснение имени главного персонажа абхазского героического эпоса Абрскила (709). Автор высказывает сомнение в том, что суффикс «скил» является мегрельским вкладом в абхазское сказание. В первой части антропонима «Абр» Г.В. Цулая видит один из характерных фактов абхазо-скифо-сарматских связей, отражавших огромное влияние, которое оказали иранцы на все стороны быта и культуры народов Кавказа.
Работы, посвященные изучению грузинского фольклора, немногочисленны. Е.Б. Вирсаладзе рассмотрела вопрос о бытовании охотничьего эпоса в Грузии (671). Автор отмечает, что своеобразие распространения соответствующих фольклорных памятников объясняется спецификой этно-социального развития грузинского народа. Наиболее архаические формы охотничьего эпоса автор обнаруживает в Горной Сванети. В Раче и особенно у горцев Восточной Грузии эти сюжеты, по наблюдению Е.Б. Вирсаладзе, выступают уже в сильно трансформированном виде. Что же касается центральных районов Грузии, то здесь они сохранились лишь в виде нескольких деформированных фрагментов, совершенно непонятных вне сопоставления с фольклором других грузинских этнографических групп.
Исследователь грузинской похоронной поэзии К.А. Сихарулидзе классифицировала соответствующий материал в три группы: плачи, надгробные стихи, эпитафии. Автор убедительно показал, что связывать похоронную поэзию только с культом мертвых неверно, так как встречающиеся в ней сюжетные мотивы позволяют сближать ее с поэзией героической, а также с трудовыми песнями. Автор обратил внимание на воспитательную функцию похоронной поэзии: в плачах обычно воспевались добрые дела покойного, живописался идеальный жизненный путь человека.
К 100-летию народного армянского эпоса «Давид Сасунский» А.Г. Галстян выступил со статьей, в которой кратко изложил основные сюжетные линии поэмы (675). В связи с другой юбилейной датой – 100-летнем первой записи и публикации эпоса – С.Б. Арутюнян и А.Ш. Саакян сделали обзор новых записей вариантов эпоса, сгруппировав их по типам на основе соответствующих стилистических показателей. Авторы рассмотрели также вопрос о современном бытовании эпоса в Армении, указав, что носителями его являются люди старшего поколения, выходцы из северо-восточных районов Турции – места зарождения «Давида Сасунского».
Г.В. Цулая предпринял попытку анализа образа Петра I в устном народном творчестве народов Кавказа (707) Автор рассматривает грузинское и мусульманское сказания, в которых запечатлен образ грозного царя. Изображение Петра в грузинской легенде выходцем из народа, а в мусульманской – в качестве защитника от феодальных и религиозных распрей свидетельствует, по мнению автора, о положительном отношении кавказских народов к политическим акциям Петра I на Кавказе.
Как можно сделать вывод, исследования духовной культуры народов Кавказа велись неравномерно. Преимущественное внимание к традиционным религиозным верованиям обусловило наибольшую изученность именно этой сферы духовной культуры. Реконструированная главным образом по пережиточным данным конца XIX – начала XX в., достаточно хорошо известна общая структура языческого пантеона народов Кавказа, основные ритуально-магические действия, сопровождавшие отправления соответствующих религиозных культов. Исследования позволили пролить свет на древнейшие этапы религиозного мышления местного населения, хотя в целом эта проблема нуждается в дополнительных изысканиях, успех которых возможен только на основе параллельного анализа этнографических и археологических данных.
Требуют уточнения и другие аспекты наших знаний о традиционных религиозных верованиях народов Кавказа. Даже в такой, казалось бы, хорошо изученной теме, как пережитки политеистических культов, сохранявшихся в XIX – начале XX в., по ряду народов не хватает конкретных данных. Однако здесь важен не столько описательный аспект, сколько проведение исследовательского анализа на более глубоком эвристическом уровне, подразумевающем выявление исторических, этно- и социокультурных закономерностей сложения традиционных систем политеистических верований, путей их эволюции в условиях многовековых межэтнических контактов, их роли в формировании ментальных поведенческих и психологических стереотипов. Не теряет своей актуальности и изучение форм религиозности в современном быту – проблемы, которой этнографы, к сожалению, уделяют мало внимания.
Крайне неудовлетворительно изучались рациональные знания народов Кавказа. Лишь по некоторым этносам имеются исследования, посвященные в основном эмпирическому опыту в области земледелия и скотоводства. Однако немногочисленные работы, в которых рассматриваются народные знания в других сферах, например народное зодчество или военно-оборонительное искусство, показывают, насколько продуктивными и полезными могут быть подобного рода изыскания. С сожалением приходится заметить, что рациональные знания народов Кавказа остались по существу вне поля зрения исследователей. Объектами изучения могут быть хозяйственные знания, представления о природе, географические, ботанические, астрономические и др. представления, народная медицина, комплекс морально-этических норм и т.д.
Несколько лучше исследовано народное искусство. Однако преимущественный интерес к декоративно-прикладному творчеству не оставил места для изучения других его сфер. Мало работ по народному театру, этномузыковедческих и этнохореографических исследований. Практически не исследована такая специфическая область народной культуры, как дизайн. Да и для глубокого познания изобразительного творчества народов Кавказа также предстоит сделать еще немало. Причем наряду с собиранием и описанием произведений народного творчества необходимо исследование разнообразных аспектов функционирования народного искусства в системе этнической культуры, его роль в эстетизации среды обитания, формировании народных представлений о прекрасном. Этнографы должны обратить внимание и на современные формы бытования народного искусства. Развитие индивидуальной трудовой деятельности, без сомнения, послужит стимулом для возрождения интереса к художественному творчеству. Проявления этого процесса не должны остаться этнографами незамеченными.
К настоящему времени накоплен определенный опыт и в области изучения кавказского фольклора. Однако фольклористические исследования необходимо продолжить. Нам еще плохо известны особенности бытования произведений устного народного творчества в народной среде, влияние их на общественную психологию, взаимоотношение фольклорных традиций разных этносов. Изучение фольклорного материала может быть плодотворным и в том отношении, что это – ценнейший источник для реконструкции различных аспектов этносоциальной и этнокультурной истории народов региона.